Сергей КУЗНЕЦОВ

Учитель

Дымов

в снегу, а то и по пояс.

Значит, нужна палка. Надо доползти вон до той ели, срезать

нижний сук... какая Нина все-таки умница, что взяла с собой нож.

То есть какая бы была дура, если бы не взяла, – кто же в лес

идет без ножа? Хотя всегда удивлялась – зачем нож в лесу? От

волков не поможет, а дрова рубить – так лучше топор.

Да, топор бы не помешал, ведь придется сейчас эту ветку ножом

пилить... но сначала надо доползти.

И Нина ползет.

Снег забивается в рукава, обжигает запястья. Левая нога

вспыхивает болью на каждое движение, и в глазах темнеет – то

ли Нина сейчас потеряет сознание, то ли солнце совсем зашло.

*Надо доползти до вон той ели, повторяет про себя Нина, надо

спилить этот проклятый сук, попытаться встать, дойти до опушки

– о боже, километр, по снегу, с поломанной ногой! И надо успеть,

пока совсем не стемнело, потому что в темноте, да, в темноте

Нина наверняка собьется с пути в этом лесу. Надо дойти хотя бы

до опушки, а там уже дорога, прямо к деревне, оттуда-то Нина

доберется, там-то она все знает. Там минут десять до первой

избы – ну, это если на двух ногах – десять, а так – все полчаса, и

нет, Нина не пойдет в первую избу, если останется хоть немного

сил, дотянет до второй, где живет Алёна, вот кто ей поможет,

точно. Осмотрит ногу, скажет, что дальше делать.

Главное – не думать, как быть, если это в самом деле перелом.

Потому что тогда – как же она будет работать? На что они будут

жить? Женя одна двоих не прокормит.

Так что, если это перелом, может, и не надо ползти? Попросту

остаться здесь, Женя уже взрослая, тринадцать лет, лучше

совсем без матери, чем с матерью-инвалидом...

Нет, нет, нет, это чушь какая-то. Даже думать о таком не надо, а

надо думать только про ближайшую цель: доползти до ели.

А что будет потом, потом и узнаем.

Но Женю она одну не оставит, нет уж! – И Нина делает еще один

рывок сквозь колючий слежавшийся снег и в самом деле

дотягивается до заиндевевшего корявого ствола. Подтягивается

к ели двумя руками, с трудом садится, прислонившись к дереву

спиной.

Теперь надо достать нож, говорит она себе. Снять мешок,

залезть в мешок, достать нож. Главное, чтобы я его не вытрясла

Нина, давай! Только бы добраться до опушки, там уже недалеко,

там ты точно не заблудишься.

Главное – помнить, зачем ты все это делаешь. Ты должна

вернуться, потому что, если ты не вернешься, Женя останется

совсем одна. А останется одна – никто о ней не позаботится.

Алёна, может, и была бы рада, да у нее своих пятеро и брат

парализованный, куда ей еще одна малолетка?

Давай, Нина, давай! Ты же помнишь – кроме тебя, у Жени никого

нет. Ты должна вернуться!

Не для того же ты пережила эти две страшные зимы, чтобы

сгинуть в лесу, в получасе от дома? Давай, прыжок, еще

прыжок... подумай о том, что завтра Алёна обещала натопить

баню, хотя бы тогда согреешься, верно? Хотя Женя до сих пор

бани боится – с тех пор, как Пелагея нам трубу закрыла и мы

чуть не угорели. Нина тогда Женю – в одеяло и прямо в снег, за

порог, а сама выскочила как была, голая, на радость соседским

мальчишкам.

Пришла потом к Пелагее, спрашивает: что же ты, сука, делаешь?

Ты нас что, убить хотела? Мало тебе того, что ты у нас по

мелочи тырила, решила по-крупному разжиться?

Та, конечно, в ответ: да я случайно, да ты чего, Нин, как я могла,

у тебя ж дитё малое! Хорошо, что Алёна услышала, сказала:

брось ты ее, старую ведьму, давай со своей девкой ко мне!

Так вот и живут в одной избе: Алёна со своими пятью и

парализованным братом да Нина с Женей – выковырянные,как

их здесь называют.

Ну то есть эвакуированные.

Нет, не надо, значит, думать про баню. Лучше вспомни что

нибудь из прошлого, из счастливого довоенного прошлого. Из тех

времен, когда еще был жив Саша. Вспомни, что он тебе говорил,

как тебя называл. Моя милая?

Лапочка? Ниночка моя? А Женю, помнишь, как он называл

Женю? Наш воробышек. Ты еще спросила: Саш, почему

воробышек? – а он ответил: а у нее волосенки на затылке

торчат, как всклокоченные перья.

Ну пусть будет воробышек.

Волосы, кстати, до сих пор такие, что любая расческа ломается

– взъерошенные.

Ох, Женя, птичка моя.

Нина, когда это услышала, рассмеялась: ладно, мол, Алёна, это

же сказка про Мальчика-с-пальчика: завели в чащу и бросили,

потому что есть было нечего! Что ты мне рассказываешь про

соседнюю деревню?

Алёна еще обиделась, сказала: а ты думаешь, сказки откуда

берутся? Вот так оно и бывает: как голод, так тебе и людоеды, и

в лес на верную смерть, и в бане заслоночку задвинуть, чтоб ты

с доченькой твоей поскорей угорела!

Сама едва спаслась, а туда же – сказки!

Да, когда Нина вернется в Москву – если вернется! – она никогда

не будет смеяться над сказками. Ложь, да в ней намек. Чем

страшнее, тем правдивей. Вот и волчий вой вроде все ближе и

ближе. Похожа ли ты, Нина, на Красную Шапочку? Только вместо

пирожка несешь брусничные листья, а вместо бабушки у тебя –

девочка. Да и охотников – или дровосеков – поблизости не

видать, все на фронте, бьют проклятого немца, чтоб ему пусто

было.

А у тебя, Нина, свой фронт, своя война. Ты давай прыгай –

правая нога, еловая клюка, правая нога, еловая клюка, – вот и

доскачешь до опушки; пока хоть что-то видно, не собьешься с

пути. Потому что ты повторяешь, как волшебное заклинание:

Женя, Женя, Женя. Тебя ждет Женя, твоя дочка, твой

воробышек, птенчик твой.

Пусть ваш Саша смотрит на тебя с небес – он знает, тебе еще

рано к нему.

Давай, Нина, давай, осталось совсем немножко!

Она доскачет до опушки, когда уже стемнеет, и потом, в темноте,

еще час будет ковылять, приволакивая опухшую, пульсирующую

от боли левую ногу. Не постучит в первую избу, доберется до

Алёниной двери, рухнет прямо в сенях, и Женя подбежит к ней,

причитая: мама, мама, ну наконец-то!

Да, на своей персональной, одинокой войне Нина выиграет этот

бой, а наутро у нее начнется жар, она будет метаться, повторяя

в бреду бессмысленные, не связанные друг с другом слова,

обрывки стихотворных строчек, имена давно умерших, и через

два дня умрет на руках у Алёны. Перед самой смертью к Нине

вернется сознание и она успеет сказать: Женя, Женечка, как же

ты? Не оставляйте, не оставляйте ее, она пропадет, пропадет

1

Зимний свет падает из окна. Она стоит в дверях, и мужчина,

сидящий за столом, выглядит темным контуром, почти тенью.

Спустя много лет она, как и многие старики, будет жаловаться на

склероз и, возможно, не захочет сознаться даже самой себе, что

вот этот силуэт никогда не изгладится из памяти, словно

выгравированный намертво, и в тот день, когда Андрей пройдет

на кухню, сядет спиной к окну и опустит коротко стриженную

голову, старое воспоминание опять вернется, неотвратимое, не

желающее исчезать.

Наверное, виной всему зимний свет, зимний свет за окном или

короткая стрижка, что бывает в моде лишь у тех, кому никогда не

брили голову перед отправкой на фронт или в лагерь, лишь у

поколения, не знавшего тифа и вшей.

Много лет назад, тем самым зимним днем 1947 года, она еще из

прихожей услышала мужской голос, столь непривычный в

квартире тети Маши. Впрочем, она говорила «тетя Маша» только

про себя: Мария Михайловна настаивала, чтобы племянница

обращалась к ней по имени-отчеству. Она сразу согласилась и

даже удивилась, почему сама догадалась, что именно так и надо

звать тетю, которую мама звала просто Машкой, когда еще до

войны они приходили сюда, в этот странный, богатый дом, в

чудесную отдельную квартиру с двумя комнатами и кухней.

Здесь было просторно, как во дворце, и, как во дворце, здесь

жила своя принцесса – голубоглазая, светловолосая Оленька,

красавица в черных лакированных туфельках и шелковых

платьях – нереальных, почти кукольных. Таким же кукольным

было и Оленькино лицо: тонкие черты, фарфоровая белизна,

легкий, словно нарисованный, румянец и губки, с самого раннего

детства сложенные в капризную гримаску, которая только иногда

уступала место мимолетной игривой улыбке, пробегавшей, точно

случайная рябь по застывшей воде дачного пруда. Оленькина

улыбка была очаровательна и внезапна, и потому каждый раз,

приходя с мамой в гости, девочка не сводила глаз с двоюродной

сестры в надежде поймать миг, когда кукольное лицо озарится

этим проблеском счастья – невозможного, почти недостижимого.

Но была ли Оленька счастлива?

разгромили правоцентристскую оппозицию, с помпой провели

процессы вредителей и шпионов, посадили Ягоду, а потом и

Ежова – но ничего не коснулось Оленькиного отца, ничего не

задело, ничто не омрачило его благополучной жизни.

Возможно, спустя много лет, уже после хрущевских

разоблачений, Ольга Аркадьевна – бывшая Оленька – спросит

себя, не была ли ее тревога слабым эхом страха, который

эмблематичный тридцать седьмой год должен был принести в

привилегированную советскую семью? Впрочем, вряд ли Ольга

задастся этим вопросом: ведь она навсегда запомнила отца

высоким, одетым с иголочки красавцем, любителем сшитых на

заказ костюмов, белоснежных рубашек и дорогих галстуков...

запомнила его широкие плечи и широкую улыбку, и, даже если

бы захотела, она бы не смогла вспомнить даже легкой тени,

омрачавшей папино лицо.

Возможно, именно поэтому Оленьке и было так стыдно за ту

тревогу, которая слабо подрагивала в ее груди с самого раннего

детства. Учителя говорили, что она должна быть счастлива,

потому что живет в первой в мире стране рабочих и крестьян,

мама снова и снова повторяла: «Видишь, какие мы счастливые»,

вот Оленька и хотела быть счастливой, вот и пыталась стать

счастливой, старалась изо всех сил, так что сердце предательски

замирало от стыда или вины, когда она догадывалась, что на

самом деле не похожа на улыбающихся нарядных девочек из

старых детских книжек, на лучезарных советских детей с

красивых плакатов, украшавших город.

Оленька должна была быть счастливой, она почти что была

счастлива, но всегда чуть-чуть не дотягивала до недостижимого

идеала, до той принцессы, которую хотели видеть родители,

которой воображала ее двоюродная сестра, редко приходившая

в гости и молча смотревшая из угла детской большими, широко

открытыми карими глазами.

Аркадий Дубровин пережил тридцать седьмой год и

предвоенные посадки, и его выросшая дочь никогда не

спрашивала себя, было ли это слепой удачей, не спрашивала,

чем заплатил отец за попытку превратить жизнь своей семьи в

сияющую картинку из советской книжки. Отрекался ли товарищ

Дубровин, выступая на партийных собраниях, от старых друзей и

учителей?

Портрет Аркадия Дубровина в рамке с черным бантом стоял в

Машиной спальне, и, когда мамы не было дома, Оленька

приходила туда и смотрела на улыбающееся лицо отца,

задаваясь вопросом, достаточно ли папа доволен ею,

достаточно ли она счастлива.

Такие же фотографии погибших отцов стояли дома у Любы,

Люси и Светы, трех одноклассниц, с которыми дружила Оленька.

Они тоже избежали нищеты и голода, тоже носили перешитые

шелковые платья своих овдовевших матерей, тоже старались

быть счастливыми и собирались поступать в хорошие вузы – в

пед, иняз и даже МГИМО.

