Аннотация

Предположим, вы сделали что-то очень плохое, но поняли это

слишком поздно, когда уже ничего нельзя изменить.

Предположим, вам все-таки дается шанс исправить содеянное, и

вы повторяете попытку снова и снова, но каждый раз что-то не

срабатывает, и это приводит вас в отчаяние. Именно в такой

ситуации оказалась Саманта Кингстон, которой всегда все

удавалось, и которая не знала никаких серьезных проблем.

Пятница, 12 февраля, должно было стать просто еще одним

днем в ее жизни. Но вышло так, что в этот день она умерла.

Однако что-то удерживает Саманту среди живых, и она

вынуждена проживать этот день снова и снова, мучительно

пытаясь понять, как ей спасти свою жизнь, и открывая истинную

ценность всего того, что она рискует потерять.

Впервые на русском языке! Роман, снискавший читательскую

любовь и ставший невероятно популярным во многих странах!

Незабвенной памяти

Симона Эмиля Кнудсена II

Питер!

Спасибо за прекрасные мгновения.

Мне не хватает тебя

Пролог

Говорят, перед смертью вся жизнь проносится перед глазами,

но у меня вышло иначе.

Если честно, мне всегда казалось, что все эти истории с

последним мгновением, мысленным сканированием жизни

звучат довольно зловеще. Кто старое помянет, тому глаз вон,

как любит повторять моя мама. Я бы, например, лучше не

вспоминала весь пятый класс (эпоху очков и розовых

брекетов), и разве кому-нибудь захочется пережить заново

первый день в промежуточной школе? А нудные семейные

вылазки, бессмысленные уроки алгебры, менструальные

спазмы и слюнявые поцелуи я и в первый-то раз с трудом

вытерпела…

Хотя я бы не отказалась заново пережить лучшие мгновения:

когда на вечере встречи выпускников мы с Робом Кокраном

впервые обжимались посреди танцпола и все видели, что мы

вместе; когда в мае мы с Линдси, Элоди и Элли напились и

делали «снежных ангелов»[1], оставляя здоровенные

отпечатки на лужайке Элли; когда на вечеринке в честь моего

шестнадцатилетия мы зажгли на заднем дворе сотню греющих

свечей и танцевали на столе; когда на Хеллоуин мы с Линдси

подшутили над Кларой Сьюз и за нами погнались копы, а мы

что есть мочи, особенно Вики, пока ее лицо не стало почти

таким же пурпурным, как много лет назад в спортивном зале.

Это была странность номер один.

Еще более странным было то, что мы только это и обсуждали

— в смысле, как все будет перед смертью. Не помню, как мы

перешли на эту тему, помню только, Элоди пожаловалась, что

я всегда сижу рядом с водителем, и отказалась пристегнуть

ремень; она перегнулась за айподом Линдси, хотя права

диджея принадлежали мне. Я попыталась объяснить свою

теорию предсмертных «лучших мгновений», и каждый начал

предлагать подходящие варианты. Линдси, разумеется,

пожелала еще раз узнать, что ее зачислили в Дьюк. Элли,

которая, как обычно, жаловалась, что ей холодно, и угрожала

умереть на месте от пневмонии, успела сообщить, что хочет

целую вечность длить свою первую свиданку с Мэттом

Уайльдом, и это никого не удивило. Линдси и Элоди курили, и

через приоткрытые окна залетал ледяной дождь. Дорога была

узкой и извилистой; по обе стороны деревья размахивали

темными голыми ветвями, будто ветер пустил их в пляс.

Элоди поставила песню «Splinter» группы «Фэлласи», чтобы

позлить Элли, возможно устав от ее нытья. Это была песня

Элли с Мэттом, который бросил ее в сентябре. Элли назвала

Элоди сукой, отстегнула ремень, наклонилась вперед и

попыталась выхватить айпод. Линдси возмутилась, что кто-то

ткнул ее локтем в шею; сигарета выпала у нее изо рта и

приземлилась между ног. Громко ругаясь, Линдси стала

смахивать пепел с подушки сиденья, Элоди и Элли дрались, а

я пыталась помирить их, напоминая, как мы делали «снежных

ангелов» в мае. Покрышки скользили по мокрой дороге, в

автомобиле было полно сигаретного дыма, его клубы парили в

салоне подобно привидениям.

А потом вдруг впереди вспыхнуло белое пламя. Линдси что-то

завопила — я не разобрала слово, не то «тихо», не то «лихо»,

не то «ослиха», — и машина полетела с дороги прямо в

черную пасть леса. Я услышала жуткий звук — скрежет

железа по железу и звон стекла — и ощутила запах гари.

Машина вдребезги. Я еще успела озадачиться вопросом,

потушила Линдси сигарету или нет.

Глава 1

— Бип-бип! — кричит Линдси.

Пару недель назад моя мама наорала на нее за то, что она

жмет на гудок в шесть пятьдесят пять каждое утро, и Линдси

придумала этот трюк.

— Иду! — откликаюсь я, хотя она прекрасно видит, как я

вываливаюсь из передней двери, одновременно натягивая

куртку и запихивая в сумку скоросшиватель.

В последний момент меня ловит Иззи, моя восьмилетняя

сестра.

— Что? — вихрем оборачиваюсь я.

У Иззи, как и положено младшей сестре, есть встроенный

радар, с помощью которого она определяет, что я занята,

опаздываю или болтаю по телефону со своим парнем. И тогда

она сразу начинает меня доставать.

— Ты забыла перчатки, — сообщает она.

Вообще-то у нее получается: «Ты забыла перфятки». Она

отказывается посещать логопеда и лечиться от шепелявости,

хотя все одноклассники над ней смеются. Сестра утверждает,

что ей нравится так говорить.

Я забираю у нее перчатки. Они кашемировые, и сестра

наверняка перемазала их арахисовым маслом. Вечно она

копается в банках с этой дрянью.

— Сколько можно повторять, Иззи? — Я тыкаю ее пальцем в

лоб. — Не трогай мои вещи.

Она хихикает как идиотка, и я вынуждена затолкать ее в дом и

закрыть дверь. Если дать ей волю, она будет таскаться за

мной весь день как собачка.

Когда я наконец выметаюсь из дома, Линдси свешивается из

окна Танка — это прозвище ее машины, огромного

серебристого «рейнджровера». (Всякий раз, когда мы

катаемся в нем, кто-нибудь обязательно произносит фразу:

«Это не машина, а целый грузовик», а Линдси уверяет, что

может столкнуться лоб в лоб со здоровенной фурой и не

получить ни царапинки.) По-настоящему свои машины есть

только у нее и у Элли. Машина Элли — миниатюрная черная

Я не утверждаю, что в нашей школе нет чудаков, — конечно

есть, но даже они чудаковаты на один лад. Экогики ездят в

школу на велосипедах, носят одежду из конопли и никогда не

моют голову, как будто дреды помогают сократить выброс

парниковых газов. Примадонны таскают большие бутылки

лимонного чая, кутаются в шарфы даже летом и не общаются

с одноклассниками, потому что «берегут голос». У членов

Математической лиги всегда в десять раз больше книг, чем у

остальных, они не брезгуют использовать свои шкафчики, и

всегда насторожены, словно ждут крика «фу!».

Вообще-то мне плевать. Иногда мы с Линдси строим планы,

как сбежим после выпуска и вломимся в нью-йоркский лофт,

где обитает татуировщик, с которым знаком ее сводный брат,

но в глубине души мне нравится жить в Риджвью. Это

успокаивает, если вы понимаете, о чем я.

Линдси водит не особо аккуратно, любит выворачивать руль,

останавливаться ни с того ни с сего, а потом давить на газ. Я

подаюсь вперед, пытаясь накрасить ресницы и не выколоть

себе глаз.

— Патрик пожалеет, если не пришлет мне розу, — обещает

Линдси.

Она пролетает мимо одного знака остановки и чуть не ломает

мне шею, резко тормозя возле следующего. Патрик — ее

блудный бой-френд. С начала учебного года они рекордные

тринадцать раз расстались и помирились.

— Мне пришлось сидеть рядом с Робом, пока он заполнял

заявку. — Я закатываю глаза. — Прямо раб на плантации!

Мы с Робом Кокраном встречаемся с октября, но я влюбилась

в него еще в шестом классе, когда он был слишком крутым,

чтобы со мной общаться. Роб — моя первая любовь, по

крайней мере первая настоящая любовь. В третьем классе я

целовалась с Кентом Макфуллером, но это явно не считается,

мы только обменялись колечками из одуванчиков и поиграли в

мужа и жену.

— В прошлом году я получила двадцать две розы. — Линдси

щелчком отправляет окурок в окно и наклоняется глотнуть

кофе. — На этот раз должно быть двадцать пять.

Каждый год перед Днем Купидона ученический совет ставит у

спортивного зала кабинку. В ней за два доллара продаются

— Фу, перестань!

— Не волнуйся, детка. Все будет хорошо.

— Не называй меня деткой.

Это одна из причин, по которой я рада, что решила сегодня

переспать с Робом: наконец-то Линдси и Элоди перестанут

надо мной потешаться. Слава богу, Элли до сих пор

девственница, а значит, я не буду последней. Иногда мне

кажется, что в нашей четверке я вечная отстающая, вечный

наблюдатель со стороны.

— Я же говорю, это ерунда.

— Тебе виднее.

Линдси заставила меня понервничать, и по дороге я

пересчитала все почтовые ящики. Неужели завтра мир

покажется другим? Неужели завтра я буду казаться другой?

Надеюсь, что да.

Мы заезжаем за Элоди, и не успевает Линдси нажать на гудок,

как дверь распахивается и Элоди скачет по ледяной дорожке

на трехдюймовых каблуках, как будто ей не терпится сбежать

из дома.

— У тебя соски от холода сквозь куртку не торчат? —

спрашивает Линдси, когда Элоди забирается в машину.

Как обычно, на Элоди только тонкая кожаная куртка, хотя в

прогнозе погоды передавали, что температура не поднимется

выше нуля.

— Что толку круто выглядеть, если этого никто не видит?

Элоди трясет сиськами, и мы покатываемся со смеху.

Когда она рядом, невольно расслабляешься; вот и у меня

перестало крутить в животе.

Она щелкает рукой, и я передаю ей кофе. Мы все пьем одно и

то же: большой ореховый, без сахара, двойная порция сливок.

— Смотри, куда садишься. Раздавишь рогалики, —

предостерегает Линдси, хмурясь в зеркало заднего вида.

— А как насчет кусочка вот этого? — отзывается Элоди,

шлепая себя по заднице, и мы снова смеемся.

— Оставь это для Пончика, похотливая сучка.

Стив Маффин — последняя жертва Элоди. Она называет его

Пончиком из-за фамилии, а еще потому, что он ужасно

аппетитный (это она так считает; по-моему, он слишком

сальный и от него воняет травкой). Они встречаются уже

идет пятнами, когда я нервничаю, и отсутствие задницы.

Бекки Дифиоре такая же красотка, как Линдси, но я уверена,

что Бекки даже не с кем пойти на вечер встречи

одиннадцатиклассников. У Элли большие сиськи, а я почти

плоская (когда Линдси в плохом настроении, она зовет меня

Сэмюел, а не Сэм или Саманта). Мы вовсе не идеальные

куклы, и наше дыхание не пахнет розами, ничего такого. Как

то раз Линдси устроила в столовой соревнование с Джоной

Сасноффом «Кто громче рыгнет», и все ей аплодировали.

Элоди иногда надевает в школу пушистые желтые тапочки.

