Шаламов Варлам

Очерки

преступного мира

Вор ведь - это не тот человек, который украл. Можно украсть и

даже систематически воровать, но не быть блатным, то есть не

принадлежать к этому подземному гнусному ордену. По

видимому, в каторге Достоевского не было этого "разряда".

"Разряд" этот не карается обычно такими большими сроками

наказания, ибо большую массу его не составляют убийцы.

Вернее, во времена Достоевского не составляли. Блатных,

ходивших "по мокрому", тех, у кого рука "дерзкая", было не так

много в преступном мире. "Домушники", "скокари", "фармазоны",

"карманники" - вот основные категории общества "урок" или

"уркаганов", как называет себя преступный мир. Слово

"преступный мир" - это термин, выражение определенного

значения. Жулик, урка, уркаган, человек, блатарь это все

синонимы. Достоевский на своей каторге их не встречал, а если

бы встретил, мы лишились бы, может быть, лучших страниц этой

книги - утверждения веры в человека, утверждения доброго

начала, заложенного в людской природе. Но с блатными

Достоевский не встречался. Каторжные герои "Записок из

Мертвого дома" такие же случайные в преступлении люди, как и

сам Александр Петрович Горянчиков. Разве, например,

воровство друг у друга - на котором несколько раз

останавливается, особо его подчеркивая, Достоевский,- разве

это возможная вещь в блатном мире? Там грабеж фраеров,

дележ добычи, карточная игра и последующее скитание вещей

по разным хозяевам-блатарям в зависимости от победы в "стос"

или "буру". В "Мертвом доме" Газин продает спирт, делают это и

другие "целовальники". Но спирт блатные отняли бы у Газина

мгновенно, карьера его не успела бы развернуться.

По старому "закону", блатарь не должен работать в местах

заключения, за него должны работать фраера. Мясниковы и

Варламовы получили бы в блатном мире презрительную кличку

"волжский грузчик". Все эти "мослы" (солдаты), "баклушины",

"акулькины мужья", все это вовсе не мир профессиональных

преступников, не мир блатных. Это просто люди, столкнувшиеся

с негативной силой закона, столкнувшиеся случайно, в потемках

переступившие какую-то грань, вроде Акима Акимовича -

типичного "фраерюги". Блатной же мир - это мир особого закона,

ведущий вечную войну с тем миром, представителями которого

являются и Аким Акимович, и Петров, вкупе с восьмиглазым

рождается блатным, блатными делаются". В Челкаше Горький,

сталкивавшийся с блатным миром в юности, лишь отдал дань

тому малограмотному восхищению перед кажущейся свободой

суждения и смелостью поведения этой социальной группы.

Васька Пепел ("На дне") - весьма сомнительный блатной. Так же,

как и Челкаш, он романтизирован, возвеличен, а не развенчан.

Несколько внешних, верных черт этой фигуры, явная симпатия

автора приводят к тому, что и Пепел служит недоброму делу.

Таковы попытки изображения Горьким преступного мира. Он

также не знал этого мира, не сталкивался, по-видимому, с

блатными по-настоящему, ибо это, вообще говоря,

затруднительно для писателя. Блатной мир - это закрытый, хотя

и не очень законспирированный орден, и посторонних для

обучения и наблюдения туда не пускают. Ни с Горьким-бродягой,

ни с Горьким-писателем никакой блатной по душам не

разговорится, ибо Горький для него прежде всего - фраер.

В двадцатые годы литературу нашу охватила мода на

налетчиков. "Беня Крик" Бабеля, леоновский "Вор", "Мотькэ

Малхамовес" Сельвинского, "Васька Свист в переплете" В.

Инбер, каверинский "Конец хазы", наконец, фармазон Остап

Бендер Ильфа и Петрова - кажется, все писатели отдали

легкомысленную дань внезапному спросу на уголовную

романтику. Безудержная поэтизация уголовщины выдавала себя

за "свежую струю" в литературе и соблазнила много опытных

литературных перьев. Несмотря на чрезвычайно слабое

понимание существа дела, обнаруженное всеми упомянутыми, а

также и всеми не упомянутыми авторами произведений на

подобную тему, они имели успех у читателя, а следовательно,

приносили значительный вред.

Дальше пошло еще хуже. Наступила длительная полоса

увлечения пресловутой "перековкой", той самой перековкой, над

которой блатные смеялись и не устают смеяться по сей день.

Открывались Болшевские и Люберецкие коммуны, 120 писателей

написали "коллективную" книгу о Беломорско-Балтийском

канале, книга издана в макете, чрезвычайно похожем на

иллюстрированное Евангелие. Литературным венцом этого

периода явились погодинские "Аристократы", где драматург в

тысячный раз повторил старую ошибку, не дав себе труда

сколько-нибудь серьезно подумать над теми живыми людьми,

просто не в силах, не может еще оценить. У каждого человека в

разное время его жизни бывает необходимость решить что-то

важное, "переломить" судьбу, и большинству это важное

приходится делать в молодые годы, когда опыт мал, а

вероятность ошибок велика. Но в это время также мала и рутина

поступков, а велика смелость, решительность.