Оленька хотела стать актрисой, и это никого не удивляло: из

всех четырех подруг Оленька считалась самой красивой, а ее

мама работала на радио и, конечно, должна была знать всех

всех в театральном. Но, возможно, дело было в том, что теперь,

когда в Оленькиной памяти ее детство превратилось в череду

рисунков из детских книжек, ее будущее невольно пыталось

принять облик картинок с киноафиш, обернуться Любовью

Орловой, на которую Оленька с каждым годом становилась

похожа все больше: тонкая талия, волнистые светлые волосы,

широко распахнутые голубые глаза. Казалось – кто устоит перед

такой красотой?

Но на вступительных экзаменах Оленька провалилась, и от этого

столкновения с реальностью видение ее счастливого будущего

должно было погибнуть, как Снегурочка при первых лучах

солнца, но, порыдав неделю, Оленька заставила себя поверить,

что трудности только укрепляют характер настоящей актрисы. Ну

и ладно, сказала себе Оленька, поступлю на будущий год, мне

некуда спешить, и, пока бывшие одноклассницы засыпали на

лекциях и сдавали первую сессию, она продолжала изображать

перед зеркалом Любовь Орлову, отрабатывая серию

очаровательных гримасок. Она не завидовала поступившим

подругам и даже немного гордилась, что не тратит молодость на

иностранный язык или чтение Макаренко, как Люба и Люся,

поступившие в иняз и пед.

Все изменилось в первый день студенческих каникул: вчетвером

подруги отправились на каток, где оказалось, что только у одной

Оли нет спутника. Молодые люди, красивые и спортивные,

развлекали Любу, Люсю и Свету, а на несбывшуюся актрису

старом) месте.

«Каучук» выделил Володе комнату в общежитии. Там жили еще

пятеро фронтовиков, и каждый старался забыть грязь, кровь и

смерть великой войны, используя проверенные тысячелетиями

методы: дешевый алкоголь, беспричинное насилие и короткие

связи, которые трудно назвать «любовными». Их шумная жизнь

пахла блудом, потом и перегаром, и потому Володя предпочитал

ночевать на заводе.

По ночам в цехах было тихо, думалось хорошо, Владимир

Дымов покрывал формулами страницы толстой тетради, и

временами ему казалось: он понимает, что именно поэты

называют вдохновением.

Химия будущего была химией полимеров; Володя догадался об

этом еще в университете, узнав, что в Ленинграде академик

Лебедев синтезировал дивиниловый каучук. ДВК пока еще

уступал натуральному в эластичности и клейкости, но Владимир

надеялся, что и эту задачу не так уж трудно решить. Возможно,

следует использовать для синтеза не бутадиен, а другие

ненасыщенные углеводороды? Или внимательнее присмотреться

к экспериментам Гибсона и Фоссета, получившим из этилена и

бензойного альдегида новый полимер, полиэтилен? Или

разобраться в процессе получения буны в Германии?

Если не считать часов Selza, единственным трофеем,

привезенным им с фронта, были две немецкие монографии по

химии полимеров. Их-то Володя и читал ночами в пустом цехе

«Каучука», изредка заглядывая в толстый немецко-русский

словарь Эрасмуса.

После бессонной ночи он возвращался с завода. Снег сверкал

мелкими ледяными кристаллами. Морозный воздух обжигал

легкие, отправляя атомы кислорода в путешествие по сложной

системе кровеносных сосудов.

В витрине на секунду вспыхнуло зимнее солнце, и Владимиру

показалось, что вопреки всем законам физиологии привычный

голод и двухдневная бессонница каким-то чудом

взаимоуничтожились. В этот момент он был почти счастлив –

необъяснимо и беспричинно.

Навстречу шла девушка. Приталенное пальто с меховым

воротником, бархатная муфточка, светлый локон выбивается из

под шерстяного платка. В холодном свете январского солнца она

пороге девочку, исхудавшую до синевы, почти истаявшую. На

незнакомом лице распахнулись большие карие глаза, и девочка

еле слышно сказала:

– Мама умерла в прошлый вторник.

Мария Михайловна кивнула и сказала:

– Заходи.

Спустя много лет, взрослой женщиной вернувшись в этот дом,

Женя невольно задумается: что заставило Марию Дубровину

принять неуклюжую девочку-подростка, сироту из голодной

деревни? Память об умершей сестре? Родственные чувства,

никак не проявившиеся в последующие годы? Или боязнь

потерять квартиру, которую после гибели мужа вполне могли

уплотнить, оставив Марии Михайловне с дочерью одну комнату

и вселив во вторую какого-нибудь пролетария? Но спрашивать

об этом тетю Машу было уже поздно – да, собственно, и

незачем.

Не задавая лишних вопросов, Женя навсегда осталась

благодарна за тепло отдельной московской квартиры, за

спасение от неотступного изнуряющего голода, за ночной покой,

спускавшийся, когда, лежа на сундуке, Женя вслушивалась в

дыхание двоюродной сестры, спящей совсем рядом в своей

уютной кровати.

Когда-то Женя мечтала жить в этом кукольном доме, но теперь,

когда ее мечта сбылась, она увидела, что ежедневная жизнь

обитателей сказочного дворца мало отличается от жизни

коммуналки, где она провела свое детство.

Мария Михайловна и Оленька точно так же стирали белье, мыли

пол, чинили прохудившиеся чулки, стояли в очередях, и

постепенно Женя взяла на себя все эти дела, такие привычные,

напоминавшие о том времени, когда мама еще была жива.

После двух лет в деревне это было совсем не трудно, и, в конце

концов, это был единственный способ, которым она могла

выразить благодарность тете Маше и Оленьке.

Казалось, Мария Михайловна не замечала Жениных стараний –

вероятно, так же до войны, пока еще был жив ее муж, она не

замечала приходящую прислугу, а вот Оленька не забывала

поблагодарить сестру легким полунаклоном головы и той самой

улыбкой, от которой по-прежнему вздрагивало Женино сердце.

Когда-то Женя мечтала быть похожей на свою двоюродную

В Жениной жизни мужская улыбка была редкостью. Как все

девочки ее поколения, Женя уже четыре года как училась в

раздельной школе, где из-за войны не было даже учителей –

одни учительницы. И мальчиков, и мужчин она встречала только

на улице – если они и улыбались, то глумливой, кривоватой

ухмылкой, той, которая заставляет убыстрять шаг и прятать

лицо, словно от ветра или от стыда.

Но эта улыбка была совсем иной. Стеснительная и вместе с тем

открытая, она как бы говорила миру: «Вот он я, мог бы быть и

получше, но уж какой есть». Именно таков редкий (и оттого еще

более обаятельный) тип классической русской улыбки, в ней нет

ни кокетства, ни иронии, ни скрытой угрозы. Пройдет много лет, и

Женя узнает ее в хроникальных кадрах гагаринского триумфа –

еще до того, как улыбка первого космонавта перейдет на

бесконечные плакаты и открытки.

Но это будет нескоро, а сейчас Женя смотрит на незнакомого

мужчину, он улыбается ей, а потом говорит:

– Здравствуй, меня зовут Владимир.

Вот так зимнее солнце морозного дня сведет их вместе:

неприкаянную послевоенную принцессу, вернувшегося с фронта

солдата и бедную сиротку из старой сказки.

***

Аркадий Дубровин из-под черного банта смотрит, как его вдова,

перед тем как идти на работу, красит губы у трюмо. Видишь,

Аркаша, как оно все получилось, беззвучно говорит Маша

мертвому мужу, а я ведь старалась, делала, что могла, Оленьку

растила такой, какой ты и хотел, чтобы она была, – умной,

красивой, счастливой. Нелегко, конечно, но я же старалась,

правда? И где же я ошиблась, скажи?

Не скажет. Молчит Аркадий Дубровин, теперь – мертвая

фотография, а когда-то – высокий широкоплечий красавец, вечно

улыбающийся блондин, уверенный в себе сотрудник

Наркомтяжмета, сначала Машин ухажер, потом жених, а затем

муж. Все Маше завидовали, все на Аркадия заглядывались – и

подружки, и даже Нинка. Маша до сих пор думает, что она и за

Сашу своего замуж выскочила, только чтобы от младшей сестры

не отставать. Тоже, учудила – муж на пятнадцать лет старше,

праздника, хочется одеться, как когда-то одевалась – легкое

платье, туфли на каблуке, – и чтобы все мужчины

оборачивались – ах! Но мужчин-то теперь мало осталось, вот и

оборачиваются они вслед молодым, стали привередливы, как

была когда-то сама Маша... им теперь совсем девчонок подавай!

И тут она снова вспоминает этого Володю, а ведь она и не

забывала, ни на секунду не забывала и когда про Нинкиного

Сашу говорила, и когда про свое замужество – как тут забудешь,

когда вокруг собственной дочки такой крутится... на двенадцать

лет старше, фронтовик, без семьи, без дома. Маша так Оленьке

и говорила раз за разом: Он же взрослый мужик! Ты хоть

понимаешь, что это значит? Ты бы лучше со сверстниками

гуляла, а то принесешь в подоле – что делать будешь? Но

Оленька только кривила губы презрительной театральной

гримаской: мол, мама, что за глупости, в самом деле! Какое в

подоле? Мы просто дружим, да и вообще, Женька все время с

нами, мы и вдвоем-то не остаемся. Женька, ну скажи ей,

правда?

И Женька кивала, мол, да, Мария Михайловна, мы всюду

втроем, мы только дружим.

И каждый вечер Маша возвращалась с работы и уже из

прихожей слышала, как они втроем разговаривают на их

маленькой кухне, бесконечно пьют чай и смеются, и впервые за

эти годы радовалась, что когда-то взяла к себе домой Женьку,

вот и хорошо, пусть теперь присматривает за сестрой, а то,

неровен час, останется Оленька с этим Володей вдвоем, а

дальше – знамо что!

Но вот на календаре закончилась зима, потом на улицах растаял

снег, появились первые зеленые ростки, москвичи вернулись на

свои огороды, разбитые где попало во дворах и парках голодного

города, а Оленька, Женька и Володя стали все чаще уходить из

дома, и по вечерам Маша сидела одна и думала: что же он за

мужик, что с двумя все время шатается? Вот ведь сколько вокруг

одиноких девушек! Нашел бы кого-нибудь себе по возрасту, в

самом, так сказать, соку, а Оленьку мою оставил бы в покое,

сгинул куда-нибудь!

Но нет, никуда Володя не сгинул, все так же ходит почти каждый

день, пьет чай, смеется, рассказывает какую-то ерунду.

Маша вздыхает, бросает прощальный взгляд на фотографию

– А знаешь, я, наверное, тоже в него влюбилась. Я каждый вечер

засыпаю и представляю, как он завтра к нам снова придет. Глаза

закрою – и вижу его лицо. Глаза там, брови, губы... как он

улыбается, как щурится на солнце... как будто мне кино

показывают, представляешь?

Женя кивает в темноте, непроницаемой, как ее мысли. Значит,

вот это и есть любовь, думает она. Та самая, о которой в

книжках и в кино. О которой старенькая учительница литературы

говорила – это счастье, что не каждому достается в жизни.

Вот, значит, Оленьке досталось.

Только что она дальше будет делать с этой любовью? Напишет

Володе письмо, как Татьяна Онегину? А вдруг он ей ответит, как

Онегин Татьяне?

Хотя нет, кто же так ей ответит, такой красивой, такой

счастливой?

– И я все время думаю, – продолжает Оленька, – а он меня

вспоминает у себя на «Каучуке», ну, или ночью в общежитии?

Рассказывает про меня своим друзьям?

Она садится в кровати. Луна светит сквозь неплотно прикрытые

шторы, и Женя думает, какой красивой парой они будут – Володя

и Оленька.

– Знаешь, если бы он меня позвал, – говорит Оленька, – я бы за

него замуж вышла. Вот прямо сразу, без всякого там, сразу бы

сказала «да!», и все!

Две девушки еще долго шепчутся, снова и снова вспоминая, что

Володя сказал сегодня, или вчера, или на прошлой неделе, или

что он мог сказать, еще скажет или, наоборот, о чем промолчит,

и в конце концов Женя засыпает под голос сестры и, закрыв

глаза, видит Володино лицо... глаза, брови, губы... как он

улыбается, как щурится на солнце... видит ясно, как в кино.

В кино они отправятся только летом – в «Ударнике» будут

показывать «Весну», первый послевоенный фильм с Любовью

Орловой. На этот раз главная звезда советского Голливуда

сыграла сразу две роли – актрису Веру и женщину-ученого

Ирину. Володя сидел между двумя девушками, но Женя все

равно слышала, как смеется Оленька, особенным, заливистым

смехом, который всегда прорезался у нее, когда она была рядом

с Володей. Но когда Орлова запела о прохожем, которому и

Когда они вышли с аэродрома, Оленька сказала, прижимаясь к

Володе еще теснее:

– Все-таки, что ни говори, твой каучук – это совсем неинтересно.