Однажды на обществознании я так громко смеялась, что меня

стошнило ванильным латте на парту Джейка Сомерса. Через

месяц мы целовались с ним взасос в сарае Лили Энглер. (Мне

не понравилось.)

Суть в том, что мы можем себе это позволить. Знаете почему?

Потому что мы популярны. А популярны мы потому, что нам

все сходит с рук. Замкнутый круг.

Короче, я клоню к тому, что тут нечего анализировать. Если

нарисовать круг, всегда будет внутренняя и внешняя часть, и

если ты хоть немного соображаешь, совсем несложно

отличить одну от другой. Так уж получается.

Врать не стану. Хорошо, что нам все дается легко. Приятно,

когда можно натворить почти что угодно и последствий не

будет. После окончания школы мы оглянемся назад и поймем,

что все делали правильно: целовали самых клевых парней,

посещали самые крутые вечеринки, ввязывались в

неприятности ровно столько, сколько нужно, слушали слишком

громкую музыку, слишком много курили, слишком много пили,

слишком много смеялись и слишком мало слушались, да что

там, не слушались вообще. Если бы старшие классы были

игрой в покер, у нас с Линдси, Элли и Элоди было бы на руках

восемьдесят процентов карт.

Поверьте, мне известно, каково быть на другой стороне. Я

провела там первую половину жизни. Последняя из

последних, худшая из худших. Мне известно, каково

пререкаться и драться из-за объедков.

Так что теперь право выбора за мной. Ну и что? Так уж

вышло.

Никто и не утверждал, что жизнь справедлива.

Думала, я забыла о твоей великой ночи?

Я ловлю салфетку и швыряю обратно. Она роется в сумке, и

над сиденьем взлетает помятый презерватив с табачными

крошками, прилипшими к обертке. Линдси хохочет.

— Дикари! — восклицаю я, беря презерватив двумя пальцами

и кидая в бардачок Линдси.

От одного прикосновения к нему я снова начинаю нервничать;

низ живота крутит. Никогда не понимала, почему презервативы

заворачивают в эти маленькие кусочки фольги, из-за которой

они напоминают лекарства, прописываемые от аллергии или

проблем с кишечником.

— Берегите любовь, — изрекает Элоди, наклоняясь и целуя

меня в щеку.

На щеке остается большое пятно розового блеска для губ.

— Хватит тормозить, — говорю я и выбираюсь на улицу, пока

подруги не увидели, как я краснею.

Мистер Шоу, главный тренер, стоит у спортивного зала, пока

мы вылезаем из машины. Наверное, разглядывает наши

задницы.

Элоди считает, что он выпросил себе кабинет рядом с

раздевалкой для девочек, потому что установил в туалете веб

камеру. А иначе зачем ему компьютер? Он ведь главный

тренер. Теперь я вспоминаю об этом каждый раз, когда писаю

в раздевалке.

— Шевелитесь, дамы, — подгоняет он нас.

А еще он тренер по хоккею. Забавно, потому что ему слабо

даже до торгового автомата сбегать. Он похож на моржа, у

него и усы имеются.

— Мне не хочется записывать вам опоздание.

— Мне не хочется вас шлепать, — имитирую я его странно

высокий голос, еще одну причину, по которой Элоди

подозревает его в педофилии.

Подруги хохочут.

— Две минуты до звонка, — резко добавляет Шоу.

Возможно, он услышал. Плевать.

— Веселой пятницы, — бормочет Линдси и берет меня под

руку.

Элоди достает сотовый телефон и в его зеркальной крышке

разглядывает зубы, выковыривая кунжутные семечки ногтем

проведать Элли — мы всегда встречаемся в туалете перед

третьим уроком; у нее биология в то же время, когда у меня

химия, — и потому не успела занять свое обычное место

рядом с Джереми.

В контрольной мистера Тирни три вопроса, и я не в силах

выдать правдоподобный ответ хотя бы на один. Лорен рядом

со мной согнулась в три погибели и высунула кончик языка;

она всегда так делает, когда размышляет. Вообще-то ее ответ

на первый вопрос выглядит вполне прилично: буквы

аккуратные и уверенные, а не лихорадочно нацарапанные, как

бывает, когда понятия не имеешь, о чем речь, и надеешься,

что учитель не разберет твою писанину. (Для справки: это

никогда не срабатывает.) Тут я вспоминаю, что на прошлой

неделе мистер Тирни велел Лорен исправить оценки.

Возможно, она взялась за ум.

Заглядывая ей через плечо, я копирую два из трех ответов —

я наловчилась списывать совсем незаметно.

— Три-и-и-и-и-и минуты! — провозглашает мистер Тирни с

нажимом, точно голос за кадром, отчего у него колышется

второй подбородок.

Судя по всему, Лорен закончила и проверяет работу, но она

так низко наклонилась, что мне не виден третий ответ. Я

слежу за бегом секундной стрелки.

— Две ми-и-ину-у-ты и три-и-и-и-дцать секу-у-у-нд, — рокочет

Тирни.

Подавшись вперед, я тыкаю Лорен ручкой в бок. Она

удивленно поднимает глаза. Кажется, я сто лет не общалась с

ней, и на ее лице мелькает странное выражение.

— Ручку, — одними губами произношу я. Бросив взгляд на

Тирни, который, к счастью, уставился в учебник, она с

растерянным видом уточняет:

— Что?

Я размахиваю ручкой, давая понять, что у меня закончились

чернила. Лорен тупо смотрит на меня, и на мгновение мне

хочется схватить ее и хорошенько встряхнуть — «Две-е-е-е-е

мину-у-у-ты», — но наконец ее лицо проясняется, и она

улыбается, как будто только что изобрела лекарство от рака.

Не хочу показаться грубой, но быть ботаником и при этом

тормозом — полный бред. В чем выгода быть ботаником, если

втором классе и остались единственными, кого никто не

выбрал себе в пару. Остаток дня нам пришлось держаться за

руки каждый раз, переходя улицу, и ее ладонь всегда была

потной.

Интересно, она помнит? Надеюсь, что нет.

Натянуто улыбнувшись, я бросаю ручку в сумку. Губы Лорен

расплываются от уха до уха. Разумеется, я выкину эту дрянь

сразу после урока; со слюной наверняка переносится куча

мерзких бактерий.

С другой стороны, мама часто повторяет, что каждый день

нужно совершать доброе дело. Полагаю, мы с Лорен в

расчете.

Урок математики: еще немного «химии»

Четвертый урок — «Основы безопасности

жизнедеятельности». Так называют физкультуру для

старшеклассников, которых оскорбила бы насильственная

физическая активность. (Элоди считает, что название

«Рабство» подошло бы лучше.) Мы изучаем искусственное

дыхание, то есть целуемся взасос с большими куклами на

глазах у мистера Шоу. Нет, он точно извращенец.

Пятый урок — математика, и купидоны заявляются рано, сразу

после начала урока. На одном блестящее красное трико и

дьявольские рожки; другой одет как зайчик из «Плейбоя», а

может, пасхальный кролик, только на шпильках; третий

изображает ангела. Их костюмы совершенно не подходят для

этого праздника, но, как я уже упоминала, весь смысл в том,

чтобы покрасоваться перед старшеклассниками. Я не виню их.

Мы тоже так поступали. В девятом классе Элли начала

встречаться с Майком Хармоном — в то время выпускником —

через два месяца после того, как доставила ему валограмму, и

он отметил, что ее задница шикарно смотрится в трико. Такая

вот история любви.

Дьявол протягивает мне три розы — одну от Элоди, другую от

Тары Флют, которая считается одной из нас, хотя на самом

деле это не так, и одну от Роба. Я устраиваю целое

представление: разворачиваю крошечную карточку, обернутую

вокруг стебля, и изображаю, что тронута, когда читаю записку,

застрелил птицу на ветке. Птица, на которой написано

«белоголовый орлан», падает на парочку на скамейке —

очевидно, настоящую цель Купидона. В глазах у Купидона

нарисованы спиральки, и он глупо ухмыляется.

Под рисунком выведена фраза: «Много пить — добру не

быть».

Это наверняка от Кента Макфуллера, он рисует карикатуры

для «Напасти», школьной юмористической газеты. Я бросаю

взгляд в его сторону. Он всегда сидит в заднем левом углу

класса, такая у него странность — и далеко не единственная.

Разумеется, наши глаза встречаются. Он быстро улыбается и

машет мне рукой, затем изображает, что натягивает лук и

стреляет в меня. Я демонстративно хмурюсь, беру его записку,

наспех складываю и бросаю на дно сумки. Но ему, кажется,

все равно. Я прямо ощущаю, как его улыбка обжигает меня.

Мистер Даймлер собирает домашние задания по проходам и

останавливается около моей парты. Если честно, это из-за

него я так рада, что получила четыре валограммы именно на

математике. Мистеру Даймлеру всего двадцать пять, и он

настоящий красавчик. Он помощник тренера по хоккею, и

довольно забавно видеть его рядом с Шоу. Внешне они

полные противоположности. Мистер Даймлер выше шести

футов ростом, всегда загорелый и одевается как мы: в

джинсы, флиски и кроссовки «Нью беланс». Он закончил нашу

школу. Как-то раз мы отыскали его в старых ежегодниках в

библиотеке. Он был королем бала; на одном фото он стоит в

смокинге и улыбается, обнимая свою королеву. Из-за ворота

его рубашки выглядывает пеньковый амулет. Мне нравится

этот снимок. А знаете, что мне нравится еще больше? Он до

сих пор носит этот пеньковый амулет.

Парадокс, но самый сексуальный парень в «Томасе

Джефферсоне» — учитель.

Как обычно, когда он улыбается, у меня подскакивает сердце.

Он проводит рукой по взъерошенным каштановым волосам, и

я воображаю, что делаю с его волосами то же самое.

— Уже девять роз? — Он поднимает брови и демонстративно

смотрит на часы. — А ведь еще только пятнадцать минут

двенадцатого. Так держать!

— Ну что тут поделаешь? — Я стараюсь говорить как можно

промежуточную школу, он становился все более и более

странным. С девятого класса он ходит в школу только в

блейзерах, причем большинство из них порвано по швам или

протерто на локтях. Он носит одни и те же разбитые кроссовки

в шахматную клетку, а его длинные волосы падают на глаза

каждые пять секунд. И наконец, финальный аккорд: он

надевает шляпу-котелок. В школу.

Самое обидное, что он может быть клевым парнем. У него

вполне подходящие лицо и тело. Под левым глазом у него

крошечная родинка в форме сердца, честное слово. Но он все

испортил, став таким чудаком.

— Пока я не знаю своих планов, — заявляю я. — Поживем —

увидим…

И осекаюсь, давая понять, что приду, только если не

подвернется ничего получше.

— Было бы здорово, — кивает он, продолжая улыбаться.

Что еще бесит в Кенте: он ведет себя так, будто мир — это

огромный сверкающий подарок, который он разворачивает

каждое утро.

— Посмотрим, — отвечаю я.

Дальше по коридору я вижу, как Роб ныряет в столовую, и

ускоряю шаг в надежде, что Кент сообразит и свалит. Весьма

оптимистично с моей стороны. Кент много лет без ума от

меня. Возможно, даже со времен нашего поцелуя.

Он останавливается — наверное, ждет, что я тоже

остановлюсь. Однако я не останавливаюсь. Мгновение мне

стыдно, как будто я вела себя слишком грубо, но потом его

голос звенит мне вслед, и по звуку становится ясно: он до сих

пор улыбается.

— Увидимся вечером! — кричит он.