А вот самолеты...

Володя рассмеялся:

– Знаешь, почему я не летчик? Потому что у них первым делом –

самолеты, а у меня – девушки!

– Какие еще девушки? – с деланым возмущением сказала

Оленька.

Володя засмеялся в ответ:

– Как какие? Вот вы с Женей, – и левой рукой обхватил Женю за

плечи.

Сердце тут же сделало «бум!», кровь прилила к лицу, но,

кажется, никто этого не заметил.

Потом они сидели на кухне, разговаривали обо всякой ерунде,

дурачились и шутили, и даже Женя смеялась, наверное, потому,

что ей понравился праздник или просто вдруг на ровном месте

стало прекрасное настроение, такое хорошее, какого уже давно

не было, с самой весны.

Она наливала чай и любовалась на Володю с Оленькой. Женя

всегда знала, что они красивые, но сейчас окончательно поняла,

что они – красивая пара, будто сошедшая с афиши трофейной

кинокартины в клубе завода «Каучук»: высокий, стройный

брюнет и светловолосая девушка с пышными плечами и грудью,

рвущейся из выреза платья. Именно их долгим поцелуем должен

завершиться фильм, но вместо того, чтобы целоваться, Оленька

и Володя просто смотрят друг на друга, а потом улыбаются, и их

улыбки зажигаются одна от другой, как бенгальские огни, такие

непохожие и такие счастливые.

Женя вспомнила, как когда-то в детстве ловила отблеск улыбки

на лице сестры, а теперь эта улыбка озаряет кухню ровным

радостным светом, и Женя понимает, что Оленька выросла, она

больше не девочка-кукла, не сказочная принцесса... на смену

застывшему совершенству пришла томная кошачья грация,

полусонное, тайное, скрытое от глаз, ленивое и мягкое

потягивание. Женя переводит взгляд на Володю и видит, с каким

напряженным вниманием он смотрит на Оленьку, и это

напряжение, сжатое, как пружина, где-то в глубине его тела,

прорывается наружу только в искрящихся глазах и чуть сжатых

неуловимо напоминающего так хорошо знакомый Володе

переливчатый Оленькин смех. Разговаривая, Мария Михайловна

чуть раскачивалась, иногда наклоняясь к столу так низко, что

Володя невольно отводил взгляд от ее глубокого декольте. Ему

хотелось поскорее попрощаться и уйти, но он не мог перебить

этот запинающийся поток слов и поэтому продолжал сидеть,

опустив глаза, стараясь не смотреть на собеседницу. А она

говорила и говорила:

– Послушайте, Володя, мне скоро сорок. То есть как скоро?

Через два года. Сорок лет. Вы представляете, что такое сорок

лет для женщины? Вот вам сейчас, скажем, тридцать. Вы

понимаете, у нас с вами разница в возрасте меньше, чем у вас с

моей дочерью. Можно сказать, мы с вами почти сверстники. И

при этом вы – молодой мужчина, а я – женщина на излете. И от

этой мысли никуда не деться. Вроде смотришь на себя в зеркало

– и все ничего, все на месте... ну, вы понимаете, о чем я, да? А

потом думаешь «сорок лет», и всё. Сразу понятно – ничего мне

больше не светит. А ведь я совсем не чувствую себя старухой.

Мне, между прочим, многого еще хочется. И не в смысле всякого

баловства, ну, вы понимаете, а внимания там, интереса. Чтобы

подарки дарили. В театры приглашали. В ресторан водили... я,

между прочим, сегодня первый раз за семь лет в ресторан

сходила. Зато в «Метрополь»! Хотите, расскажу, что там было?

Икра, рыба, американский джаз... А почему, Володя, вы не

спрашиваете, откуда у меня такие деньги? Вы спросите,

спросите, не стесняйтесь. Я вам отвечу: нет у меня таких денег!

Это меня кавалер пригласил. Ухажер. Даже можно сказать

– ,хахаль, если вам так понятней. Роман Иванович зовут. Тоже

немолодой человек. Но зато – при деньгах. Мог бы пригласить

молодую, а пригласил меня. Значит, я ему чем-то приглянулась,

правильно? Хотя мне уже сорок лет скоро, да! Выходит, как

говорится, есть еще порох в пороховницах! Хотя вот, например,

вы, Володя... можно сказать, мой сверстник, а предпочитаете

молоденьких. Вы вот с Оленькой моей гуляете, а случись что,

кто отдуваться будет? Только не говорите мне, что женитесь!

Куда вы на ней женитесь? В вашу общагу? Или, того хуже, ко

мне в квартиру? Вот представьте – переедете вы сюда, Оленька

ребеночка родит, и все это будет у меня на голове. Я и так

никого к себе даже в гости привести не могу, а тут вообще... я же

заниматься другими вещами.

Не то в Володином голосе, не то в сильных руках, которыми он

отгораживал Женю от толпы, вдруг снова промелькнуло то

напряжение, которое она уже не раз замечала. Но на этот раз

это не просто сдерживаемая сила, это скрытая тревога, словно

Володя вспомнил о чем-то опасном... может быть, о фронте, о

войне?

И чтобы отвлечь его от грустных мыслей, Женя заговорила

быстро и легкомысленно, словно какая-нибудь фифа из

американского фильма:

– Ой, а мне всегда казалось, наука – это так интересно! Я даже

когда учебники читаю, так волнуюсь! Ведь ученые – это люди,

которые меняют мир!

– Наука – это интересно, – кивнул Володя, – но нам только

кажется, что ученые меняют мир. А на самом деле мир меняют

совсем другие люди – например, те, кто принимают решения о

том, как будут использованы те или иные открытия, те или иные

изобретения.

– Ты имеешь в виду... руководителей? – спросила Женя, все

больше входя в роль игривой дурочки и от этого забыв слово

«политики».

– Можно и так назвать, – ответил Володя, – названия не важны,

важно, что это люди, которые готовы принимать на себя

ответственность за других людей. Люди, которые строят новый

мир.

– И ты хотел быть таким человеком?

Тут толпа еще плотнее прижала ее к Володе, и сердце, как

когда-то в Тушине, отрывисто стукнуло в груди.

– Ну, поначалу да.

– А потом? – спросила Женя прерывающимся голосом.

– А потом перестал, – ответил Володя и попытался

отодвинуться, всем телом поворачиваясь к пробивавшейся им

навстречу Оленьке.

Его движение было мягким и вместе с тем решительным, и Женя

подумала, что это вовсе не была тревога, а просто Володя

боялся, что Оленька потеряется, а теперь они снова все вместе,

Володя обхватывает Оленьку за плечи, и они начинают

выбираться из толпы, и, глядя на него, Женя думает, что Володе

все-таки удалось стать человеком, который отвечает за других,

Оленьки есть свой дом, своя постель, да, у нее тоже нет отца, но

она хотя бы помнит его! И мама ее жива, и Оленька живет со

своей мамой, а не с чужими людьми, взявшими ее к себе из

жалости, без любви. Почему же Оленьке достается все? Почему

Володя – такой красивый и умный – выбирает ее? Ведь Оленька

не умна, совсем не умна. Она и школу-то закончила с трудом, а

в институт – в институт она никогда не поступит (теперь голос

звучит злорадно). Никогда! А я закончила школу на одни

четверки и пятерки, я поступила, и не просто – а поступила туда,

куда хотела, поступила в Первый мед! И почему Володя не видит

этого? Почему не понимает, что ему не нужна Оленька, а нужна

я, только я!

Что ты говоришь! – одергивает себя Женя. Володя – взрослый,

умный мужчина. Он сам знает, кто нужен ему, и уж точно не мне

это решать. И, если честно, мне ведь не много и надо: я не хочу

обниматься с ним, не хочу целоваться... думаю, если бы Володя

поцеловал меня, я бы просто умерла на месте. От ужаса или от

счастья, но умерла бы. А Оленька – ничего, Оленька жива,

значит, он правильно ее выбрал. И она такая красивая, такая

счастливая. А я... я просто могу быть рядом, вот и всё. Будем

друзьями – мы же уже и так друзья, вот и будем дружить

дальше, пока не состаримся и не умрем.

Женя улыбается и переворачивается на другой бок. Просто

будем всегда вместе, повторяет она, и тут же все тело пронзает

ледяной холод – словно той зимой, в деревне, когда хоронили

маму.

Мы не будем всегда вместе, понимает Женя. Рано или поздно

Володя получит жилье от своего завода и они поженятся. Не в

этом году, так в следующем. Не сейчас, так через пять лет. Он

хороший инженер, ему быстро дадут хотя бы комнату в

коммуналке, а если будет жена и ребенок, то, может, даже и две.

А я останусь здесь, и мы будем видеться по праздникам – 1 Мая,

7 Ноября, день рождения, все такое.

Только я так не хочу, думает Женя. Не хочу.

Но что я могу поделать? Любовь – это не экзамен, к ней не

подготовишься, ее не пересдашь.

14 декабря объявили: отменены карточки. Теперь все продукты

нужно покупать в обычном магазине. Володя и Оленька,

Она метнула недовольный взгляд на Володю. Он вздохнул и

посмотрел на Selza: пора было идти на завод.

Спускаясь, он встретил на лестнице Женю: теперь, поступив в

мед, она приходила домой совсем поздно, а уходила ни свет ни

заря.

– Как дела у наследников Галена? – спросил Володя.

Женя устало улыбнулась в ответ. Совсем девчонку замучили,

подумал Володя и, поравнявшись, похлопал ее по плечу:

– Ты держись, Женька. Первый курс – всегда самый трудный.

– Спасибо! – ответила она и побежала вверх.

Хорошая девушка, подумал Володя, только застенчивая очень.

Трудно ей будет найти себе парня. Познакомить ее, что ли, с

кем-нибудь подходящим?

Но, выйдя из подъезда, он привычно задумался о подборе

катализаторов для синтеза полимеров и тут же забыл про Женю.

Даже продолжая вертеть в голове формулы, в глубине сознания

– а может, в глубине тела – Володя помнил тепло Оленькиных

кошачьих объятий, и оно согревало его морозным декабрьским

вечером.

Володя открывает бутылку: пенная струя фонтаном бьет в зенит,

женщины с веселым визгом отскакивают, спасая праздничные

платья, пробка стукается о потолок и откатывается за диван, на

долгие годы затерявшись овеществленным воспоминанием об

этой ночи.

– Ну, с Новым годом! – кричит Володя, разливая шампанское.

Они все знают: этот Новый год особенный. Впервые с 1930 года

1 января снова объявлено выходным. Вот так и вышло, что

целое поколение – поколение Жени и Оли – прожило детство без

зимних праздников: у них не было ни Рождества, ни Нового года.

Теперь праздник вернулся, а детство прошло. Так что же? Раз

они взрослые, значит, можно налить им шампанского! Эх, жалко,

удалось достать всего одну бутылку!

Следом за шампанским приходит черед водки, девушки

отодвигают рюмки, Володя и тетя Маша опрокидывают стопку за

стопкой. Олина мама пьянеет быстро, наверно, потому, что

злится на Романа Ивановича, который ни разу так и не позвонил,

после того как забрал из сберкассы свои десять тысяч, удачно

обмененные по курсу два к трем вместо один к десяти.

Оленьке или тете Маше.

– Ничего я не перестану. – Тетя Маша снова пытается обнять

Володю, и тут Оленька вскакивает и со слезами убегает к себе.

– Что? Не нравится? – кричит ей вслед тетя Маша, пытаясь

подняться. – А ведь из-за тебя вся моя жизнь, вся моя жизнь

прошла впустую! Всё из-за вас, из-за двух потаскушек! – Она

тычет ярко накрашенным ногтем в Женю, и Женя смотрит с

удивлением: мол, меня-то за что? я-то тут при чем? – а тетя

Маша продолжает: – Как Аркаша на фронт ушел, так и жизни

никакой нет! Сначала одну расти, потом вторая приперлась на

мою голову! Думала, вырастут, свалят куда-нибудь! Так ведь нет!

Ты зачем, дура, в мед поступала, если тебе там даже общежития

не дали? Шла бы куда-нибудь еще, уехала бы в другой город,

хоть на край света – лишь бы от меня подальше! И этих двух с

собой забери, чтобы я не видела их больше! Ненавижу,

ненавижу вас всех, – шепчет тетя Маша и внезапно заходится в

судорожных пьяных рыданиях.

– Надо отвести ее в ванную, – говорит Володя.

Но Женя уже ничего не слышит, в ушах ее стоит истошный крик:

хоть на край света, лишь бы от меня подальше!А в самом деле,

чего уж там, если куда подальше, то прямо сейчас подойти,

открыть окно и сигануть вниз, пока Володя и выбежавшая из

комнаты Оленька успокаивают тетю Машу в ванной. А что? Тоже

выход, а другого, в сущности, и нет, потому что сессию она

завалит, из меда с позором вылетит, вот и хорошо, уедет тогда в

другой город, пускай тут Володя с Оленькой поженятся, пусть

живут сами по себе, а она... она будет где-то далеко... но… если

она не может жить без Володи, тогда зачем вообще жить?

Как только Женя подходит к окну, Володя кричит из ванной:

Женька, принеси еще полотенце! И она бежит к комоду,

открывает ящик, ищет что похуже: самой ведь потом

отстирывать.

Сессию Женя все-таки сдала: хоть и с тройками, но с первого

раза. В первый день каникул она стоит напротив витрины

продуктового: сколько же всего появилось! Но по каким ценам!

Кило сахара – пятнадцать рублей, кило кофе – семьдесят пять

рублей, кило гречки – двадцать один рубль. Может быть, и

дешевле, чем было в Особторге, но все равно – страшно дорого.

подвыванием и криками, а тихими, беззвучными слезами.

Пока она плачет, все молчат, а потом Мария Михайловна достает

носовой платок, вытирает мокрое лицо и говорит:

– Оль, ты прости меня, дуру, за все, что я тут наговорила. Может,

останетесь лучше? Как-нибудь все вместе... в тесноте, да не в

обиде?

И Женя тоже хочет сказать: «Оставайся», но знает, что это

бесполезно, и к тому же в горле застрял ком, так что она вообще

ничего не может произнести и только молча смотрит, как

Оленька качает головой:

– Нет, мама, мы поедем. Не хотим тебе мешать.

Тетя Маша переводит взгляд на племянницу:

– Выходит, Женя, мы с тобой вдвоем останемся?

И Женя отвечает:

– Нет, Мария Михайловна, я тоже уезжаю. Переведусь в

Куйбышевский мед. Вроде вполне неплохой. – Говорит и сама не

верит своим ушам, потому что еще минуту назад у нее не было

даже идеи о Куйбышевском меде, но теперь как-то очевидно,

что, каким бы неплохим он ни был, перевестись из Москвы в

Куйбышев должно быть не так уж сложно. В крайнем случае,

потеряет год. Но зато... зато они будут вместе.

– Ой, Женька, как здорово! – Оленька, подбежав, целует сестру в

щеку. – А я-то еще думала: как я там без тебя буду?

Женя улыбается в ответ и вдруг понимает: пока мы живем в

такой большой стране, у нас не может быть безвыходных

ситуаций. Из любой можно найти выход, уехать в другое место,

унести свою ситуацию с собой и там, на новом месте, найти

выход, которого не было здесь.

Впервые за много лет она вспоминает, как плакала на маминой

могиле, навсегда затерянной на чужом деревенском погосте. Ей

было тринадцать, она была круглой сиротой, и деревенские,

стоявшие рядом с ней, вряд ли могли ей помочь, хотя бы потому,

что им не хватало еды для своих детей. Женя проплакала всю

ночь, а потом, собрав все, что у нее осталось, в фанерный

чемодан, отправилась в Москву, к маминой сестре тете Маше,

которую всегда побаивалась и никогда не любила. Женя

позвонила в ее дверь – и осталась здесь на пять лет, а теперь ей

снова пора уходить, и она подходит к немолодой женщине,

неподвижно сидящей, поставив локти на кухонный стол, целует в

2

За всеми предотъездными хлопотами Оленька не забывала

главное. Пакуя свои туфли и перешитые мамины платья в

довоенный чемодан, купленный еще отцом, уговаривая Женьку

не брать с собой так много книг, всплакнув над своими детскими

куклами, последний раз засыпая в своей детской кровати, тайком

целуя папину фотографию в маминой комнате и прощаясь с

мамой в прихожей их квартиры, Оленька помнила: она уезжает

из Москвы, чтобы стать еще счастливей. Ведь она теперь жена,

она вышла замуж за самого лучшего на свете мужчину, за

человека, который любит ее и которого любит она! Во всех

фильмах именно в этом и заключался счастливый конец:

любимые соединялись, сюжет прекращался, впереди их ждало

только безоблачное счастье, бесконечное, как вечность после

финального титра. Вот и сейчас зачарованная принцесса

дождалась своего принца, еще немного, и он посадит ее на коня

и увезет в свое далекое королевство.

Оленька ехала навстречу счастью, но, когда они сели в

плацкартный вагон, она впервые заподозрила, что сбилась с

пути: ведь в мечтах она представляла, что они будут

путешествовать в таком же купе, в каком она когда-то ездила с

родителями в Крым. Оленька давно уже забыла дорогу в

эвакуацию, как всегда старалась забывать то, что мешало ей

быть счастливой, и потому путешествие в поезде так и осталось

для нее детским ожиданием каникул, предчувствием лета, моря

и солнца, и плацкартный вагон, пахнущий застарелым потом,

грязной одеждой и немытой чужой плотью, заставил померкнуть

те картины безоблачной жизни, которые Оленька рисовала себе

последние недели.

Тогда она еще не знала, что в Куйбышеве ей предстоит полтора

месяца унизительных скитаний по общежитиям с их запахами

забившейся канализации, сырости, плесени и неуюта, ей,

никогда не жившей в коммуналках, придется слушать ночные

крики пьяных соседей, узнать, как выглядит утренняя очередь в

душ и туалет, и открыть для себя общую кухню, пахнущую

прокисшей едой и медленно тлеющей сварой.

Желание быть счастливой, которым Оленька так дорожила, не

выдержало встречи с тем, что было повседневной реальностью

для миллионов ее сограждан, ей показалось, что она спустилась

стекольщикам, какая химическая посуда нужна ему для

лабораторных, требовал от хозчасти обеспечить нормальную

работу вытяжки, а вернувшись домой, садился готовиться к

лекциям, с каждым днем нервничая все больше.

Согласившись в свое время на предложение КуАИ, Володя даже

не подумал, что все его представления о работе преподавателя

были получены из глубины студенческой аудитории: он не знал,

как спланировать лекцию, как распределить материал по

семестру, не знал даже, как принимать зачеты или экзамены.

В ночь перед своим преподавательским дебютом он долго не мог

уснуть. Выйдя покурить в коридор (Оленька запрещала дымить в

комнате), он напряженно замер у темного окна и вдруг вспомнил

свою первую атаку, предательскую дрожь перед рассветом,

внезапное опьянение многоголосого «ура!», то волшебное и

страшное чувство, когда твои ноги словно сами бегут по

чавкающей глине, рот сам разевается в крике, а руки... руки сами

делают важное дело убийства себе подобных. Памятью о

мелком осколке, встреченном где-то в Польше, заныла левая

нога, и Володя, прихрамывая, вернулся в комнату.

Он совершенно успокоился: он как будто уже знал, что будет

завтра.

И действительно, он вышел к доске, обвел взглядом лекторий,

кашлянул, проверяя акустику, поздоровался и сказал: меня зовут

Владимир Николаевич, я буду читать у вас курс органической

химии – и внезапно понял, что видит всю аудиторию, легко

различает каждого из полусотни студентов, знает, что и когда

должен сказать, чтобы удержать их внимание... возможно, даже

знает, какую оценку поставит каждому в конце семестра.

Он улыбнулся, взял сырой, крошащийся мел и начал лекцию.

Хотя привезенные Женей из Москвы документы были в порядке,

ректорат КуМИ никак не мог взять в толк, почему москвичка из

Первого меда хочет перевестись к ним, в провинцию. В конце

концов Женя сказала: «У меня сюда сестра переехала, а я с

ней», что было почти правдой и вполне устроило церберов,

охранявших вход в мир прозекторских, операционных и моргов.

Так Женя получила студбилет и даже место в общажной комнате

с тремя другими медичками, с подозрением смотревшими на

серьезную большеглазую девушку, приехавшую из самой

Они поднялись на второй этаж, Валентин открыл дверь и

передал ключ Володе:

– Принимай жилье, хозяин!

Потертая казенная мебель придавала квартире официальный и

нежилой вид, и от этого Жене казалось, будто они все четверо

пришли в приемную и ожидают, пока их вызовут в кабинет, –

точь-в-точь как ждала она, пока ректорат КуМИ примет решение

на ее счет.

Квартира была совсем небольшая – комната, кухня и санузел.

Женя подошла к окну. Во дворе дети штурмовали снежную

крепость, видимо, уже последний раз в этом году: на тротуарах

блестели лужицы талой воды, в них отражалось мартовское

солнце.

– Надо выпить, – сказал Валентин, доставая из портфеля

чекушку, и Женя пошла на кухню, где сразу же нашла в буфете

несколько рюмок (и сразу выбросила одну, треснутую, – плохая

примета).

Валентин разлил, мужчины выпили. Оленька с погасшим лицом

опустилась на диван: то ли у нее уже не было сил радоваться,

то ли она была разочарована тем, насколько новая квартира не

похожа на ее московское жилье. Через пять минут Володя уже

жаловался Валентину, что институтские снабженцы никак не

хотят принять у него заказ на новое оборудование, и Женя, не

слушая мужской разговор, еще раз прошлась по квартире. Диван

мы развернем, думала она, а стол поставим к окну, чтобы

Володя за ним работал. Тот стул выкинем: все равно он вот-вот

развалится, не дай бог кто-нибудь шею себе свернет. Посуды

еще купим, видела на барахолке совсем недорого. А вот сюда

прибьем что-нибудь, пальто вешать... хотя бы гвоздь или крюк

какой-нибудь... Женя деловито ходила мягкой хозяйской

походкой из комнаты на кухню, а потом назад в комнату, и

постепенно под ее взглядом квартира оживала: ведь это был

первый дом, который был именно ее – не мамы с папой, не тети

Маши, а именно ее, Женин. Теперь только она решала, что и как

здесь будет, и радость поднималась в ее душе мелкими

шампанскими пузырьками. Лишь на секунду Женя замерла:

постой, это ведь не твой дом, это дом Володи и Оленьки! – но

она тут же улыбнулась и поспешила дальше: ну и что, что

Володи и Оленьки, не они же, в самом деле, будут его

пощелкивала взведенная пружина. Иногда по ночам,

прислушиваясь к храпу попутчиков или соседей по общаге,

Володя улавливал ее напряженную вибрацию и не мог уснуть от

постоянной, неослабевающей усталости.

Когда он увидел Оленьку впервые, она показалась ему

прекрасным видением, пришелицей из далекой и полузабытой

жизни, из тех времен, когда будущее казалось ясным и

беспечным, когда ему не исполнилось и шестнадцати, он был

мальчишкой, мечтавшим о славе и любви, был, фактически,

ровесником этой девушки. Он стал приходить к Оленьке домой,

потому что рядом с ней его тревога успокаивалась, пружина

теряла свой напор, будто Оленька заражала его своей

легкостью, радостью и беспричинным счастьем. Володя глядел в

ее бездонные голубые глаза, и впервые за много лет ему

померещилось, что он обрел покой.

Но длилось это недолго. Однажды ночью Володя проснулся, как

просыпаются от кошмара: холодный пот, задыхающееся от бега

сердце, боль в грудной клетке. Он пытался вспомнить, что ему

приснилось, но не смог и, только когда это повторилось на

следующую ночь, понял: никакого кошмара не было, это с

утроенной силой вернулась покинувшая его тревога и от этого

пружина в груди сжалась так, что стало больно дышать.

Внутренний механизм, определявший жизнь Володи, разладился,

и вместе с ним в любой момент могла разладиться и сама его

жизнь.

Мне надо перестать с ней видеться, подумал Володя, но на

следующий день он снова сидел на маленькой кухне и пил чай.

В тот вечер он старался не встречаться с Оленькой глазами и

потому впервые обратил внимание на Женю: она была неглупой

и забавной, похожей на взъерошенную птицу, но в ее больших

карих глазах скрывалась грусть, такая же бесконечная и

беспричинная, как счастье, сквозившее в глазах Оленьки.

Стоило Володе встретиться с Женей взглядом, как его

внутренний механизм, умолкший за последнее время, заводил

позабытую песню тиканья и щелчков, и ночью Володя спал

привычным некрепким сном, избавленным от внезапных

панических пробуждений.