Его кроссовки скрипят по линолеуму, и мне понятно, что он

развернулся и отправился обратно. Он начинает

насвистывать. Свист, затихая, летит ко мне. Я не сразу

различаю мелодию.

«Завтра солнце взойдет; ставь последний грош, что завтра

будет солнце». Из мюзикла «Энни». Моя любимая песня в

семилетнем возрасте.

Конечно, никто в коридоре не поймет, но я все равно

смущаюсь и краснею. Он всегда так поступает: ведет себя так,

его знают и любят, и, наверное, половина девчонок в школе по

нему сохнут; он отлично смотрится в своей футболке для

лакросса; когда он очень устает, то кладет голову мне на

плечо и засыпает. Это в нем самое прекрасное. Мне нравится

лежать рядом с ним, когда уже поздно, темно и так тихо, что я

слышу биение своего сердца. В такие мгновения я уверена,

что люблю его.

Не обращая внимания на Роба, я встаю в очередь заплатить

за рогалик — я тоже умею изображать неприступность, —

после чего направляюсь в сектор выпускников. Остальная

часть столовой представляет собой прямоугольник. Умственно

отсталые сидят в самой глубине, рядом с учебными классами;

затем идут столы девятиклассников, десятиклассников и

одиннадцатиклассников. Сектор выпускников расположен в

самом начале столовой. Это восьмиугольник с окнами со всех

сторон. Ну хорошо, из окон видно только парковку. Но это

лучше, чем наблюдать, как слюнявые идиоты лопают

яблочное пюре. Без обид, ладно?

Элли уже сидит за нашим любимым круглым столиком у

самого окна. Я ставлю поднос и кладу розы. Букет Элли лежит

на столе, и я быстро пересчитываю цветы, затем здороваюсь:

— Привет. — Я показываю на ее букет и встряхиваю своим. —

Девять роз. У меня тоже.

— Одна не считается, — кривится она. — Итан Шлоски

прислал. Прикинь? Вот маньяк.

— Ладно тебе. У меня тоже одна не считается — от Кента

Макфуллера.

— Он тебя лю-у-у-бит, — произносит Элли. — Получила

эсэмэску от Линдси?

Я выковыриваю мягкую начинку из рогалика и закидываю в

рот.

— Мы правда собираемся к нему на вечеринку?

— Боишься, что он изнасилует тебя прямо там? — фыркает

Элли.

— Очень смешно.

— Обещали бочонок пива. — Элли отгрызает крошечный

кусочек сэндвича с индейкой. — У меня дома после школы,

ладно?

Могла бы не уточнять. Это наша пятничная традиция. Мы

чему мы движемся.

— Гм. Прошу прощения.

Линдси стоит за спиной у Роба и покашливает, скрестив руки

на груди и постукивая ногой.

— Ты занял мое место, Кокран, — сообщает она.

Но только притворяется рассерженной. Роб и Линдси всегда

дружили. По крайней мере, всегда учились в одной группе и

поневоле стали друзьями.

— Приношу свои извинения, Эджкомб.

Он встает и раскланивается, а она плюхается за стол.

— Увидимся вечером, Роб, — говорит Элли. — Захвати своих

друзей.

Наклонившись, он зарывается лицом в мои волосы и

произносит тихим, глубоким голосом:

— До встречи.

Раньше от этого голоса все нервы в моем теле взрывались

фейерверком. А теперь порой он кажется мне слащавым.

— Не забудь. Сегодня будем только ты и я.

— Помню, — отзываюсь я.

Надеюсь, у меня получилось сексуально, а не испуганно.

Однако ладони вспотели. Только бы он не попытался взять

меня за руку!

К счастью, он не пытается. Вместо этого прижимается губами

к моим губам. Мы целуемся взасос, пока Линдси не кидает

мне в плечо картошкой и не восклицает:

— Только не во время еды!

— Прощайте, леди.

С этими словами Роб вразвалочку удаляется прочь. Его кепка

чуть сдвинута набок.

Когда никто не смотрит, я вытираю рот салфеткой, потому что

нижняя половина моего лица обслюнявлена Робом.

Вот еще один секрет о нем: я терпеть не могу, как он целуется.

Элоди считает, что все мои переживания от неуверенности,

потому что мы с Робом пока не закрепили сделку. Она

уверена, что мне сразу станет лучше, и наверняка права. В

конце концов, Элоди в этом деле эксперт.

Она последней присоединяется к нам за обедом, ставит

поднос, и мы все тянемся к ее картошке. Она без энтузиазма

пытается отшлепать нас по рукам, затем швыряет свой букет

прикрепила изолентой к шкафчику Джулиет. Записка гласила:

«Может, в следующем году, но вряд ли».

С тех пор каждый год в День Купидона мы посылаем ей розу

и такую же записку. Полагаю, единственную записку, которую

она когда-либо от кого-либо получила. «Может, в следующем

году, но вряд ли».

Некрасиво, конечно, однако Джулиет заслужила свое

прозвище. Она настоящая чудачка. Ходят слухи, что однажды

родители нашли ее на Восемьдесят четвертом шоссе.

Совершенно голая, в три часа дня она брела по

разделительной полосе. В прошлом году Лейси Кеннеди

поведала, что застукала Джулиет в туалете научного крыла; та

без конца расчесывала волосы и таращилась на свое

отражение. А еще Джулиет ни с кем не общается. Уже много

лет, насколько мне известно.

Линдси ненавидит ее. Вроде бы Линдси и Джулиет работали в

паре на уроках в начальной школе, и с тех самых пор Линдси

ненавидит ее и скрещивает пальцы всякий раз, когда Джулиет

рядом, как будто та может превратиться в вампира и

вцепиться Линдси в горло.

Это Линдси в пятом классе во время похода герлскаутов

обнаружила, что Джулиет описалась в спальный мешок; это

Линдси наградила ее кличкой Мышка-мокрушка. Джулиет

дразнили так целую вечность — до конца девятого класса,

хотите — верьте, хотите — нет, — и сторонились, потому что

от нее якобы пахло мочой.

В окно я вижу, как волосы Джулиет вспыхивают на солнце,

будто охваченные пламенем. На горизонте клубится тьма,

смазанное пятно, где зреет метель. До меня впервые доходит,

что я толком не знаю, почему Линдси возненавидела Джулиет

и когда именно это произошло. Я открываю рот, собираясь

спросить, но подруги уже сменили тему беседы.

— …бои в грязи, — заканчивает Элоди, и Элли хихикает.

— Ой, как мне страшно, — саркастически произносит Линдси.

Очевидно, я что-то пропустила, а потому спрашиваю:

— О чем это вы?

Элоди поворачивается ко мне.

— Сара Грундель всем рассказывает, что Линдси сломала ей

жизнь. — Элоди ловко закидывает картошку в рот, и мне

— Я серьезно! — Элли пытается перекричать нас. — Это как

паутина, понимаете? Все связано.

— Ты снова залезла в папину нычку, Эл? — спрашивает

Элоди.

От хохота мы чуть не валимся под стол. Это наша старая

шутка. Папа Элли работает в музыкальном бизнесе. Он юрист,

а не продюсер, менеджер или музыкант и повсюду ходит в

костюме (даже в бассейн летом), но Линдси уверяет, что он

тайный хиппи-анашист.

Мы сгибаемся пополам от смеха, и Элли краснеет.

— Вечно вы не слушаете меня, — жалуется она, пытаясь

скрыть улыбку, и швыряет картошкой в Элоди. — Однажды я

читала, что, если в Таиланде взлетит стайка бабочек, в Нью

Йорке случится гроза.

— Ага, а если ты пукнешь, во всей Португалии отключат

электричество, — ухмыляется Элоди, бросая картошку

обратно.

— Твое несвежее дыхание запросто вызовет паническое

бегство животных в Африке. — Элли наклоняется вперед. — И

я не пукаю.

Мы с Линдси хохочем, пока Элоди и Элли кидают друг в друга

картошкой. Линдси пытается сказать, что они понапрасну

тратят вкуснейший жир, но от смеха не может вымолвить ни

слова. Наконец она вдыхает побольше воздуха и

выкашливает:

— А знаете, что мне известно? Если хорошенько чихнуть,

можно вызвать торнадо в Айове.

Тут даже Элли сдается, и мы начинаем вызывать торнадо,

чихая и фыркая одновременно. На нас все таращатся, но нам

плевать.

Примерно через миллион чихов Линдси откидывается на

спинку стула, обхватив руками живот и задыхаясь.

— Тридцать погибших в торнадо в Айове, — выдавливает она,

— и еще пятьдесят пропавших. И мы снова хохочем.

Мы с Линдси решаем прогулять седьмой урок и сходить в «Ти

си-би-уай»[4]. У Линдси седьмым уроком французский,

который она не переваривает, а у меня английский. Мы часто

прогуливаем вместе. Мы выпускницы, на дворе второй

вырывается клубами плотного белого пара.

«Томас Джефферсон» находится в трех милях от центра

Риджвью — если это можно назвать центром, — но всего в

полумиле от кучки убогих магазинов, которые мы называем

Рядом. Здесь есть бензоколонка, «Ти-си-би-уай», китайский

ресторан — однажды пообедав там, Элоди болела два дня —

и случайно затесавшийся магазинчик «Холлмарк», где

продаются розовые в блестках фигурки балерин, стеклянные

шары со «снегом» и прочее дерьмо. Туда-то мы и

направляемся. И выглядим на редкость по-дурацки, рассекая

вдоль шоссе в юбках, колготках и куртках нараспашку, из-под

которых торчат топики с мехом.

По дороге в «Ти-си-би-уай» мы проходим мимо «Хунань

китчен». Сквозь закопченные стекла видно, как Алекс Лимент

и Анна Картулло склонились над миской неизвестно чего.

— О-о-о, скандал!

Линдси поднимает брови, хотя на полноценный скандал это не

тянет. Все в курсе, что последние три месяца Алекс изменяет

Бриджет Макгуир с Анной. Все, кроме Бриджет, разумеется.

Семья Бриджет суперкатолическая. Бриджет хорошенькая и

очень чистенькая, словно только что вымылась скрабом. Она

наверняка бережет себя до свадьбы. По крайней мере, так

она говорит; хотя Элоди считает, что Бриджет — латентная

лесбиянка. Анна Картулло — всего лишь

одиннадцатиклассница, но если верить слухам, переспала уже

по крайней мере с четырьмя парнями. Она из небогатой

семьи, что в Риджвью редкость. Ее мать парикмахер, а об

отце я и вовсе не слышала. Она живет в дрянной съемной

квартире сразу за Рядом. Эндрю Сингер как-то обмолвился,

что у нее в спальне пахнет курицей в кисло-сладком соусе.

— Пойдем поздороваемся, — предлагает Линдси, хватая меня

за руку.

— У меня сахарная ломка, — упираюсь я.

— Вот, держи.

Подруга достает из-за пояса упаковку конфет. Линдси всегда

носит с собой конфеты, двадцать четыре часа в сутки семь

дней в неделю, как будто толкает наркотики. В некотором роде

так и есть.

— Всего на секундочку, честное слово.

местной курицей. Ее рвало два дня подряд, прикиньте? Если

это и правда была курица. Она клянется, что нашла в ней

комок шерсти.

После этих слов Анна берет палочками огромный кусок,

смотрит на меня и улыбается, так что мне видно, как она жует.

Это она специально, чтобы меня стошнило? Похоже на то.

— Отвратительно, Кингстон, — со смехом говорит Алекс.

Линдси закатывает глаза, как будто ей жаль тратить время на

Алекса и Анну.