Так Володя понял, что, одновременно находясь рядом с обеими

девушками, он не выключает свою тревогу, а всего лишь

Разумеется, их собственная квартира принадлежит не им, а

КуАИ, да и вообще, частная собственность на жилье, вероятно,

отомрет еще до полного построения коммунизма: Володя

недавно услышал об этом, проходя мимо аудитории, где старый

большевик Мензуев читал лекции по «Краткому курсу ВКП(б)»,

услышал и поморщился, поскольку уже считал эту, еще

неполученную, квартиру только своей, его и Оли.

Но как бы Володя ни хотел отсрочить их первую ночь до

получения собственного жилья, месяц в одной комнате

общежития оказался слишком большим испытанием: временами

зов плоти бывает почти неодолим (те, кто столетия назад

придумали венчание, много говорили и писали об этом), и

потому однажды Володя и Оля, быть может сами того не желая,

все-таки покинули территорию поцелуев и объятий, обжитую за

последние полгода.

Это случилось в пропахшей клопами и квашеной капустой

общаге авиаинститута, случилось уже давно, в начале второй

недели их жизни в Куйбышеве, случилось поспешно и

торопливо, неловко и немного стыдно, совсем не так, как хотел

Володя.

Конечно, потом, словно желая исправить упущенное, они еще

несколько раз занимались любовью на скрипучей общажной

кровати, но все равно, сегодня особенный день, они впервые

вместе в своей квартире, и вот Володя раздвигает тахту,

осторожно стелет простыню, укладывает подушки и одеяла.

Лежа в кровати, смотрит, как раздевается Оленька:

выскальзывает из шуршащего платья, скидывает туфли, спускает

вдоль ноги фильдеперсовые чулки (как химик, Володя уже давно

знает о появлении капрона, но пройдет десять лет, прежде чем

он сможет преподнести жене упаковку чулок, сморщенных и

невесомых, словно лягушачья кожа из русской сказки). Она с

чарующей неловкостью тянется к застежке лифчика, замечает

Володин взгляд и командует: отвернись! – и теперь лишь

фантазия подгоняет изображение под еле слышные звуки: вот

щелкнули кнопки, вот заскрипела тахта – Володя тянется к

Оленьке, но она ускользает из объятий: а свет выключить? –

возвращается босыми ногами по рассохшемуся паркету,

отодвигает край одеяла, ложится, прижимается... Хотя все равно

в темноте ничего не видно, Володя открывает глаза и различает

обращали внимания на эти исторические события. Конечно, в

институтах до сведения студентов и преподавателей регулярно

доводили последние новости – сессия ВАСХНИЛ, триумф

Лысенко, постановление об опере «Великая дружба»,

сталинский план преобразования природы, так что Володя

должен был хотя бы об этом слышать, а Женя, скорее всего,

даже уметь пересказывать новости на политинформации или

экзамене.

Но все равно главным событием 1948 года для всех троих стало

ожидание: они ждали, пока год пройдет и наступит январь, тот

самый месяц, на который седовласый старорежимный доктор с

пергаментной пятнистой кожей и тихим голосом назначил роды.

– Восьмая неделя, – сказал он смущенной Оленьке, – отсчитайте

еще тридцать две, и будет вам искомая дата.

Они отсчитали – сначала на глазок («тридцать две недели – это

восемь месяцев»), а потом уже по календарю, чтобы уж точно не

промахнуться. Получился январь 1949-го, и они стали ждать.

Оленька ждала ребенка так же, как каждый день ждала Володю

с работы: сидела у окна и смотрела на улицу, точь-в-точь как

сидят на подоконнике кошки, следя глазами за пролетающими

птицами. Стаял снег, появились первые листочки, зарядили

весенние дожди, потом настало лето, душное и пыльное, к

августу пожухла и повыгорела зелень, а потом уже ветви

окрасились алым, желтым и багровым – пришла осень, за ней –

зима. Когда в ноябре выпал снег, Оленька поняла, что они почти

замкнули круг, еще немного, и пройдет год с тех пор, как они

приехали в этот город, а еще через полтора месяца – год, как

они живут в этой квартире, а потом наступит май и тут уже будет

год, как она узнала, что ждет ребенка. Столько маленьких

юбилеев, умилялась Оленька. Но прежде, чем круг замкнется,

случится главное событие, единственное, которое еще много

много лет они будут отмечать каждый год – день рождения ее

ребенка, их ребенка. Все, что ей остается сейчас, – это ждать, и

поэтому Оленька сидела у окна и смотрела на улицу, словно

ребенок мог прийти так, как приходили домой муж и сестра.

Женя и Володя ждали иначе, хотя их жизнь была подвластна

почти тем же сезонным ритмам. Шесть дней в неделю – лекции,

семинары, практикумы, затем – воскресенье, а следом – все

повторяется, пока не наступает время зачетов, а потом –

крохотной коммунальной комнатушке.

Теперь квартира кажется неожиданно просторной, а по ночам

Женя все вслушивается – не раздастся ли сонное дыхание ее

сестры, такое привычное в последние шесть лет?

Но нет, Оленька спит в больничной палате, и по ночам только

восемь других беременных слушают ее посапывание, совсем им

не нужное, ничего для них не значащее.

Впервые за много лет Женя жила с кем-то вдвоем; впервые в

жизни – вдвоем с мужчиной. По вечерам, ужиная, они

рассказывали друг другу о случившемся за день, пар

поднимался над стаканами сладкого чая, лампа под бумажным

абажуром слабо качалась, заставляя их тени скользить по

протертым обоям, залезать на выщербленный стол, устало

замирать на полу.

Они и сами не помнили, кому первому пришла в голову идея – к

возвращению Оли сделать в квартире ремонт. Речь, конечно, не

шла о настоящем, серьезном ремонте – нет, хотя бы переклеить

обои, прибить у входа крюки для пальто, выделить в комнате

уголок, где будет стоять коляска с младенцем. Несколько дней

они оживленно обсуждали план: вот представь, возвращается

Оленька и – ух ты! Я даже не узнаю нашу комнату! Когда это вы

все успели? – впрочем, глупый вопрос, времени, чтобы все

успеть, у них еще несколько недель.

– Послушай, – волновался Володя, – а вдруг ей не понравятся

новые обои?

– Понравятся, – отвечала Женя, – я с ней знаешь сколько лет

живу? Что я, вместо нее обои не выберу?

Выбирать, правда, было особо не из чего: в промтоварном

нашлось всего два вида обоев – синие с ромбами и багрово

красные с вертикальными золотыми полосами, цветом

напоминающие праздничные знамена. Женя, разумеется,

выбрала синие, к тому же они были и дешевле.

– Красивые, – кивнул Володя, рассматривая вечером

развернутый на столе рулон, – думаю, и в самом деле Оленька

будет довольна.

– Поверь мне, будет, – кивнула Женя.

– Знаешь, – сказал Володя, помолчав, – мне иногда кажется, что

она у меня сама – как ребенок. Может, это потому, что я все-таки

ее старше, а может, потому, что только мы стали жить вместе,

думает она. Никто даже ни о чем не догадается, всем понятно:

здесь и для троих мало места, а вчетвером – совсем никуда.

Вернусь в общежитие, буду приходить в гости. Я смогу, я

сильная. Да и вообще, я уже поняла, что не хочу жить в квартире

с ребенком, я вообще не люблю детей.

Она приняла решение, и теперь ей гораздо легче. Женя еще раз

проводит кистью по куску обоев и протягивает его Володе.

К обеду комната почти закончена. Женя пробирается на кухню

разогреть вчерашние щи. Володя курит у открытого окна и

рассказывает, что в ближайшие годы химия наверняка

предложит синтетический клей, точнее, много разных клеев для

разных случаев жизни.

– Скажем, обои он к стене приклеивает, а майку – нет.

Женя смеется.

– Посмотрим-посмотрим, – говорит она, – успеет ли твоя химия к

нашему следующему ремонту.

– А когда у нас запланирован следующий ремонт? –

интересуется Володя.

– Тут все от вас зависит, – отвечает Женя. – Как отправится

Оленька рожать нам следующего ребенка, так и будет нам

следующий ремонт!

С большим трудом они втискиваются на заставленную кухню,

Женя разливает суп по тарелкам.

– А вот помнишь, – говорит она Володе, – ты в Москве все про

синтетику рассказывал, говорил, что хочешь делать новые

полимеры? Тебе в твоем институте удается?..

Володя как-то мрачнеет.

– Знаешь, – отвечает он, – я решил завязать с наукой.

– Чего это? – удивляется Женя.

Володя некоторое время молча ест, потом говорит:

– Вкусные у тебя щи.

После обеда они снова возвращаются в комнату. Я бы хотела,

чтобы этот день никогда не кончался, думает Женя. Даже жалко,

что у нас такая маленькая квартира, но тут Володя цепляет

мокрым куском обоев свои штаны, деликатно ругается: вот же

черт! – и Женя говорит:

– Да уж, пока одни химики изобретают синтетический клей,

другие только одежду пачкают!

проковырял.

Володя поворачивается к ней.

– Ты не поняла, – говорит он, – это был ответ на твой вопрос.

Про науку.

– А как?.. – начинает Женя, но осекается: у Володи серое,

незнакомое лицо.

– А вот так. Нет никакой разницы – гидриды с окислителями или

синтетические материалы. Кто же знает, что им завтра

понадобится? А мне так нельзя – у меня Оленька, у меня

ребенок вот-вот будет. Как я там буду без них, взаперти? Ну вот я

и решил – лучше останусь просто преподавать. Уж

преподаватели нигде, кроме институтов, не нужны. Авось и

пронесет.

– Я думала, тебе нравится преподавать, – говорит Женя.

– Мне нравится, – отвечает Володя, – но мне в моей жизни много

что нравилось, да не всем, к сожалению, удается заниматься.

– Я помню, – вспоминает Женя, – ты говорил, что в школе хотел

быть не ученым, а...

– Тс-с-с! – Володя прикладывает палец к ее губам, и Женя

понимает, что еще секунда – и она поцелует этот палец, а потом,

наверное, схватит Володю за руку и будет целовать ее,

целовать, пока... но тут Володя отводит ладонь от Жениного

лица и обычным своим голосом говорит: – Ладно, давай лучше

обои доклеим, хватит уже, поговорили.

Господи, думает Женя, как хорошо, что я уже все решила. Еще

пара недель, и всё.

Пройдет много лет, и Женя увидит по телевизору знакомое

круглое лицо, очки в тонкой оправе, а закадровый голос сообщит

о награждении крупного советского ученого Валентина

Ивановича Глуховского очередным орденом за работы,

связанные с освоением космоса и повышением

обороноспособности нашей страны. А еще через четверть века

Андрей придет в богатую академическую квартиру, чтобы взять у

патриарха советских ракетных войск интервью для глянцевого

журнала, тщившегося казаться военно-историческим. Валентину

Ивановичу будет уже под девяносто, но он напористо и

воодушевленно расскажет молодому журналисту, в какое время

ему довелось жить, как ковался ракетный щит Страны Советов и

Туманным декабрьским утром Женя и Володя стоят у окон

горбольницы. Зябко, с неба крупными хлопьями падает белый,

липкий снег. Время от времени Володя прикладывает руки ко рту

и что есть силы кричит: «ОЛЕНЬКА, ОЛЕНЬКА!», но потом

начинает кричать: «ОЛЯ! ОЛЯ!», просто потому что так короче.

Сейчас в снегу он напоминает Жене белого медведя,

добродушного белого медведя из какого-нибудь мультфильма; он

кричит: «ОЛЯ!» снова и снова, и наконец через полчаса Женя

замечает за стеклом второго этажа какое-то движение, а потом

створки распахиваются и появляется Оленька – осунувшаяся и

сияющая от счастья новым, незнакомым Жене, радостным

светом. Она машет рукой, на мгновение исчезает, а потом

возвращается со свертком и тычет пальцем в какое-то красное

пятно, слабо различимое среди пеленок, и тут прибегает

нянечка, пытается закрыть створки, и вдруг до Жени доносится

слабый мяв, будто в Олином свертке не мальчик, а котенок. Не

сводя глаз с закрывшегося окна, Женя берет Володю за руку. Его

ладонь – теплая и шершавая на ощупь, и неожиданно Володя

крепко, почти до боли, сжимает холодные Женины пальцы. Женя

стискивает его руку, а в ее ушах все еще звучит слабый детский

вскрик.

И неожиданно она понимает, понимает пронзительно и

обреченно: все уже случилось, случилось прямо сейчас,

случилось, стоило ей лишь услышать этот голос, жалобный и

беззащитный. Да, она полюбила этого младенца, этого ребенка,

этого мальчика, полюбила сразу и навсегда.

Растерянная, Женя стоит, стоит, держа за руку чужого мужа, под

падающим снегом, в белом больничном саду, стоит и повторяет:

Валера, Валера, словно хочет поскорее привыкнуть к этому

имени.

себе волю – и будет как с Олей. Хотя можно ли ее винить?

Сначала – три недели в больнице, потом роды, хоть и на пару

недель, но все же преждевременные. А затем, первые две

недели, ни капли молока! Оля совала сосок в рот рыдающему

Валерику, теребила, сжимала и массировала свои большие

груди, выпивала литр молока в день, но все было напрасно.

Конечно, было специальное молоко из молочной кухни, его по

утрам, еще до ухода на работу, приносил Володя. Медсестра,

раз в неделю взвешивавшая Валерика, уверяла, что вес в

пределах нормы, динамика у младенца хорошая, так что зря вы,

мама, огорчаетесь. Для того и есть молочная кухня, чтобы такие,

как вы... Договорить ей не удалось: услышав «такие, как вы»,

Оля разрыдалась.

После родов Оля вообще стала часто плакать. Однажды,

вернувшись с занятий, Женя застала сестру сидящей в слезах

над маленьким зеркальцем.

– Что случилось? – спросила она.

– Не получается, – всхлипывая, ответила Оля.

– Кормить не получается? – переспросила Женя. – А зеркало

зачем?

– Да нет, какое там кормить. – Оля посмотрела в зеркало и

дернула лицом. – Вот это не получается, ну помнишь, я умела

носом вот так делать?

Женя рассмеялась:

– Тоже мне, проблема! Ты меня напугала!

– Это тебе не проблема, – с обидой сказала Оля, – потому что

ты никогда так не умела. А я, между прочим, весь девятый класс

на это потратила!

– Ладно, Оля, извини, – сказала Женя и вдруг поняла, что после

рождения Валерика они больше не зовут Олю – Оленькой, как

будто Володя, когда вызывал жену к окну роддома, дал ей новое

имя, которое лучше подходит к той женщине, которой она стала

теперь, после переезда в Куйбышев, жизни в общаге,

беременности и родов.

Молоко появилось у Оли только в конце января, да так, словно

внутри нее включился молочный завод, который весь этот месяц

скрыто работал и накопил большой запас продукции. Теперь Оля

кормила Валерика каждый час, иначе грудь уже не могла

удержать молока, и Женя то и дело замечала темные пятна,

надрывался в кроватке.

– Что случилось? – спросила Женя

– Ничего, – ответила Оля, пожав худыми плечами, – мне просто

все это надоело! Покормила три месяца – и хватит. Пусть ест что

хочет. Хоть из молочной кухни, хоть откуда. А я коровой больше

работать не буду.

– Это как? – не поняла Женя.

– Очень просто. Не буду кормить, и всё. Говорят, через

несколько дней молоко само пропадает.

Вечером Володя попытался уговорить Олю, но она дернула

щекой и отвернулась к окну:

– Если хочешь, сам корми. Или вон пусть Женька покормит! У

нее сиськи тоже есть, хотя и маленькие. Но, говорят, можно

рассосать.

Женя почувствовала, как слезы приливают к глазам.

– Я бы рада... – начала она, но замолчала, чтобы не

разрыдаться.

Всю ночь Женя и Володя по очереди укачивали истошно орущего

Валерика. Оля лежала лицом к стене – наверное, тоже не спала,

но виду не подавала. Утром Женя прибежала к открытию

молочной кухни и – о радость! – когда она вернулась, Валерик

взял бутылочку.

– Я его переупрямила, – сказала Оля, по-прежнему глядя в

стену.

В ее голосе Жене послышалось мрачное удовлетворение,

смешанное с каким-то непонятным отчаянием. Со спины она

напоминала поломанную куклу, брошенную в углу детской.

– Вот и хорошо, – сказал Володя ненатурально бодрым тоном, –

теперь мы сможем дежурить посменно и хоть немного

высыпаться.

– На меня можете не рассчитывать, – сказала Оля, – я свое

отдежурила.

Женя рассмеялась: она хорошо знала Олины интонации, но все

таки надеялась, что это шутка.

Но нет, Оля не шутила: она перестала подходить к Валерику и

теперь весь день лежала лицом к стене, ковыряя пальцем узор

на обоях. Диван как раз пришелся на лист, испорченный Володей

при ремонте. Дырка становилась больше с каждым днем, и,

глядя на нее, Женя каждый раз думала, что надо было купить

случае – я позвоню.

– А так можно? – спросила Женя, боясь спугнуть растекавшуюся

по телу теплую спокойную волну.

– Конечно, – пожал плечами Володя, – извини, я раньше не

догадался сказать. Тоже не высыпаюсь, наверное.

За две недели Женя обо всем договорилась в деканате и оттого,

что больше не надо думать об экзаменах, весь май была

переполнена счастьем – немного неуместным, если учесть, что

Володя до позднего вечера принимал зачеты и лабораторные и

спали они по-прежнему несколько часов в день.

Потом наступила сессия, за ней – каникулы. Вдвоем справляться

с Валериком стало куда легче, но Женя знала: осенью Володя

вернется в свой институт, и потому сейчас, когда он сказал: «Я

просто не понимаю, что мы будем делать в сентябре», Женя

поднялась и сказала:

– Пойдем домой. Нам Валерика через полчаса кормить.

Ей казалось: еще одно слово о сентябре – и она разрыдается.

Они пошли вдоль берега Волги, левой рукой Володя катил

коляску, а правой неожиданно взял Женю под руку.

– Спасибо тебе, – сказал он, – я думал, если я об этом не

поговорю, то просто сойду с ума.

Последние недели Оля вела себя так тихо, что, вернувшись, они

даже не сразу поняли, что ее нет дома, – только старый халат

валялся на диване, там, где она обычно лежала.

– Господи, господи, – нелепо, по-стариковски запричитал Володя,

– куда она ушла, в чем же она ушла?

Женя открыла шкаф: все было на месте, кроме самых любимых

Олиных туфель и купленного прошлым летом шелкового платья,

изумрудно-зеленого, с огромными красными маками.

– Господи, – повторил Володя все так же растерянно, – что ж она

вырядилась, как в театр? Где нам теперь ее искать?

– Может, заявить в милицию, пусть помогут? – предложила

Женя.

– Нет, милиции не надо, – сказал Володя своим обычным

голосом, – только милиции нам и не хватало!

Надеть шелковое платье! Самые любимые туфли! Расчесать

волосы, чтобы спадали на плечи светлой волной! Взять с собой

только ключи – ни коляски, ни сумки... выйти на улицу просто

столом, подперши круглую голову руками, и встает, завидев Олю:

– Боже мой, где ты была?! Я полгорода обегал...

– Я просто гуляла, – улыбается Оля, – давно никуда не

выходила, совсем забыла про время. Прости, не сообразила, что

надо было сказать...

Володя подбегает к ней – на мгновение Оля пугается: сейчас

ударит! Но нет, он обнимает ее, прижимает, тычется лицом в

светлые вьющиеся локоны – и вдруг плачет, горько, навзрыд,

почти как голодный Валерик.

– Так вот наш сын в кого! – Оля тоже обнимает Володю. – Не

плачь, что ты. Все же хорошо, ничего не случилось.

– Я так испугался, – сквозь всхлипы говорит Володя, – я думал,

ты...

Женя, продолжая кормить Валерика, молча выходит на кухню.

Володя и Оля опускаются на диван, почти не размыкая объятий.

– Мне просто хотелось погулять, – говорит она, – я чувствовала

себя такой никчемной последнее время... а теперь все хорошо.

– Оленька, любимая, – отвечает Володя, вытирая лицо тыльной

стороной ладони, – конечно, я так рад, что все хорошо, это

здорово, что ты погуляла. Я просто хотел тебе сказать, ну, что

когда ты лежала здесь, на диване, то это тоже было хорошо, ты

же была со мной, была с нами.

– Какая польза, что я была с вами? – вздыхает Оля. – Я же

видела, вы с Валериком убивались день и ночь, а я...

– При чем тут польза? – говорит Володя. – Разве от красоты

должна быть польза? Какая нам польза от пения птиц? От

заката? От синего неба?

– Но я же не небо и не закат, – улыбается Оля.

– Для меня ты и птицы, и закат, и небо, – отвечает Володя. На

лице его нет ни тени улыбки, а глаза смотрят серьезно и

печально. Он молча глядит на Олю и добавляет: – Ты делаешь

мою жизнь счастливей просто тем, что ты со мной.

Женя сидит на шаткой кухонной табуретке, прислонившись,

чтобы не упасть, к стене. Одной рукой она держит Валерика,

другой сует бутылочку. Валерик сосет плохо, вертит головой

направо и налево.

Оказывается, очень неудобно кормить младенца, сидя на

табуретке.

Женя старается не слушать, но до нее все равно доносятся

родился внук, она не только не предложила приехать, но даже

не попросила прислать фотографию и ни разу за шесть лет не

спросила, как у него дела. А могла бы, хотя бы из вежливости.

– Потому что мы с тобою не пилоты, нынче госы мы готовимся

сдавать, – пропел Игорь, и его приятель тут же откликнулся:

– Первым делом, первым делом сдать зачеты, ну а самолеты

могут подождать!

– Да мы с тобой просто как Лев Миров и Марк Новицкий, –

рассмеялся Игорь.

– Как Тарапунька и Штепсель, – сказала Женя.

– Как Миронова и Менакер, – предложил брюнет.

– Главная проблема с этими куплетами в том, что зачеты мы уже

сдали, – заметил Игорь, – да и госы тоже.

– Значит, Грише придется сочинить куплеты про распределение,

– сказала Женя, потому что не было уже сил обманывать саму

себя: заседание комиссии было назначено на эту пятницу и

значит, все будет решено через два дня.

Она много раз представляла этот день: вот комиссия объявляет

пункт назначения, Женя расписывается на приказе, проходит

длинным коридором мединститута, пытаясь вспомнить карту:

далеко ли? Сколько часов на поезде? А на самолете? Летают ли

туда вообще самолеты? – а потом приходит домой и говорит:

«Ну что, ребята, давайте прощаться? Меня распределили в...» –

и называет какой-нибудь город, которого Оля не знает совсем, а

Володя даже если знает, то не может вспомнить, в какой части

Советского Союза он затерялся.

Обычно, когда Женя доходила до этого места, она начинала

жалеть себя так, что слезы щипали в носу. И потому, предлагая

сочинить «куплеты про распределение», Женя чувствовала себя

очень смелой – вдруг скажет и тут же разрыдается?

Но нет, она все так же улыбалась, глядя, как Гриша хмурит лоб,

крутит свои черные кудри и глядит вдаль, изображая Пушкина,

именно в этой позе растиражированного в миллионах

репродукций и тысячах фарфоровых статуэток.

В конце концов Гриша взмахнул правой рукой и торжественно

продекламировал:

– Оставьте распри и деление, нас ждет одно распределение.

– Вот и неточно, – заметила Женя, – у каждого распределение

свое.

– Я преподаю химию, а учу я – мыслить, потому что это

единственное, чему можно научить. Можно преподавать физику,

математику, немецкий язык, да хоть историю древнерусской

литературы – тема не важна, важен метод и, как бы сказали

немцы, рефлексия о нем. Ну а поскольку для умного человека

нет ничего интересней, чем мыслить, то умным студентам

интересно со мной. Вот и всё.

– А меня ты тоже учишь мыслить? – спросила Оля. – Если да, то

мне кажется, у тебя не очень хорошо получается.

– Я тебя не учу, – сказал Володя, – я с тобой живу, а это разные

вещи.

Женя хотела спросить: а меня? – но промолчала, потому что

если Володя и учил ее чему-нибудь, то только во время их

редких полусекретных встреч, о которых по негласному уговору

они никогда не упоминали при Оле. Не упоминали, но никогда и

не скрывали, что проводят время вдвоем.

Это началось, когда Валерка был совсем маленьким: они

выходили погулять, забирались в какое-нибудь тихое место,

садились в беседку, на скамейку или просто на ступени. Женя

качала коляску, а Володя рассказывал про институтские дела

или последние прочитанные книги – он немного читал по

немецки, а в городском букинистическом магазине время от

времени появлялись трофейные книжки. Видимо, какой-то

библиофил привез из Германии, а теперь распродавал по одной.