— Пойдем, Сэм.

Она прикарманивает печенье с предсказанием и разламывает

на улице.

— «Счастье придет, когда его не ждешь».

Прочитав это, Линдси кривится, и я хохочу. Она комкает листок

и бросает на землю.

— Чепуха.

Я глубоко вдыхаю.

— От здешнего запаха меня всегда тошнит.

Еще бы, ведь в ресторанчике пахнет несвежим мясом,

дешевым маслом и чесноком. Облака на горизонте медленно

расползаются, делая пейзаж серым и размытым.

— Можешь не объяснять. — Линдси прижимает ладонь к

животу. — Знаешь, что мне нужно?

— Большая порция лучшего деревенского йогурта! —

восклицаю я.

Звучит намного приятней, чем «Ти-си-би-уай».

— Точно, большая порция лучшего деревенского йогурта, —

эхом отзывается Линдси.

Мы обе продрогли, но все равно заказываем двойные

шоколадные мягкие замороженные йогурты с карамельной и

шоколадной крошкой, которые съедаем по дороге в школу, дуя

на пальцы, чтобы не отморозить. Алекс и Анна уже ушли из

«Хунань китчен», но мы снова натыкаемся на них в

Курительном салоне. До начала восьмого урока осталось

ровно семь минут, и Линдси тащит меня за теннисные корты

выкурить по сигаретке. Я не вслушиваюсь в ссору Алекса и

Анны, но мне кажется, что они ссорятся. Анна опустила

голову, а Алекс держит ее за плечи и что-то шепчет. Сигарета

в его руке вот-вот подожжет ее тусклые коричневые волосы;

— Ну как?

— Как на ментоловой фабрике.

Мисс Винтере пока нас не заметила. Она идет по рядам,

время от времени нагибаясь и заглядывая под машины, как

будто кто-то может лежать там и курить. Вот почему за глаза

ее называют Никотиновой Фашисткой.

Я медлю и оборачиваюсь на спортивный зал. Мне не

особенно нравится Алекс и совсем не нравится Анна, но

любой, кто учился в средней школе, понимает, что надо

держаться вместе против родителей, учителей и копов. Это

одна из пресловутых невидимых линий: мы против них. Есть

вещи, которые просто знаешь, и все. Например, где сидеть, с

кем общаться и что есть в столовой. Ты даже не задаешься

вопросом, откуда тебе это известно. Если вы понимаете, о чем

я.

— Может, вернемся и предупредим их? — предлагаю я.

Подруга останавливается и щурится на небо, будто

размышляет.

— К черту, — наконец произносит она. — Пусть сами о себе

позаботятся.

Звенит звонок на последний урок, словно подчеркивая ее

правоту, и она пихает меня в бок.

— Скорее.

Линдси права, как всегда. В конце концов, что хорошего они

мне сделали?

Дружба: история

Мы с Линдси подружились в седьмом классе. Она сама меня

выбрала, до сих пор даже не догадываюсь почему. Много лет

я лезла вон из кожи, но сумела пробиться с самого дна только

в середнячки. Линдси же популярна с первого класса, с тех

пор как сюда переехала. Ее сразу назначили инспектором

манежа в школьном цирке. На следующий год мы ставили

«Волшебника из страны Оз», и она была Дороти. В третьем

классе ей досталась роль Чарли в постановке «Чарли и

шоколадная фабрика».

Надеюсь, суть вы уловили. Рядом с ней пьянеешь без вина,

как будто края мира сглаживаются и цвета кружатся безумной

мне слезть, я начала смеяться и никак не могла остановиться.

На террасе с Линдси я испытывала то же самое.

С того дня мы с ней стали лучшими подругами. Элли

присоединилась к нам позже, летом перед восьмым классом,

после того как они с Линдси вместе выступали в лиге по

хоккею на траве. Элоди переехала в Риджвью в девятом

классе. На одной из своих первых вечеринок она подцепила

Шона Мортона, по которому Линдси сохла полгода. Все

решили, что Линдси убьет Элоди. Но в понедельник Элоди

села за наш стол, и они с Линдси склонились над тарелкой

спиральной картошки фри, хихикая и болтая, словно знали

друг друга всю жизнь. Я рада этому. Хотя Элоди умеет

смутить, в глубине души она, пожалуй, лучшая из нас.

Вечеринка

После школы мы идем к Элли. Когда мы были младше, в

девятом классе и до середины десятого, иногда мы

оставались у нее, мазались глиняными масками и заказывали

горы китайской еды, таская двадцатки из банки для печенья на

третьей полке рядом с холодильником, в которой отец Элли

хранит тысячу долларов на черный день. Мы называли это

«черными китайскими вечерами».

Затем мы падали на гигантский диван и смотрели фильмы,

пока не засыпали, переплетя ноги под огромным флисовым

одеялом, — экран у телевизора в гостиной Элли большой, как

в кинотеатре. Но за последние два года мы оставались у Элли

только раз, когда Мэтт Уайльд бросил ее и она так рыдала,

что наутро проснулась опухшей, как крот.

Сегодня мы совершаем набег на шкаф Элли, чтобы не идти

на вечеринку Кента в одинаковых нарядах. Элоди, Элли и

Линдси уделяют особое внимание моему внешнему виду.

Элоди красит мне ногти ярко-красным лаком; ее руки чуть

дрожат, и немного лака попадает на кутикулу, отчего кажется,

будто я истекаю кровью, но из-за внутренних переживаний

мне плевать. Мы с Робом договорились встретиться у Кента, и

Роб уже прислал эсэмэску: «Прикинь, я кровать заправил». Я

позволяю Элли выбрать мне наряд — золотой топик, слишком

свободный в груди, и пару сумасшедших шпилек на

Когда я в последний раз была у Кента? На девятый день

рождения? Я совсем забыла, как глубоко в лесу находится его

дом. Подъездная дорожка извивается целую вечность. Виден

только тусклый свет фар, который отражается от гравия и

выхватывает мертвые ветви деревьев, склонившиеся над

головой, да крошечные бриллиантики дождя.

Элли поправляет топик. Мы все одолжили у нее новые топики,

но она решила остаться в старом, отороченном мехом, хотя в

свое время возражала против его покупки.

— Напоминает начало фильма ужасов, — шепчет она. — Ты

уверена, что номер дома — сорок два?

— Еще немного, — заверяю я, хотя начинаю подозревать, что

мы повернули слишком рано.

У меня сосет под ложечкой, и я не знаю, хорошо это или

плохо.

Лес смыкается все теснее и теснее, пока ветки чуть не мажут

по дверцам машины. Линдси ноет, что автомобиль поцарапает.

Кажется, нас вот-вот засосет в темноту, и в тот же миг лес

резко заканчивается и перед нами возникает самая большая и

красивая лужайка, какую только можно вообразить;

посередине стоит белый дом, будто сделанный из сахарной

глазури. У него есть балконы и длинное крыльцо вдоль двух

стен; ставни тоже белые и украшены резьбой, которую не

видно в темноте. Ничего подобного я не припомню. Может,

дело в выпивке, но мне кажется, что это самый превосходный

особняк на свете.

С минуту мы молча смотрим. Половина здания тонет во

мраке; с верхнего этажа на лужайку льется теплый свет,

окрашивая траву серебром.

— Размером он почти с твой дом, Эл, — замечает Линдси.

Лучше бы она промолчала. Ее слова разрушили чары.

— Почти, — соглашается Элли.

Она достает из сумки водку, делает большой глоток, кашляет,

рыгает и вытирает рот.

— Дай глотнуть, — просит Элоди и тянется к бутылке.

Каким-то образом бутылка переходит ко мне, и я отпиваю.

Водка обжигает горло; противный напиток, все равно что

краска или бензин, зато мне сразу становится хорошо. Мы

вылезаем из машины; свет из окон растекается, подмигивая

похожая на Линдси; ее рот стекает вниз, словно тает. Никто не

узнает меня.

Конечно, находиться в доме Кента не то же самое, ведь я

знаю почти всех, кроме нескольких одиннадцатиклассниц и

пары девчонок, которые, возможно, учатся в десятом классе.

Но все же этого хватает, чтобы я немного встревожилась.

И даже почти отчаялась. Может, подойти к Эмме Хаузер, как

ни противно общаться с подобным убожеством? Внезапно я

ощущаю крепкое объятие и запах мелиссы. Роб!

Он слюнявит мне ухо.

— Красотка Сэмми! Где ты была всю мою жизнь?

Я оглядываюсь. Его лицо ярко-красное.

— Ты напился, — укоряю я его, хотя и не собиралась.

Он безуспешно пытается поднять одну бровь.

— Совсем чуть-чуть. А ты опоздала. — Он лениво усмехается

уголком рта. — Мы тут пили вверх ногами.

— Мы не опоздали, — возражаю я. — Еще только десять

часов. И вообще, я звонила тебе.

Роб хлопает себя по куртке и карманам.

— Наверное, куда-то задевал телефон.

Я закатываю глаза.

— Негодник.

— Мне нравится, когда ты старомодно выражаешься.

Второй уголок его рта медленно ползет вверх, и мне ясно, что

он собирается меня поцеловать. Я отворачиваюсь и ищу

глазами подруг, но их и след простыл.

В углу я замечаю Кента в галстуке и рубашке на три размера

больше, заправленной в поношенные брюки-хаки. Хорошо

хоть котелок не напялил. Кент болтает с Фиби Райфер, они

над чем-то смеются. Мне неприятно, что он до сих пор меня

не увидел. Отчасти я надеюсь, что он поднимет глаза и

бросится ко мне, как обычно, но он только склоняется к Фиби,

наверное, чтобы лучше ее слышать.

— Побудем еще часок, ладно? — Роб притягивает меня к

себе. — И уедем.

Когда он целует меня, его дыхание пахнет пивом и немного

сигаретами. Я закрываю глаза и вспоминаю, как в шестом

классе застукала его целующимся с Габби Хэйнес и так

возревновала, что два дня не могла есть. Интересно, со

Роб поднимает руки и указывает по сторонам. Он

выплескивает немного пива на мой топик, и я недовольно

фыркаю. Он пожимает плечами. В его стакане осталось всего

полдюйма пива, и он хмурится, глядя на донышко.

— Прости, детка. Схожу за добавкой. Вам захватить?

— У нас с собой, — отвечает Элли, поглаживая бутылку в

сумочке.

— Мудро.

Роб пытается постучать пальцем по лбу, но чуть не протыкает

себе глаз. Он выпил больше, чем я думала. Элли хихикает,

прикрыв рот рукой.

— Мой парень — идиот, — изрекаю я, как только он, шатаясь,

уходит.

— Клевый идиот, — поправляет Элли.

— Это все равно что «клевый мутант». Такого не бывает.

— Еще как бывает.

Элли оглядывает комнату, надув губы, чтобы парням хотелось

их поцеловать.

— Кстати, а куда вы пропали?

Я переживаю из-за сущих пустяков: из-за того, что подруги

меня бросили всего через тридцать секунд после прихода на

вечеринку, из-за того, что Роб так напился, из-за того, что Кент

продолжает болтать с Фиби Райфер, хотя предполагается, что

он без ума от меня. Разумеется, мне не нужно, чтобы он был

без ума от меня. Просто его постоянство всегда странным

образом меня успокаивало. Я выхватываю бутылку из сумки

Элли и делаю очередной глоток.

— Осматривали дом. Здесь семнадцать комнат, прикинь?

Сама погляди.

Видя мою гримасу, Элли вскидывает руки.

— Что? Как будто мы бросили тебя в чистом поле!