Потом Валерка подрос (и незаметно для всех перестал быть

Валериком, став именно что Валеркой, озорным и немного

хулиганистым пацаном), и теперь Женя с Володей просто шли

после работы в одно из своих привычных мест. Женя сама не

могла бы объяснить, как они догадывались, что им снова пора

встретиться, – интервалы могли быть от месяца до трех (и три,

конечно, выпадали на зиму, когда все равно было бы неясно, где

можно спокойно поговорить).

Жене нравились эти встречи еще и потому, что Володя никогда

не жаловался ей на сестру. Конечно, как и любая другая пара,

Володя с Олей ссорились время от времени, и, живя с ними в

одной квартире, Женя знала об этом, но, хотя она часто была на

Володиной стороне, ей не хотелось обсуждать Олю у нее за

спиной – она ведь и с Олей не обсуждала Володю. Пусть уж,

говорила она себе, их ссоры будут только их, а меня они не

и мечтами о грандиозном будущем. Гриша хотел строить

космические ракеты, Игорь – разработать принципиально новый

тип топлива, а Женя – всего-навсего стать великим детским

врачом.

Они были молоды, им казалось, их ждет волнующая, счастливая

жизнь... и с каждым годом воспоминания о войне, голоде и

смертях все реже и реже заставляли их просыпаться по ночам.

Поэтому им было легко вместе, поэтому они много смеялись – и

вот почему светлым вечером 1954 года Женя с таким

удивлением смотрит на Гришу, сосредоточенного и серьезного.

– Как ты думаешь, Женя, – говорит он, – куда тебя распределят?

– Понятия не имею, – отвечает она, – скорее всего, в какую

нибудь провинцию. Надеюсь, что не в глухую деревню... туда

все-таки обычно распределяют мальчиков. А тебя?

– Наверно, я могу выбирать, – отвечает Гриша, – я отличник, и к

тому же – комсорг курса.

– И что ты выберешь? Казань, правильно?

Женя горда, что вспомнила, где ведутся самые главные

ракетные разработки, но Гриша молчит, задумчиво глядя на то,

как Волга неспешно течет мимо них. Да, за семь лет привыкаешь

к этой грандиозной реке, как, живя с самого рождения в Москве,

привыкаешь к подземной красоте метро и торжественности

Красной площади.

– У тебя же распределение в эту пятницу? – спрашивает он.

– Ну да, – кивает Женя.

– А у меня – в понедельник.

– На два дня больше времени подумать? – Женя улыбается, но

Гриша все так же серьезно смотрит вдаль, а потом говорит:

– Я выберу тот город, куда распределят тебя.

Почему я считала, что люди признаются в любви словами,

специально придуманными ради этого признания? – думает

Женя. Зачем обязательно говорить эти три затертых слова – «я

люблю тебя»? Сегодня Грише было достаточно сказать, что он

поедет туда же, куда и я, и вот я стою перед ним дура-дурой,

ничуть не лучше, чем если бы он опустился передо мной на

колено, как Онегин перед Татьяной. Мне все равно нечего ему

сказать.

Гриша переводит глаза с реки на Женю, и, краснея под его

взглядом, она говорит:

нервничает, жадно затягивается и отбрасывает папиросу, стоит

Жене появиться.

Уже давно Гриша узнаёт Женю в любой толпе: быстрая,

подпрыгивающая походка, вечно взлохмаченные волосы, острые

коленки, локти торчат в стороны, словно Женя добавляет себе

объема, хочет казаться больше. Кошка поднимает дыбом

шерсть, воробей топорщит перья, а его любимая лохматит

волосы и ощетинивается худыми локтями. Она сбегает

навстречу, и Гриша спрашивает:

– Ну, куда?

– Грекополь, – отвечает Женя, привыкая к тому, что теперь на

целых три года это будет ее адрес.

– Ну хорошо... тепло, море.

Звучит немного растерянно, нет?

Женя смотрит ехидно и говорит с улыбкой:

– Похоже, ты надеялся услышать «Москва» или «Ленинград».

Конечно, она только шутит... но если Гриша в самом деле

собирается жить с ней – пусть привыкает.

– Нет, – отвечает он, – я надеялся услышать «Чукотка» или

«Улан-Удэ»: если меня туда не распределят, я туда в жизни не

попаду.

Они смеются, и на этот раз Женя первая тянется к его губам, вот

так, прямо у входа в институт, где она училась семь лет! Теперь

она взрослая, свободная женщина, может целоваться где хочет и

с кем хочет!

А внутри – никаких слез, никакой жалости к себе. Вот и выходит,

что поцелуи хороши даже без любви... интересное медицинское

наблюдение, надо бы исследовать... но только практически,

практически, без теоретической зауми, лучше вот как сейчас...

И тут Гриша отстраняется от ее губ, скользит поцелуем по щеке,

поднимается к уху и шепчет:

– Я люблю тебя...

Да, все-таки трудно обойтись без этих слов, думает Женя и

молча закрывает Гришин рот поцелуем.

Оля выглянула в окно: шестилетний Валерка вместе с соседским

Пашей по-прежнему ковырялся в большой куче песка. Он,

конечно, хотел убежать вместе с другими ребятами купаться на

Волгу, но Оля ему запретила, мол, подрасти еще да научись как

– О, прекрасный город, – с деланой бодростью откликнулся

Володя, – тепло, море...

На море Оля не была еще с до войны, когда папа возил их с

мамой на Черное море, в санаторий наркомата тяжелой

металлургии. Олю – маленькую, пухлую, светлокожую – вечно

загоняли в тень под большие зонты, но она все равно норовила

убежать и плескаться в полосе прибрежной пены, куда

равномерно, как стрекот ходиков, накатывали волны –

маленькие, как раз по пояс. А вот Женя, вспомнила Оля,

кажется, вообще не была на море.

– Море – это здорово, – сказала она, – тебе понравится, я

уверена. Даже завидую тебе немножко!

– Так приезжайте в гости! – Женя снова улыбнулась. – Квартиры

мне сразу не обещают, но, говорят, там всегда можно снять

комнату на неделю-другую.

– А может, действительно? – Оля посмотрела на Володю. –

Возьмем Валерку и поедем вот прямо в августе, а?

– Боюсь, дороговато выйдет, – сказал Володя.

Он явно не хотел сейчас говорить об этом. Спрошу еще раз

вечером, подумала Оля, и тут Валерка застучал в дверь – до

звонка он еще не дотягивался, поэтому, вернувшись со двора,

просто колотил кулачками и коленками в обитую дерматином

поверхность. Кое-где дерматин уже лопнул, из дыр выпирала

вата неприятного желтого оттенка.

Женя, как всегда, первой побежала открывать. Оля услышала,

как она ойкнула:

– Ну ты и поросенок! Где же ты нашел такую лужу?

Валерка, действительно перемазанный жидкой грязью от сбитых

коленок до оттопыренных ушей, пустился в путаные объяснения:

если он и испачкался, то не нарочно и вообще он спасал... еще

не придумал кого, но точно спасал... из той самой лужи! Но пока

спасал, он совсем не испачкался, а вот уже потом его встретили

хулиганы и бросили в другую лужу, точно такую же, но еще

более глубокую и грязную, поэтому во второй раз... но тут Женя

наконец загнала его в ванную, так и не услышав конец истории.

– Как Валерка без тебя будет? – спросила Оля. – Он же тебя с

рождения знает! Привык небось.

– Уж как-нибудь, – ответила Женя, и Оля впервые подумала: а я

то как?

Будто здесь не нужны детские врачи! В поликлинике каждый раз

очередь на два часа: посадили бы еще пять человек, сразу

стало бы полегче!

Женя начала было объяснять, что в Куйбышеве-то каждый хочет

работать, но врачи же нужны всюду, не только в больших

городах, и тут приятный холодок пробежал у Оли между лопаток,

как всегда бывало в те редкие минуты, когда в голову ей

приходила интересная, по-настоящему стоящая идея. Она

задержала дыхание, а потом осторожно спросила:

– А вообще, что там есть, в этом Грекополе?

– Ну, военно-морская база, – сказал Володя, – порт.

– А какие-нибудь вузы?

– Не помню, – пожал плечами Володя, – хотя, кажется, кто-то

говорил, что года два назад там открыли филиал Одесского

политеха.

Оля еще раз вдохнула, а потом спросила хитро и улыбчиво:

– А как ты думаешь, химики там нужны?

Они гуляли обнявшись сначала под старыми дубами в

Загородном парке, потом вышли на набережную и, глядя на

медленно плывущий пароход, пытались представить себе

Грекополь, военные корабли на рейде, пенные барашки волн и

блеск жаркого южного солнца. Солнце палило вовсю, но Жене

все равно было приятно тепло мужского тела, прижимавшегося к

ней, когда они целовались. Наверное, это и называется «быть

влюбленной», думала она и была счастлива, как никогда в

жизни, потому что все складывалось как в сказке, лучше, чем

она могла даже мечтать. Она представляла, как они обустроятся

на новом месте: Володе и Оле наверняка дадут квартиру, а у нее

с Гришей будет своя комната в коммуналке, они будут ходить

друг к другу в гости, по вечерам, как и прежде, сидеть за столом

и по очереди читать вслух Чехова или Тургенева, но только

теперь с ними вместе будет Гриша, и по выходным они будут все

вместе бегать купаться на пляж.

Она так ясно видела череду этих картинок – вот они впятером

пьют чай, а вот Валерка лезет в море, а Оля кричит ему:

«Постой! Куда? Утонешь!», а вот они с Гришей обнявшись

возвращаются от Оли с Володей к себе домой... неужели у нее

будет свой собственный дом? Не дом, конечно, комната, но все

Николаевич тоже едет, вот и всё.

– Ну да, и он, и Оля, и Валерка. – Женя все еще делает вид,

будто не понимает, но с каждым новым словом начинает злиться

все больше и больше. – Ну и что?

– А то, что ты любишь его, а не меня!

Гриша кричит, теперь они стоят друг против друга, Женя

вздергивает остренький носик и снова повторяет:

– Ну и что? – на этот раз громче, резче, злее. – Тебе же это было

неважно еще в среду?

– Было неважно, потому что он оставался здесь! А теперь важно,

потому что он будет с нами!

– При чем тут вообще Володя? – спрашивает Женя, безуспешно

стараясь говорить хотя бы чуть-чуть мягче. – Оля – моя сестра,

мы с ней вместе с тринадцати лет, ее мать меня спасла в войну,

мы выросли вместе! У меня, может, вообще никого ближе Оли

нет на свете! Конечно, я рада, что мы не расстанемся! Это,

кстати, была ее идея! Они с Володей – моя семья, и если ты

собираешься меня ревновать...

– Они – не твоя семья! – Гриша хватает ее за плечи. – Они –

своя собственная семья, а ты, ты живешь у них как приживалка,

как бедная родственница!

– Не смей так говорить! – Женя сбрасывает его руки. – Откуда

ты только слов таких набрался! «Приживалка»!Идиот!

Они стоят молча, и Женя ждет, что Гриша опять закричит или

скажет что-то обидное, и тогда она повернется и уйдет, да, уйдет

сама, но Гриша вдруг отвечает ей тихо и совсем спокойно:

– Ты просто не понимаешь. Ты не видишь себя со стороны, а я,

еще когда первый раз пришел к Владимиру Николаевичу, сразу

понял. Ты когда на него смотришь, у тебя лицо меняется. Как

будто внутри, я не знаю, лампочку включают. Не на его жену, не

на их сына – на него. Если они поедут с тобой, ты никогда и

никуда от них не денешься. Ты всю жизнь так и проживешь – их

тенью.

– Но, может, я так и хочу? – говорит Женя. – Почему ты решаешь

за меня, как мне жить?

– Потому что я не могу смотреть, как девушка, которую я люблю,

гробит свою жизнь! – отвечает он. – И я не хочу ехать с тобой и

смотреть на это каждый день.

– Значит, ты не хочешь ехать со мной? – спрашивает Женя.

4

Дорога домой – вязкая, асфальтовая, дымящаяся от жара – вела

в гору. Над ней поднимался теплый воздух, заставляя колебаться

городские дома на горизонте и кипарисы вдоль обочины, и оттого

весь мир казался зыбким, нереальным. Валерка вспомнил, как

папа говорил, что похоже устроен мираж в пустыне, и тут же

стал сам себе придумывать историю про отважных

путешественников, караваны верблюдов и призрачные оазисы –

сюжет, вполне подходящий и для такой жары, и для того, чтобы

дорога от моря не казалась бесконечно долгой.

Валерка лизнул плечо языком – здорово, соленое по-прежнему.

Ему нравилось, что, даже высохнув, он уносит с собой частичку

моря, и поэтому он так не любил, когда тетя Женя загоняла его в

ванную. Казалось, смывая соль, он предает море, избавляется от

него. Если бы Валерка догадался рассказать об этом папе,

Володя объяснил бы, что соль, смытая в душе, как раз

возвращается в море – самому Валерке эта мысль пришла в

голову только через несколько лет, когда море интересовало его

куда меньше медовокосой и круглопопой Зиночки из дома

напротив.

Валерка вошел в подъезд, от толстых обшарпанных стен

дохнуло хоть и слабой, но прохладой. Между первым и вторым

этажом он запустил руку под подоконник выходившего на улицу

окна, там, в узкой щели, подцепил головку ключа и вытащил его

с ловкостью, давшейся целым летом практики, – еще весной

Валерка догадался прятать ключ в подъезде, чтобы не таскать с

собой на море. Если бы кто-нибудь узнал об этом, Валерка бы

объяснил, что боится его потерять или не хочет, чтобы его

украли хулиганы, пока он будет плавать, но на самом деле

ничего Валерка не боялся, а вот мысль, что у него есть свой

собственный тайник, приятно грела – или, учитывая погоду,

приятно охлаждала.

Вприпрыжку он взлетел еще на два этажа и, скользя ладонью по

отполированной мальчишескими попами перилам, повернул на

последний лестничный пролет – и остановился.

На ступеньках перед их квартирой сидел незнакомец. Был он

коротко, почти налысо, пострижен, одет в великоватый,

видавший виды костюм и стоптанные, почти развалившиеся

Шпион захватит его врасплох! Значит, никуда бежать не надо,

надо затаиться, дождаться папу и предупредить его. А дальше

они вместе позовут на помощь.

Думая, положена ли ему будет медаль, если они поймают

шпиона вместе с папой, Валерка спрятался за кустами жасмина

и стал ждать, сев на корточки. Если бы незнакомец вышел, он

бы не увидел Валерку, а самому Валерке в щелочку между

густыми, пряно пахнущими листьями хорошо были видны

тяжелые, крашенные коричневой краской двери подъезда.

Папа появился совсем быстро – милиционера можно было и не

успеть найти. Заметив его, Валерка стрелой вылетел из-за куста

и бросился к отцу.

– О, кто это у нас тут? – сказал папа, но Валерка приложил

палец к губам и зашептал:

– Говори тише, папа! У нас дома – засада!

– Какая еще засада? – Папа присел на корточки. – Ну-ка,

расскажи мне!

Валерка и рассказал: и про незнакомца, и что тот спрашивал о

Владимире Дымове – о тебе, папа! – и о том, что им надо бежать

искать милиционера, чтобы арестовать этого человека, который

наверняка шпион.

– Ну ты напридумывал! – рассмеялся папа. – Пойдем теперь,

посмотрим твоего шпиона.

– Ты что, без милиции нельзя! Вдруг он вооружен?

– Нет, в милицию мы не пойдем, – очень серьезно сказал папа, –

да и зачем? Мы же с тобой двое сильных мужчин, я вон почти

всю войну прошел. Что мы, с одним каким-то хилым шпионом не

справимся? – И он подмигнул.

Валерка предпочел бы все-таки поискать милиционера, но

решил, что если они вдвоем задержат шпиона, то каждому из

них точно дадут по ордену.

Папа вошел в подъезд и начал подниматься, крепко взяв сына за

руку. Валерке показалось, поднимались они целый час, если не

дольше, но вот наконец второй этаж, еще один пролет и...

Незнакомец все так же сидел перед дверью их квартиры, даже

позы не поменял. Но теперь, увидев папу, он поднялся (сейчас

как прыгнет! – подумал Валерка), развел в стороны свои

страшные руки и вдруг очень тихо сказал:

– Володька? Не узнаешь?

Как Володя объяснил когда-то Жене, он не учил химии – он

показывал, как устроено научное знание, как работает

человеческое мышление. На его лекции стали приходить

студенты с других факультетов, молодые коллеги, которых с

каждым годом вокруг становилось все больше, все чаще

обращались за советом. Его выдвинули в методологический

совет института; он отказался, не желая разрушить волшебство

своей работы грубым анализом. Увидев, что он не спешит

делать карьеру, руководство политеха потеряло к нему былой

интерес. Постепенно сам Володя стал держаться с коллегами

подчеркнуто вежливо, но отстраненно. Зато все студенты знали,

что он никогда не отказывался быть научным руководителем ни

на курсовых, ни на дипломах и делал эту неблагодарную работу

на совесть, разбираясь в расчетах, указывая на теоретические

огрехи и практические ошибки. Оля давно уже привыкла, что

студенты и аспиранты ходят к ним без предупреждения: входя в

дом, она привычно прислушивалась, не раздается ли чей-нибудь

молодой голос, говорящий ее мужу непонятные слова на

странном птичьем языке. Она быстро научилась распознавать в

потоке речи отдельные термины – например, «катализатор» или

«абсорбция», но не попыталась понять, что они значат. Ей

казалось, понимание разрушит волшебство, благодаря которому

химические термины превращались в заклинания, а Володя

возвышался до мага и кудесника.

Оля привыкла к неожиданным гостям, но сегодня, войдя в

квартиру, остановилась в недоумении: на столе возвышалась

початая бутылка, а Володин собеседник – крепкий, жилистый

старик с густыми бровями и седой щетиной – совсем не походил

на студента. К тому же ее муж, обычно сдержанный и

корректный, то и дело норовил хлопнуть старика по плечу и

называл не иначе как Борькой. Увлеченные выпивкой и беседой

мужчины не заметили Олиного появления, так что, устав стоять в

дверях, она в конце концов сказала: я пришла! – стараясь, чтобы

эти слова прозвучали саркастично и даже угрожающе: мол, я

пришла, а вы тут что делаете?

Володя, однако, сарказма не заметил. Широко улыбаясь, он

поднялся и, махнув Оле рукой, представил ее:

– Это Оля, моя жена!

– Борис! – сказал старик, чуть приподнявшись.

Борис захохотал – ухающим, страшноватым смехом.

– А где шарашка была? – спросил Володя. – Под Казанью?

– Нет, в Тушино, – ответил Борис. – А что?

– Да знакомый у меня там был, Валя Глуховский, Валентин

Иванович. Не встречал?

Борис задумался.

– Молодой такой, да? – сказал он. – В очках? Ему еще пальцы

на следствии сломали.

– Точно! – Володя стукнул ладонью по столу.

Женя ясно, как будто не прошло стольких лет, увидела кривой

уродливый палец Валентина Ивановича, вспомнила гадливую

дрожь, пробежавшую вдоль позвоночника. Сломали на

следствии... вот оно, значит, как.

– А ты, я гляжу, профессором стал, – сказал Борис, накладывая

себе картошки. – Папа бы гордился, я тебе точно говорю!

– Ну, я еще не профессор, – ответил Володя, – только

преподаватель. До профессора еще надо поработать немножко.

– А помню, когда ты мальчишкой был, – продолжил Борис, – ты

все хотел строить новый мир. Мировая революция и прочий

троцкизм. Надо ставить крупные задачи! Стремиться к

грандиозным целям!

Володя скривился.

– Молодой был, глупый, – сказал он. – А знаешь, когда мне

расхотелось строить новый мир? В пять утра четырнадцатого

марта тысяча девятьсот тридцать третьего года. Помнишь дату?

– Такое не забывается, – кивнул Борис. – Выпьем за нашу удачу!

Как-никак, оба живы остались – большое дело по нашим

временам!

– Я предпочитаю малые дела, – ответил Володя, – но за удачу –

выпью.

Они выпили, и потом еще, и засиделись за полночь, так что

Женя ушла домой, а Валерка с Олей ушли спать. Братья допили

всю водку, но все равно продолжали спорить.

– Малые дела, – говорил Володя, – вот что реально изменит

мир. Достаточно революций, довольно террора. Только

воспитание людей, только мелкие изменения. Шаг за шагом,

медленно, но верно.

– А скажи мне, – усмехался в ответ Борис, кивая на трофейные

Selza на запястье брата, – ты ведь был на фронте, правда? Не

поездил я по свету немало.

– А в Москве были?

– В Москве тоже был. Совсем недавно.

– Это как в песне, знаете? – И Валерка поет:

Я по свету немало похаживал,

Жил в землянке, в окопах, в тайге,

Похоронен бывал дважды заживо,

Но всегда возвращался к Москве.

Из-под лохматых бровей дядя удивленно смотрит на Валерку:

– Откуда ты все знаешь? Это ж про меня песня! И про землянки,

и про тайгу, и про два срока! В окопах только не довелось, но это

твой папа за меня выполнил.

– А в Турции вы были? – спрашивает мальчик.

– В Турции не был, – качает головой дядя.

– А она совсем близко, вон там! – Валерка показывает в сторону

моря. – Этот берег наш, а тот – турецкий.

– Да, близок локоть, да не укусишь, – загадочно говорит дядя.

– Почему не укусишь? – спрашивает Валерка. – Я могу!

Выгнув руку, он кусает себя за локоть – увы, никакой соли уже не

осталось. Ну ничего, еще немного – и в море!

– А ты путешественником хочешь быть? – спрашивает дядя.

– Нет! Я хочу быть химиком, как папа! – Валерка выкрикивает

это с гордостью и тут же жалеет: может, все-таки

путешественником?

– Химиком – это хорошо, – кивает дядя, – а еще лучше знаешь

кем?

– Летчиком? – пытается угадать Валерка. – Или моряком?

– Нет. – Дядя качает головой и нагибается к Валеркиному уху. –

Лучше всего быть врачом. Как твоя тетя.

– Врачом... – разочарованно тянет Валерка. – Но это скучно.

– Нет, не говори, – уверенно отвечает дядя, – врачи всегда

нужны, где бы ты ни был. В землянках, в окопе, в тайге. В

любом, как ты их называешь, путешествии.

– И какие у нас дела по дому, ради которых мы не пошли на

море с утра? – спросил Володя, когда Валерка и Борис ушли.

Женя посмотрела на него сурово. За три года жизни в Грекополе

трехэтажный дом на Нюстадской улице, открывала дверь в класс

и рассказывала о тайнах математики и загадках естествознания.

Десять-пятнадцать пар глаз – мальчишечьих и девчачьих –

следили за ней. В огромные прямоугольные окна лился тусклый

северный свет, конические плафоны покачивались на длинных

проводах под высокими потолками.

Тут же, в рабочем поселке, она познакомиться с молодым

инженером Колей Карповым. Они поженятся в начале 1909 года,

а в декабре у них родится сын Борис. Володя будет четвертым

ребенком, но двое старших братьев умрут еще до его рождения

– от них ему достанутся только расплывчатые, дымные

фотографии, такие же, как и от отца, всего через год после

Володиного рождения ушедшего защищать новую власть.

Пулеметная очередь насмерть прошьет Николая Карпова в

одной из мелких стычек на юге Украины, и он так и не узнает, что

спустя восемь месяцев жена родит наконец дочку, и точно так же

не узнает, что вскоре маленькая Маша умрет от «испанки».

– Возможно, это и к лучшему, – объясняет Володя Жене, – мама

всегда говорила: отец был скорее анархистом, чем

большевиком. Ему бы не понравилось, что получилось.

Итак, они остались втроем. Борис был старше на десять лет, и

именно он поселил в душе брата тоску по мировой революции.

Вернувшись с московской конференции КСМ, где он слушал

Троцкого, Борис с восторгом пересказывал шестилетнему

Володе:

– Наша задача – учиться и учить других! Мы должны объединить

советский коллективизм и американскую технику! И вообще надо

ставить перед собой грандиозные цели, стремиться решать по

настоящему крупные задачи!

Борис был прирожденный агитатор – младший брат слушал, как

зачарованный. Через несколько лет Володя уже точно знал, кем

хочет быть, когда вырастет, – он вступит в комсомол, поедет

делегатом на съезд, станет секретарем... одним словом,

повторит путь Бориса. Едва научившись читать, Володя изучал

Маркса, Ленина и Бухарина. С энергий и работоспособностью,

так хорошо знакомыми Жене, он имел все шансы сделать

прекрасную карьеру и в двадцать лет сгинуть в мясорубке

Большого Террора. Как мотылек на свет электрической лампы,

Володя двигался навстречу своей судьбе, но в марте 1933 года