Она права. Не понимаю, с чего я завелась.

— А где Линдси и Элоди?

— Элоди присосалась к Пончику, а Линдси и Патрик ругаются.

— Уже?

— Ага, ну, они целовались первые три минуты. Подождали

четвертой и разорались.

Я сгибаюсь пополам, и мы с Элли хохочем. Мне становится

лучше. Водка наполняет голову теплом. Новые гости все

Когда мы находим Линдси, они с Патриком уже помирились,

кто бы мог подумать. Она сидит у него на коленях; он курит

косяк. Элоди и Стив Маффин укрылись в углу. Он

прислонился к стене, а она наполовину танцует, наполовину

трется о него. Из ее рта свисает незажженная сигарета

фильтром наружу, а волосы в полном беспорядке. Стив

придерживает подружку одной рукой, чтобы та не упала, и в то

же время болтает с Лиз Хаммер (ее действительно так зовут, и

машина у нее, как ни странно, именно «хаммер»), как будто

Элоди вообще нет рядом, не говоря уже о том, что она трется

о него.

— Бедная Элоди. — Почему-то внезапно мне становится ее

жалко. — Она слишком хорошая.

— Она шлюшка, — беззлобно заявляет Элли.

— Как, по-твоему, мы что-нибудь из этого запомним? — Не

знаю, откуда берутся слова; в голове пусто и звонко, словно

она вот-вот взлетит. — Как думаешь, мы будем что-нибудь

помнить через два года?

— Я и завтра-то не вспомню, — смеется Элли, барабаня по

бутылке в моей руке.

Осталось всего четверть. Не пойму, когда мы успели столько

выпить.

При виде нас Линдси верещит и скатывается с колен Патрика,

протягивая руки, как будто мы сто лет не виделись. Она

выхватывает у меня водку и делает глоток; ее рука обвивает

мою шею, на мгновение сжимает горло.

— Куда вы подевались? — вопит она; ее голос прекрасно

различим, несмотря на музыку и смех. — Я повсюду вас

искала.

— Вранье, — отрезаю я.

— Разве что во рту у Патрика, — поддакивает Элли.

Мы хихикаем над тем, что Линдси — врунишка, Элоди —

пьяница, Элли страдает ОКР[5], а я боюсь людей. Кто-то

приоткрывает окно, чтобы выпустить дым, и в комнату

сыплется мелкая морось, пахнущая травой и свежестью, хотя

на дворе середина зимы. Пока никто не видит, я протягиваю

руку назад и кладу ладонь на подоконник, наслаждаясь

холодным воздухом и миллионами уколов дождя. Я

зажмуриваюсь и обещаю себе, что никогда не забуду это

— и останавливается в трех футах от Линдси.

— Сука, — произносит Джулиет.

Ее голос ровный и слишком громкий, как будто она намеренно

обращается ко всем в комнате. Я всегда думала, что ее голос

высокий или хриплый, но он глубокий и низкий, как у парня.

Линдси не сразу находится с ответом и наконец выдавливает:

— Что ты сказала?

Джулиет не встречалась с Линдси глазами с пятого класса и

уж тем более не общалась с ней. И уж тем более не

оскорбляла ее.

— Что слышала. Сука. Гадина. Плохой человек.

Джулиет поворачивается к Элли.

— Ты тоже сука.

К Элоди.

— Сука.

Она смотрит на меня, и на мгновение в ее глазах мелькает

что-то знакомое, но тут же исчезает.

— Сука.

Мы так потрясены, что пребываем в полном замешательстве.

Элоди снова нервно хихикает, икает и умолкает. Линдси

открывает и закрывает рот, как рыба, но молчит. Элли сжимает

кулаки, словно хочет дать Джулиет по морде.

И хотя я рассержена и сбита с толку, единственное, о чем я

могу думать при виде Джулиет, — это: «Я понятия не имела,

что ты такая хорошенькая».

Собираясь с мыслями, Линдси наклоняется к Джулиет, так что

между их лицами остается всего несколько дюймов. Я никогда

не видела подругу в такой ярости. Ее глаза вот-вот выскочат

из орбит, а рот напоминает рычащую собачью пасть. На

мгновение она становится по-настоящему уродливой.

— Лучше быть сукой, чем психом, — шипит она, хватая

Джулиет за блузку.

У нее изо рта летят капельки слюны — так она разъярена.

Она толкает Джулиет назад, прямо на Мэтта Дорфмана. Тот

отпихивает Джулиет, и она налетает на Эмму Макэлрой.

Линдси кричит: «Психа, Психа!» — и издает пронзительные

звуки, втыкая в воздух невидимый нож, как в фильме

«Психоз», и вот уже все хором скандируют: «Психа!», втыкают

невидимые ножи, визжат и толкают Джулиет во все стороны.

Мы находимся так близко, что я чую запах мятных леденцов и

вижу родинку в форме сердца под левым глазом, хотя все

остальное размыто. Он смотрит на меня, будто отчаянно

пытается что-то понять, и это хуже, намного хуже всего, что

уже успело произойти, — хуже Джулиет с ее яростью и того,

что меня может стошнить в любую секунду.

Я пытаюсь сбросить его руку с плеча.

— Да потому, что нельзя трогать всех подряд. Нельзя трогать

меня. У меня есть парень.

— Потише. Я только пытаюсь…

— Отстань!

Мне удается стряхнуть его руку. Я понимаю, что веду себя

слишком громко и вызывающе, как истеричка, но ничего не

могу поделать.

— Что ты себе напридумывал? Я не стану с тобой

встречаться. Не стала бы и через миллион лет. Так что

прекрати меня преследовать. Странно, что я вообще помню,

как тебя зовут.

Вылетая, слова словно душат меня: внезапно я начинаю

задыхаться.

Кент пристально на меня сморит. Затем наклоняется еще

ближе. На мгновение мне кажется, что он собирается меня

поцеловать, и сердце замирает в груди.

Но он только шепчет мне на ухо:

— Я вижу тебя насквозь.

— Ты не знаешь меня. — Я отшатываюсь, дрожа. — Ты ничего

чего обо мне не знаешь.

Как бы сдаваясь, он поднимает руки и отступает назад.

— Ты права. Не знаю.

Он отворачивается и что-то бормочет.

— Что ты говоришь?

Сердце колотится в груди так сильно, что вот-вот взорвется.

Кент снова бросает на меня взгляд.

— Я говорю: «Слава богу».

Жалея, что надела шпильки Элли, я ковыляю прочь. Комната

кружится, и мне приходится держаться за стойку перил.

— Твой парень внизу, блюет в раковину на кухне, — кричит

вдогонку Кент.

Я показываю ему средний палец через плечо, не

кричит: «Берегите любовь!» Линдси оборачивается и что-то

шепчет Элоди, та замолкает и виновато смотрит на меня. Но

мне наплевать на Роба и упущенный шанс, однако внезапно

накатывает усталость, так что даже нет сил говорить.

Мы видим Бриджет Макгуир — она сидит на краю панны за

приоткрытой дверью. Она обхватила голову руками и плачет.

— Что с ней? — интересуюсь я, пытаясь справиться с

головокружением.

Мои собственные слова доносятся откуда-то издалека.

— Она бросила Алекса, — сообщает Линдси, хватая меня под

локоть; она кажется трезвой, но зрачки у нее огромные, а

белки глаз налиты кровью. — Представляешь? Она выяснила,

что Никотиновая Фашистка застукала Алекса и Анну. Он

наврал, что идет к врачу.

Музыка продолжает играть, так что мы не слышим Бриджет, но

ее плечи ходят ходуном вверх и вниз, будто у нее судороги.

— И слава богу. Вот подонок! — добавляет Линдси.

— Все они подонки, — откликается Элоди.

Она поднимает кружку с пивом, немного расплескавшимся по

дороге. Не уверена, что она вообще понимает, о чем речь.

Линдси ставит кружку на приставной столик на потрепанный

экземпляр «Моби Дика» и сует в карман небольшую

керамическую фигурку: пастушка с курчавым и светлыми

волосами и нарисованными ресницами. Она всегда крадет

что-нибудь с вечеринок. Называет это «сувенирами».

— Надеюсь, ее не стошнит в Танке, — шепчет она, кивая на

Элоди.

Роб валяется на диване внизу, но умудряется поймать меня за

руку, когда я прохожу мимо, и пытается завалить па себя со

словами:

— Куда собралась?

Мутный взгляд, хриплый голос.

— Хватит, Роб. Отпусти!

Я отталкиваю его. Он тоже виноват.

— Мы же собирались… — Он осекается и озадаченно трясет

головой, затем щурится на меня. — Ты изменила мне?

— Не глупи.

Вот бы перемотать назад весь вечер, перемотать последние

пару недель, вернуться в то мгновение, когда Роб наклонился,

вышвырнуть меня на улицу.

Мелодия крутится в голове, теперь я буду напевать ее много

дней. «Завтра, завтра, я люблю тебя, завтра». Прекрасное

слово, если подумать.

— Паршивая вечеринка, правда? — раздается голос Элли,

которая подходит с другой стороны.

Вообще она расстроилась только потому, что Мэтт Уайльд не

пришел, но все равно приятно слышать.

Дождь оглушительно грохочет, и я вздрагиваю от удивления.

Мгновение мы стоим на крыльце под крышей, обхватив себя

за плечи, и наблюдаем, как дыхание вырывается изо ртов

клубами пара. Холодно. Вода несется с крыши потоком.

Кристофер Томлин и Адам By бросают пустые бутылки из-под

пива в лес. Часть бутылок разбивается с резким звоном,

напоминающим выстрел.

Народ смеется, вопит и скачет под дождем, который хлещет

так, что все сливается в единую массу. Соседей нет на много

миль вокруг, так что полицию никто не вызовет. Трава

перепахана; видны большие черные рытвины, полные грязи.

Вдали мерцают огни фар — это машины катят по извилистой

дорожке к Девятому шоссе.

— Бежим! — командует Линдси.

Элли тянет меня за руку, и мы несемся с криками; дождь

ослепляет нас и струится по курткам, грязь затекает в туфли;

ливень такой мощный, словно мир вот-вот растает.

Когда мы добираемся до машины Линдси, мне действительно

плевать на то, как ужасно закончился вечер. Мы истерически

хохочем, промокшие и дрожащие, взбодренные холодом и

дождем. Линдси верещит насчет мокрых задниц на кожаных

сиденьях и грязи на полу, Элоди умоляет завернуть в «Микс»

за омлетом с сыром и жалуется, что я всегда сижу рядом с

водителем, а Элли требует включить обогрев и угрожает

умереть на месте от пневмонии.

Наверное, так мы об этом и заговариваем, в смысле, о

смерти. Я решаю, что Линдси можно пустить за руль, однако

ведет она быстрее, чем обычно, по кошмарной, длинной,

узкой дорожке. Деревья по обе стороны напоминают голые

скелеты, стонущие на ветру. Линдси выезжает на Девятое

шоссе; шины визжат на скользкой черной дороге. Часы на

крик был чувством, то это был бы именно он. А после —

ничего.

Наверняка кое-кто из вас считает, что я достойна такого

финала. Возможно, мне не стоило посылать розу Джулиет или

обливать ее пивом на вечеринке. Возможно, мне не стоило

списывать контрольную у Лорен Лорнет. Возможно, мне не

стоило говорить гадости Кенту. Наверное, кое-кто из вас

решит, что я достойна этого, потому что собиралась позволить

Робу все — то есть не блюсти свою чистоту.

Но прежде чем вы начнете тыкать пальцем, позвольте

спросить: я правда совершила много зла? Такого зла, что

заслужила смерти? Такого, что заслужила подобной смерти?

Что, другие ничего похожего не делают?

Что, вы сами ничего похожего не делаете?

Подумайте об этом.

Глава 2

Во сне я знаю, что падаю, хотя нет ни верха, ни низа, ни стен,

ни потолка, только ощущение безграничной темноты и холода.

Я так испугана, что собираюсь закричать, но когда открываю

рот, ничего не происходит, и я гадаю, будет ли падение

падением, если падать вечно и никогда не достичь дна?

Мне кажется, я буду падать вечно.

Шум прерывает тишину, тихое блеяние становится нее громче

и громче, словно железная коса рассекает воздух, врезается в

меня…

И я просыпаюсь.

Будильник звенит уже двадцать минут. Без десяти семь.

Рывком сев на кровати, я отпихиваю одеяло. Я вся в поту,

хотя в комнате холодно. Горло пересохло, отчаянно хочется

пить, как будто я пробежала марафон.

Я оглядываюсь по сторонам; мгновение все кажется

размытым и немного искаженным, как будто вокруг не

комната, а ее прозрачный оттиск, который криво наложили и

углы не совпадают с реальностью. Затем освещение

Я словно двигаюсь под водой — и мое тело ничего не весит —

или наблюдаю за собой издалека. Пытаюсь встать, но желудок

тут же сжимается, и приходится на дрожащих ногах ползти в

ванную в полной уверенности, что меня вот-вот стошнит. Я

запираю дверь и включаю воду в раковине и душе. Встаю над

унитазом.

В желудке спазмы снова и снова, однако ничего не

происходит.

Машина, скольжение, крики…

Вчера.

В коридоре звучат голоса, но вода льется так громко, что слов

не разобрать. В дверь стучат; только тогда я выпрямляюсь и

кричу:

— Чего?

— Вылезай из душа. Нет времени.

Это Линдси — мама впустила ее.

Я приоткрываю дверь, за которой стоит недовольная Линдси в

объемной куртке, застегнутой до подбородка. Но я все равно

рада ее видеть. Она кажется такой нормальной, такой

привычной.

— Что случилось прошлой ночью? — сразу спрашиваю я.

Она хмурится.

— Да, извини. Я не могла перезвонить. Патрик не давал

повесить трубку до трех часов ночи.

— Перезвонить? — Я мотаю головой. — Нет, я…

— Он ужасно переживал, что родители не берут его в

Акапулько. — Линдси закатывает глаза. — Бедняжка. Ей-богу,

Сэм, парни — это как собаки. Им нужно, чтобы их гладили,

кормили и пускали в кровать.

Подруга наклоняется ко мне.

— Кстати, ты волнуешься?

— Из-за чего?

Понятия не имею, о чем речь. Ее фразы пролетают мимо,

сливаясь в единый поток. Я держусь за вешалку для

полотенец и надеюсь не упасть. Душ слишком горячий, в

воздухе висит густой пар. Зеркало запотело, на плитке осел

конденсат.

— Из-за себя, Роба, пары бутылок «Миллер лайт» и

фланелевых простыней. — Линдси смеется. — Очень

Я распахиваю глаза, когда Линдси сворачивает в сторону,

чтобы не наехать на белку. Она выбрасывает сигарету в окно;

запах дыма странно двоится: я не уверена, ощущаю его, или

помню, или одновременно и то и другое.

— В жизни не встречала водителя хуже, — ухмыляется Элоди.

— Пожалуйста, осторожнее, — бормочу я и невольно

хватаюсь за сиденье.

— Не волнуйся. — Линдси хлопает меня по колену. — Я не

позволю своей лучшей подруге умереть девственницей.

В этот миг мне отчаянно хочется выложить все Линдси и

Элоди, спросить у них, что со мной — с нами — происходит,

но я не знаю, с чего начать.

«Мы попали в аварию после вечеринки, которой еще не

было».

«Я думала, что умерла вчера. Я думала, что умерла сегодня

вечером».

Судя по всему, Элоди делает вывод, что я притихла, поскольку

психую из-за Роба. Она кладет руку на спинку моего кресла,

подается вперед и говорит:

— Не волнуйся, Сэм. Все будет хорошо. Это как ездить на

велике.

Я пытаюсь улыбнуться, но не могу сосредоточиться. Словно

прошло сто лет с тех пор, как я легла спать, воображая, будто

Роб рядом, воображая прикосновения его прохладных сухих

ладоней. Мысль о нем причиняет мне боль, горло вот-вот

перехватит. Мне не терпится увидеть его, увидеть его кривую

усмешку, кепку «Янкиз» и даже грязную флиску, которая

всегда немного пахнет мужским потом, даже после стирки по

настоянию матери.

— Это как скакать на лошади, — поправляет Линдси. — Ты

очень скоро получишь голубую ленточку, Сэмми.

— Вечно забываю, что ты увлекалась лошадьми, — замечает

Элоди, снимая крышку с кофе и сдувая пар.

— В семь лет, — уточняю я, прежде чем Линдси успеет

пошутить.

Боюсь заплакать, если она начнет меня высмеивать. Мне не

удастся объяснить ей правду: что верховая езда была моим

любимым занятием. Я обожала оставаться одна в лесу,

особенно поздней осенью, когда природа хрусткая и золотая,

случилось, — был лишь длинным странным сном.

Линдси сворачивает на Аллею выпускников, хотя шансы

отыскать место для парковки нулевые. Это ритуал для нее. У

меня сводит живот, когда мы проезжаем мимо третьего места

считая от теннисных кортов — на нем стоит коричневый

«шевроле» Сары Грундель. С бампера смотрит наклейка

сборной «Томаса Джефферсона» по плаванию и еще одна —

«Намокни». «Ей досталось последнее место, потому что мы

безнадежно опоздали», — мелькает в моей голове.

Приходится впиться ногтями в ладони и мысленно повторить,

что мне приснился сон. На самом деле ничего этого не было.

— Поверить не могу, что нам придется топать двадцать две

сотых мили. — Элоди надувает губы. — У меня даже куртки

нет.

— Не надо было выходить полуголой, — огрызается Линдси.

— Февраль на дворе.

— Я же не знала, что придется идти по улице.

Мы разворачиваемся и едем обратно к верхней парковке,

оставляя футбольные поля по правую руку. В это время года

поля разворочены: сплошная грязь и несколько заплаток

побуревшей травы.

— У меня дежавю, — сообщает Элоди. — Словно мы

вернулись в девятый класс.

— У меня все утро дежавю, — слетает с моего языка.

Мне немедленно становится лучше: ну конечно, дело именно

в этом.

— Дай угадаю. — Линдси подносит руку к виску и хмурится,

делая вид, что размышляет. — Тебе кажется, что Элоди уже

когда-то всех достала с утра пораньше.

— Заткнись!

Элоди наклоняется, шлепает Линдси по плечу, и обе смеются.

Я тоже улыбаюсь. Какое облегчение — сказать это вслух! Все

сходится: однажды во время поездки в Колорадо мы с

родителями одолели три мили до крошечного водопада в

глубине леса. Деревья были большими и старыми, сплошь

сосны. Облака напоминали сахарную вату. Иззи была еще

слишком маленькой, не ходила и не говорила. Она ехала в

рюкзаке на папе и тянула крошечные пухлые кулачки к небу,

будто намеревалась схватить его.

Проблема в том, что дежавю проходит очень быстро —

тридцать секунд, максимум минута, и все.

Но у меня ничего не проходит.

Все повторяется: на первом уроке Эйлин Чо верещит при виде

роз. Самара Филлипс наклоняется и гудит: «Наверное, он

очень любит тебя». Я прохожу мимо тех же людей в то же

время. Аарон Стерн снова разливает кофе по всему коридору,

и Кэрол Лин снова орет на него.

Даже слова те же самые: «Тебя что, мама в детстве

уронила?» Если честно, это довольно забавно, даже во второй

раз. Даже когда мне кажется, что я свихнулась, и хочется

вопить.

Но еще поразительнее разные мелкие перемены. Сара

Грундель, например. По дороге на второй урок я вижу, как она

стоит, опершись на шкафчики, вертит очки для плавания на

указательном пальце и болтает с Хиллари Хейл. До меня

доносится обрывок их беседы.

— …так волнуюсь. Знаешь, тренер считает, что я вполне могу

улучшить свое время еще на полсекунды.

— До полуфиналов целых две недели. Я верю в тебя.

Я останавливаюсь как вкопанная. Сара видит, что я

уставилась на нее, и начинает нервничать. Приглаживает

волосы, одергивает юбку, которая слегка задралась. Затем

машет мне рукой и восклицает:

— Привет, Сэм!

И снова одергивает юбку.

— Вы… — Я глубоко вдыхаю, чтобы не заикаться как идиотка.

— Вы обсуждали полуфиналы? По плаванию?

— Да, — оживляется Сара. — Хочешь прийти?

Несмотря на панику, я понимаю, что это очень глупый вопрос.

В жизни не ходила на соревнования по плаванию; перспектива

сидеть на скользком кафельном полу и наблюдать, как Сара

Грундель рассекает по бассейну в купальнике, не более

привлекательна, чем рагу с лапшой из «Хунань китчен».

Единственное спортивное событие, которое я посещаю, — это

матч выпускников, но все равно за четыре года я не

удосужилась разобраться в правилах. Линдси обычно

приносит фляжку чего-нибудь спиртного для нас четверых, так

что правила не главное.

разукрасить дверцу туалета — в смысле, почему это было для

нее важно. Она уже написала свое уравнение дюжину раз в

кабинках напротив столовой, а ведь тем туалетом пользуются

все. Мне неясно, почему она не любит Анну, и, кстати, мне до

сих пор неизвестно, почему она так ополчилась на Джулиет

Сиху. Странно, как много можно знать о человеке и в то же

время не знать ничего. И надеяться, что когда-нибудь

доберешься до сути.

Поднявшись, я распахиваю дверцу и указываю на граффити.

— Когда Линдси это написала?

Элли закатывает глаза.

— Не она. Какая-то подражательница.

— Серьезно?

— Угу. В раздевалке для девочек есть еще одна надпись.

Подражательницы! — Элли стягивает волосы в конский хвост

и кусает губы, чтобы немного припухли. — Что за убожество!

В этой школе ничего нельзя сделать — сразу начнут

повторять.

— Убожество.

Я провожу пальцами по словам. Они черные и жирные как

червяки, написаны стойким маркером. Мгновение я

размышляю, ходит ли Анна в этот туалет.

— Надо подать иск о нарушении авторских прав. Прикинь!

Двадцать баксов всякий раз, когда кто-нибудь копирует наш

стиль. Да мы озолотимся! — Элли хихикает. — Хочешь мятную

конфетку?

Она протягивает мне жестянку «Алтоидс». Элли до сих пор

девственница — и останется таковой в обозримом будущем

(по крайней мере, пока не поступит в колледж), поскольку без

ума от Мэтта Уайльда. Но она все равно принимает

противозачаточные таблетки, которые хранит в мятой фольге

вместе с мятными конфетами. По ее уверениям, она прячет

таблетки от отца, но все знают: ей нравится доставать их на

уроках и заставлять всех думать, что она занимается сексом.

Как будто ей удалось кого-то обмануть! «Томас Джефферсон»

— маленькая школа, здесь не бывает секретов.

Как-то раз Элоди сказала, что у Элли «беременное дыхание»,

и мы чуть не лопнули от смеха. Дело было в одиннадцатом

классе субботним майским утром. Мы валялись на батуте у

Она краснеет под стать розам в руках и, запинаясь,

извиняется.

Прочесть записку, прикрепленную к этой розе, я не

удосуживаюсь и остаток урока не свожу глаз с доски, чтобы

Кент не подал мне знаков. Я так старательно избегаю Кента,

что почти пропускаю момент, когда мистер Даймлер

подмигивает мне и улыбается.

Почти.

После урока Кент догоняет меня. В руках у него сливочно

розовая роза, которую я нарочно оставила на парте.

— Ты забыла розу, — сообщает он; его волосы, как всегда,

падают на один глаз. — Ну же, говори, не стесняйся: я

забавный.

— Не забыла. — Я избегаю смотреть на него. — Она не нужна

мне.

Украдкой я поглядываю на Кента и вижу, что его улыбка на

мгновение блекнет. Затем она вновь сияет в полную силу, как

лазерный луч.

— В смысле? — Он пытается всучить мне розу. — Разве ты не

слышала, что чем больше роз получишь в День Купидона, тем

выше котируешься?

— Вряд ли мне нужна помощь в этом отношении. Особенно от

тебя.

Его улыбка окончательно вянет. Я ненавижу то, что делаю, но

меня преследует воспоминание, или сон, или что это было: он

наклоняется, и я воображаю, будто он собирается меня

поцеловать, я уверена в этом, но он только шепчет: «Я вижу

тебя насквозь».

«Ты не знаешь меня. Ты ничего обо мне не знаешь».

«Слава богу».

Я впиваюсь ногтями в ладони.

— Но с чего ты взяла, что эта роза от меня?

Его голос такой серьезный и тихий, что я вздрагиваю,

уставившись в его ярко-зеленые глаза. В детстве мама

шутила, что Господь покрасил траву и глаза Кента одним

цветом.

— Но это совершенно очевидно.

Хоть бы он перестал так смотреть. Он набирает побольше

воздуха.

квадраты на стенах; воображала прикосновение его

флисового одеяла к обнаженной коже, когда я сниму одежду.

А еще я представляла, как Роб поцелует меня, когда все

закончится, признается в любви и уснет с приоткрытым ртом,

и я проберусь украдкой в ванную и напишу Элоди, Линдси и

Элли эсэмэску: «Я сделала это».

Сложнее представить то, что будет происходить посередине.

В заднем кармане вибрирует телефон: новая эсэмэска. У меня

екает сердце. Мне уже известно, что в ней написано.

— Ты прав. — Я обвиваю Роба руками. — Может, мне прийти

сразу после школы? Проведем вместе весь день и всю ночь.

— Ты прелесть. — Роб отстраняется и поправляет рюкзак и

кепку. — Но родители не уедут до ужина.

— Плевать. Посмотрим фильм или…

— К тому же, — Роб смотрит мне через плечо, — я слышал,

что намечается вечеринка у… как там его… ну, парня в

котелке. Кен?

— Кент, — машинально поправляю я.

Разумеется, Роб знает его имя — здесь все всех знают, — но

это вопрос иерархии. Я вспоминаю, как сказала Кенту:

«Странно, что я вообще помню, как тебя зовут», и мне

становится дурно. Коридор наполняется голосами; люди снуют

мимо нас с Робом. Я ощущаю их взгляды. Наверное, они

надеются, что мы поссоримся.

— Точно, Кент. Может, загляну к нему ненадолго. Встретимся

на месте?

— Ты правда хочешь пойти?

Я пытаюсь подавить нарастающую панику. Опускаю голову и

смотрю на Роба снизу вверх, как Линдси смотрит на Патрика,

когда ей по-настоящему что-то нужно.

— Мы же проведем меньше времени вместе.

— Времени нам хватит. — Роб целует свои пальцы и дважды

касается моей щеки. — Можешь не сомневаться. Я хоть раз

тебя подводил?

«Да, сегодня вечером». Я не успеваю отогнать предательскую

мысль и слишком громко отвечаю:

— Нет.

Впрочем, Роб не слушает. К нам только что подошли Адам

Маршалл и Джереми Форкер, и они наскакивают друг на друга

поваром.

Из-за Роба я не слишком переживаю — в смысле, не могу

сосредоточиться на мыслях о нем. Вечеринка, поездка, ее

возможные последствия — вот от чего на самом деле сводит

живот. По крайней мере, водка помогла восстановить дыхание,

и меня больше не трясет.

Конечно, я не могу открыться Линдси и потому говорю:

— Мне не страшно. В конце концов, все через это проходят.

Если даже Анна Картулло смогла…

— Фу, — кривится Линдси. — Что бы вы ни делали, это не то,

что делает Анна Картулло. Вы с Робом занимаетесь любовью.

Она изображает пальцами кавычки и хихикает, но я вижу, что

она серьезно.

— Думаешь?

— Конечно. — Она наклоняет голову и смотрит на меня. — А

ты?

Меня так и подмывает спросить: «Откуда ты знаешь, в чем

разница?»

В фильмах всегда понятно, когда люди предназначены друг

для друга, потому что нарастает фоновая музыка — глупо,

зато верно.

Линдси без конца повторяет, что жизни не представляет без

Патрика. Может, положено чувствовать именно это?

Иногда, когда я стою среди толпы рядом с Робом и он

обнимает меня за плечи и притягивает к себе, словно

ограждая от толканий, пиханий и тому подобного, в животе

разгорается пожар, как будто после бокала вина, и я

совершенно счастлива. Наверняка это и есть любовь.

Наконец я отвечаю Линдси:

— Конечно.

Подруга снова хихикает и толкает меня локтем.

— Ну так как? Он набрался смелости и сказал это?

— Сказал что?

Она закатывает глаза.

— Что любит тебя.

Я молчу чуть дольше, чем следует, представив его карточку:

«Лю тя». Такое пишешь в чужих ежегодниках, когда не

можешь найти нужных слов.

— Скажет, куда он денется, — продолжает Линдси. — Все

Линдси перекатывается на бок и опирается на локоть.

Интересно, она скажет о парне из Нью-Йорка? (Мне

неизвестно его имя; она упоминала о нем всего несколько раз

и называла Одним Типом.)

— Я не нервничала, — тихо произносит она, глубоко вдыхая и

расплываясь в улыбке. — Я желала его, детка. Алкала, — с

фальшивым британским акцентом добавляет она, после чего

запрыгивает на меня и изображает траханье.

— Ты невозможна!

Я отпихиваю ее в сторону, и она с гоготом скатывается с

кровати.

— Ты любишь меня.

Встав на колени, Линдси сдувает челку с лица, наклоняется и

опирается локтями на кровать. Внезапно она становится

серьезной и тихонько окликает, распахнув глаза:

— Сэм!

Мне приходится сесть, чтобы расслышать сквозь музыку.

— Можно, я открою тебе секрет?

— Конечно.

У меня колотится сердце. Ей известно, что со мной

происходит. С ней происходит то же самое.

— Пообещай держать язык за зубами. Поклянись, что не

испугаешься.

Линдси знает, знает! Я не одинока. В голове проясняется, все

вокруг становится более резким. Я моментально трезвею и с

трудом выдавливаю:

— Клянусь.

Она наклоняется к самому уху.

— Я…

Повернув голову, она громко рыгает мне в лицо.

— Боже, Линдз! Да что с тобой?

Я размахиваю ладонью у себя перед носом. Она снова

плюхается на спину, болтает ногами в воздухе и истерически

хохочет.

— Ты бы видела свое лицо.

— Хоть когда-нибудь ты бываешь серьезной? — в шутку

спрашиваю я, хотя все мое тело тяжелеет от разочарования.

Она не знает. Не понимает. Что бы ни происходило, это

происходит только со мной. Чувство полного одиночества

царапают ногтем по классной доске.

Лес расступается, и в темноте возникает дом Кента, белый и

сверкающий, будто сделанный изо льда. Он появляется из

ниоткуда, со всех сторон окруженный мраком, и я вспоминаю

сцену из «Титаника», когда айсберг поднимается из воды и

вспарывает кораблю брюхо. На секунду мы умолкаем.

Крошечные капельки дождя стучат по ветровому стеклу и

крыше; Линдси выключает айпод. По радио тихонько играет

старая песня. Я с трудом разбираю слова: «Почувствуй то же,

что прежде… Ласкай меня снова…»

— Размером он почти с твой дом, Эл, — замечает Линдси.

— Почти, — соглашается Элли.

Меня накрывает волна любви к ней. Элли, которая обожает

большие дома, дорогие машины, украшения «Тиффани»,

туфли на платформе и блеск для тела. Элли, которая не

слишком умна, и прекрасно это осознает, и гоняется за

парнями, которые ее не стоят. Элли, которая втайне

потрясающе готовит. Я знаю ее. Я понимаю ее. Я знаю их

всех.

В доме из колонок ревут «Дуджиас»: «Все чтецы собрались в

этом клубе, если рифмовать умеешь круто, держи микрофон».

Лестница вращается под ногами. Уже наверху Линдси со

смехом отнимает у меня бутылку.

— Притормози, алкашка. Забыла о своем важном деле?

— Важном деле? — похохатываю я. — А я думала, что

собираюсь заняться любовью.

В помещении так накурено, что мне не хватает воздуха.

— Важном занятии любовью. — Она наклоняется, и ее лицо

становится огромным, как луна. — Хватит пока водки, ладно?

Я машинально киваю, и огромное лицо удаляется. Линдси

оглядывает комнату.

— Схожу поищу Патрика. Справишься без меня?

— Конечно.

Улыбнуться у меня не получается, лицевые мышцы

отказываются подчиняться. Линдси отворачивается, и я

хватаю ее за руку.

— Линдз?

— Да?

— Можно, я пойду с тобой? Она пожимает плечами.

— Темы сочинений. По «Макбету».

Она пихает Алекса, и тот поясняет:

— Я пропустил седьмой урок.

Мы встречаемся глазами, он отворачивается и делает

большой глоток пива. Я молчу. Не знаю, как реагировать.

— Так раздала она темы или нет? — Бриджет ведет себя как

обычно, напоминает щенка в ожидании угощения. — Алекс

был вынужден прогулять. Ходил к врачу. Мама заставила его

сделать какую-то прививку от менингита. Правда, глупо? В

смысле, в прошлом году от менингита умерли всего четыре

человека. Больше шансов попасть под машину…

— Лучше бы сделал прививку от герпеса, — фыркает Линдси,

но так тихо, что слышу только я. — Хотя, наверное, уже

поздно.

— Не знаю, — отвечаю я Бриджет. — Я прогуляла.

И слежу за Алексом в ожидании реакции. Интересно, он

заметил, как мы с Линдси заглядывали в окна «Хунань

китчен»? Вряд ли.

Они с Анной сидели над кусочками сероватого мяса, стывшего

в пластмассовой миске. Так я и думала. Линдси хотела зайти

и позлить их, но я пригрозила, что меня вырвет на ее новые

сапоги «Стив Мэдден» от одного только запаха несвежего

мяса и лука.

Когда мы вышли из «Лучшего деревенского йогурта», Алекса и

Анны уже не было. Потом мы встретили их в Курительном

салоне. Они прощались, когда Линдси еще только

прикуривала. Алекс чмокнул Анну в щеку, и они направились в

разные стороны: Алекс в столовую, Анна в корпус искусств.

Они расстались задолго до того, как мы с Линдси встретили

Никотиновую Фашистку. Сегодня их не застукали.

И Бриджет неизвестно, где на самом деле был Алекс во время

седьмого урока.

Внезапно кусочки мозаики встают на места — все страхи,

которые я подавляла, — один за другим, как падающие

костяшки домино. Больше не могу отрицать очевидное. Сара

Грундель заняла место на парковке, поскольку мы опоздали, и

все еще участвует в полуфиналах. Анна и Алекс не

поссорились, потому что я убедила Линдси не вмешиваться.

Вот почему их не застукали в Курительном салоне, и вот

— Тогда что при чем? — спрашивает он, скрестив руки на

груди.

— Просто ты нужен мне прямо сейчас, — едва шепчу я.

Удивительно, что он вообще меня слышит. Он вздыхает, трет

лоб и кладет руку мне на голову.

— Ладно, ладно. Извини.

Кивнув, я начинаю плакать. Роб вытирает две слезинки

большим пальцем.

— Давай поговорим, хорошо? Найдем местечко потише. — Он

встряхивает пустой пивной банкой. — Только схожу за

добавкой, ладно?

— Да, конечно, — разрешаю я вместо того, чтобы умолять его

остаться, обнять меня и никогда не отпускать.

Он наклоняется и целует меня в щеку.

— Ты самая лучшая. Не надо плакать, мы же на вечеринке,

забыла? Здесь положено веселиться. — Он отступает назад и

поднимает руку с растопыренными пальцами. — Пять минут.

Прижавшись к стене, я жду. Не представляю, чем еще

заняться. Гости снуют мимо, и я опускаю лицо, завесившись

волосами, скрывая от всех слезы. Вечеринка гремит, но

почему-то кажется далекой. Слова искажены, музыка

напоминает карнавальную, когда все ноты звучат невпопад и

налетают друг на друга.

Проходит пять минут, затем семь. Десять минут. Я обещаю

себе, что подожду еще пять и отправлюсь на поиски Роба,

хотя не знаю, как сдвинусь с места. Через двенадцать минут я

набираю эсэмэску «Где ты?», но вспоминаю, как Роб вчера

обмолвился, что куда-то задевал телефон.

Вчера. Сегодня.

Снова я представляю, как лежу в другом месте, но на этот раз

не сплю. Я лежу на холодной каменной плите, моя кожа белая

как снег, губы синие, а руки кем-то сложены на груди…

Я глубоко вдыхаю и стараюсь отвлечься. Пересчитываю

лампочки на рождественской гирлянде вокруг плаката фильма

«Инопланетянин», затем ярко-красные огоньки сигарет,

мерцающие в полутьме, подобно светлячкам. Не думайте, я

не фанат математики, просто всегда любила числа. Мне

нравится складывать их друг с другом, пока они не заполнят

все время и пространство. Однажды я призналась в этом

ядерной атаки броней украшений «Тиффани» и сверкающими

панцирями блеска для губ.

Однако у меня нет сил осадить девчонок, и я рада, что Линдси

нет рядом и она не будет возмущаться. Я могла бы

догадаться, что Роб не вернется. А как он сегодня распинался,

что никогда не подводил меня! И я должна ему верить! Надо

было ответить, что это бред собачий.

Мне нужно на свежий воздух. Убраться подальше от дыма и

музыки. Найти тихое местечко и спокойно подумать. Я

продолжаю мерзнуть и наверняка ужасно выгляжу, хотя

плакать больше не хочется. Как-то раз на уроке здоровья мы

смотрели видео о симптомах шока. Я могла бы сняться в нем

в главной роли. Затрудненное дыхание. Холодные липкие

ладони. Головокружение. Оттого что я знаю это, мне

становится еще хуже.

Вот видите, от уроков здоровья один вред.

В каждый туалет стоит по четыре человека, комнаты набиты

людьми. Уже одиннадцать часов; пришли все, кто хотел.

Несколько человек произносят мое имя; Тара Флют

загораживает дорогу и восклицает:

— О боже! Какие прелестные сережки. Из…

— Не сейчас, — обрываю я и иду дальше, отчаянно стремясь

найти тихий темный уголок.

Слева от меня — закрытая дверь, на которую прилеплены

наклейки для бампера. Я хватаю и трясу дверную ручку.

Разумеется, закрыто.

— Это вип-комната.

Я оборачиваюсь. Кент стоит за спиной и улыбается.

— Ты должна быть в списке. — Он прислоняется к стене. —

Или сунь вышибале двадцатку. Как хочешь.

— Я… искала туалет.

Он кивает в другую сторону коридора, где Роника Мастерс,

явно пьяная, молотит по двери кулаком и орет:

— Выходи, Кристен! Мне срочно нужно пи-пи.

Кент снова поворачивается ко мне и поднимает брови.

— Упс, ошиблась, — бормочу я, пытаясь проскользнуть мимо

него.

— Все в порядке? — Кент пока не касается меня, но его рука

совсем рядом. — Ты выглядишь…

Линдси, наверное, решила, что я шучу.

— Домой? Но мы только что приехали, всего час назад. —

Она наклоняется и шепчет: — К тому же вы с Робом

собирались… сама знаешь.

Как будто она не вопила сейчас перед всеми, что я уже

сделала это.

— Я передумала.

Изо всех сил я стараюсь держаться небрежно, но это очень

утомительно. Я злюсь на Линдси, сама не понимаю за что.

Наверное, за то, что она не собирается уходить с вечеринки

вместе со мной. Злюсь на Элоди за то, что она затащила меня

сюда, и на Элли за то, что она вечно туго соображает. Злюсь

на Роба за то, что ему все равно, насколько я расстроена, и

на Кента за то, что ему не все равно. В это мгновение я злюсь

на всех и каждого и представляю, как сигарета, которой

размахивает Линдси, поджигает занавески, огонь охватывает

комнату и пожирает собравшихся. Немедленно накатывает

чувство вины. Не хватало только превратиться в одну из

девиц, которые вечно носят черное и малюют пистолеты и

бомбы в своих блокнотах.

Линдси смотрит на меня, раскрыв рот, будто слышит мои

мысли. Затем я догадываюсь, что она смотрит мне через

плечо. Элоди розовеет. Рот Элли открывается и закрывается,

как у рыбы. Шум вечеринки затихает, словно кто-то нажал

«паузу» на магнитофоне.

Джулиет Сиха. Я знаю, что это она, даже не оборачиваясь, но

при виде ее все равно поражаюсь.

Она хорошенькая.

Когда сегодня она плыла по столовой, то выглядела как

всегда: завеса волос, мешковатая одежда, втянутые плечи —

молекула толпы, фантом или тень.

Но сейчас она стоит прямо, волосы убраны назад, глаза

сверкают.

Через комнату она направляется к нам. У меня пересыхает во

рту. Я собираюсь произнести «нет», но она встает перед

Линдси, прежде чем я успеваю вымолвить хоть слово. Ее губы

шевелятся, но смысл доходит до меня только через секунду,

как будто я нахожусь под водой.

— Сука.

толпу, работая локтями, и на меня бросают удивленные

взгляды. Плевать. Мне нужно выйти.

Наконец я оказываюсь у двери и сталкиваюсь с Кентом. Он

смотрит на меня, сжав губы, и пытается загородить дорогу.

— Даже не думай, — бросаю я, поднимая руку.

Он молча отодвигается, освобождая проход. На полпути по

коридору я слышу его вопрос:

— Почему?

— Потому что, — отзываюсь я.

Но на самом деле размышляю о том же. Почему это

происходит со мной? Почему, почему, почему?

— Какого черта Сэм всегда сидит рядом с водителем?

— Пить надо меньше, тогда успеешь занять ее место.

— Поверить не могу, что ты так обошлась с Робом, —

замечает Элли. — Завтра тебя ждут большие неприятности.

Она подняла воротник куртки. В машине у Линдси так холодно,

что дыхание вырывается изо ртов клубами плотного белого

пара.

«Если завтра наступит», — чуть не отвечаю я. С вечеринки я

ушла, не попрощавшись с Робом, который с полузакрытыми

глазами валялся на диване. За полчаса перед этим я

заперлась в пустой ванной на первом этаже. Села на

холодный жесткий край ванны, слушая, как музыка пульсирует

сквозь стены и потолок. Линдси настояла, чтобы я накрасила

губы ярко-красной помадой. В зеркале я вижу, что помада

потекла, как у клоуна. Я медленно стираю ее скомканными

салфетками и бросаю их в унитаз, словно розовые цветы.

Рано или поздно мозг перестает искать объяснения

происходящему. Рано или поздно он сдается, отключается. И

все же, когда автомобиль Линдси разворачивается на лужайке

Кента и шины буксуют в грязи, мне становится страшно.

Деревья, хрупкие и белые, как кости, неистово пляшут па

ветру. Дождь молотит по крыше Танка; мир за потоками воды

на окнах словно распадается на части. Часы на приборной

панели показывают тридцать восемь минут первого.

Я держусь за кресло, когда Линдси мчится по дорожке; ветви

деревьев хлещут по дверцам с обеих сторон.

— Как насчет краски? — спрашиваю я.

конец, пусть остальным тоже не поздоровится.

Она изображает рукой падение самолета.

— А как вы думаете, вы будете знать? — Мне нестерпимо

хочется обсудить эту тему. — В смысле, вы догадаетесь…

заранее?

Выпрямившись, Элли подается вперед, раскинув руки по

спинкам передних кресел.

— Однажды мой дедушка проснулся и заявил, что видел в

ногах кровати старуху. Лица он не разглядел — она была в

черном плаще с большим капюшоном, держала косу, или как

там эта штука называется. В общем, это была Смерть, ясно?

В тот же день он пошел к врачу, и тот поставил диагноз: рак

поджелудочной. В тот же день.

— Но он не умер, — закатывает глаза Элоди.

— Мог умереть.

— Чепуха на постном масле.

— Может, сменим тему? — Линдси на мгновение тормозит,

прежде чем вылететь на мокрую дорогу. — Эта просто

тошнотворная.

— Какие умные слова ты знаешь, — хихикает Элли.

— Не у всех же словарный запас двенадцатилетки, —

парирует Линдси, оглядываясь и пытаясь выдохнуть дым ей в

лицо.

Затем она сворачивает на Девятое шоссе, которое лежит

перед нами, как огромный серебристый язык. У меня в груди

трепещет колибри; поднимается все выше и выше, к самому

горлу.

Я хочу вернуться к разговору и спросить: «Ну так как, вы

будете знать? Догадаетесь заранее?..», но Элоди отпихивает

Элли в сторону и наклоняется вперед; изо рта у нее свисает

сигарета.

— Музыку! — кричит она, беря айпод.

— Ты пристегнула ремень? — спрашиваю я.

Ничего не могу поделать. Страх давит на меня, выжимает дух,

в голове проносится: «Если не дышать, то умрешь».

Последняя цифра на часах мигает: тридцать девять минут

первого.

Элоди даже не отвечает, просто начинает листать айпод и

находит «Splinter». Элли ударяет ее и заявляет, что сейчас ее

телефон и раскрываю.

Вспыхивает дата.

Пятница, двенадцатое февраля.

День Купидона.

— Сэмми, поднимайся. — В комнату заглядывает Иззи. —

Мама говорит, тебе пора вставать.

— Передай маме, что я заболела.

Светлое каре сестры исчезает за дверью.

Вот что я помню: я ехала в автомобиле. Элоди и Элли

подрались из-за айпода. Руль крутанулся, машина полетела в

лес. Линдси изумленно открыла рот и выгнула брови, словно

только что встретила знакомого в неожиданном месте. Но что

после? Ничего.

После — только сон.

Впервые я по-настоящему задумываюсь об этом — впервые

позволяю себе задуматься.