Поставленный перед трудным выбором, обманутый

художественной литературой и тысячей обывательских легенд о

таинственном преступном мире, подросток делает страшный шаг,

после которого подчас нет возврата. Потом он привыкает,

озлобляется окончательно сам и сам начинает вербовать

молодежь в ряды этого проклятого ордена.

В практике этого ордена есть одна важная тонкость, вовсе не

замечаемая даже специальной литературой.

Дело в том, что этим подземным миром правят потомственные

воры - те, у которых старшие родственники - отцы, деды или

хотя бы дяди, старшие братья были уркаганами; те, которые

выросли с раннего детства в блатных традициях, в блатном

ожесточении ко всему миру; те, которые не могут променять

своего положения на другое по понятным причинам; те, чья

"жульническая кровь" не вызывает сомнения в своей чистоте.

Потомственные воры и составляют правящее ядро уголовного

мира, именно им принадлежит решающий голос во всех

суждениях "правилок", этих "судов чести" блатарей,

составляющих необходимое, крайне важное условие этой

подземной жизни.

Во время так называемого раскулачивания блатной мир

расширился сильно. Его ряды умножились - за счет сыновей тех

людей, которые были объявлены "кулаками". Расправа с

"раскулаченными" умножила ряды блатного мира. Однако

никогда и нигде никто из бывших "раскулаченных" не играл

видной роли в преступном мире.

Они грабили лучше всех, участвовали в кутежах и гулянках

громче всех, пели блатные песни крикливей всех, ругались

матерно, превосходя всех блатарей в этой тонкой и важной науке

сквернословия, в точности имитировали блатарей и все же были

только имитаторами, только подражателями.

В сердцевину блатного мира эти люди допущены не были.

Редкие одиночки, особенно отличившиеся - не своими

выращивании "достойных" продолжателей их дела.

Страшный мишурный плащ уголовной романтики ярким

маскарадным блеском привлекает юношу, мальчика, чтобы его

отравить своим ядом навсегда.

Этот фальшивый блеск стекляруса, выдающего себя за алмаз,

повторен тысячей зеркал художественной литературы.

Можно сказать, что художественная литература вместо того,

чтобы заклеймить уголовщину, сделала обратное: подготовила

почву для расцвета ядовитых ростков в неопытной,

неискушенной душе молодежи.

Юноша не в силах сразу разобраться, разглядеть истинное лицо

уркаганов,- а потом бывает уже поздно, он оказывает содействие

ворам, сблизившийся с ними любой, даже самой малой,

близостью - уже заклеймен и обществом, а со своими новыми

товарищами связан на жизнь и смерть.

Существенно и то, что в нем самом уже копится личная

озлобленность, появляются личные счеты с государством и его

представителями. Ему кажется, что его страсти, его личные

интересы приходят в неразрешимый конфликт с обществом, с

государством. Ему кажется, что он платит слишком дорого за

свои "проступки", которые государство называет не проступками,

а преступлениями.

Его манит и извечная тяга юности к "плащу и шпаге", к

таинственной игре, а здесь "игра" не шуточная, а живая кровавая

игра, по своей психологической напряженности не идущая ни в

какое сравнение с постными "Учениками Иисуса" или "Тимуром и

его командой". Творить зло гораздо увлекательней, чем творить

добро. С застучавшим сердцем входя в это воровское подполье,

мальчик рядом с собой видит тех людей, которых боятся его

папа и мама. Он видит их кажущуюся независимость, ложную

свободу. Хвастливое их вранье мальчик принимает за чистую

монету. В блатарях он видит людей, которые бросают вызов

обществу. Вместо нелегкого добывания трудовой копейки юноша

видит "щедрость" вора, "шикарно" разбрасывающего ассигнации

после удачного грабежа. Он видит, как пьет и гуляет вор, и эти

картины разгула далеко не всегда отпугивают юношу. Он

сравнивает скучную, повседневную, скромную работу отца и

матери с "трудом" воровского мира, где надо быть, кажется,

только смелым... Мальчик не думает о том, сколько чужого труда

руки нож, и он тычет ножом в еще теплый труп, доказывая свою

полную солидарность с действиями своих учителей.

Вот он и сам убивает по приговору старших указанного ему

"предателя", "суку".

Среди блатных вряд ли есть хоть один человек, который не был

бы когда-либо убийцей.

Такова схема воспитания молодого блатаря из юноши чужого

мира.

Проще воспитываются представители "голубой крови",

потомственные блатари или те, что никакой жизни, кроме

воровской, не знали и не собирались ее знать.

Не нужно думать, что эти люди, из которых и выходят идеологи и

вожди блатного мира, эти принцы жульнической крови,

воспитываются каким-то особенным, тепличным способом.

Отнюдь нет. Их никто не оберегает от опасностей. Просто на их

пути к вершинам или, вернее, к наиболее глубоким ямам

блатного дна стоит меньше препятствий. Их путь проще, скорее,

безоговорочней. Им раньше верят, раньше дают воровские

поручения.

Но много лет юный блатарь, хотя бы его предками были самые

влиятельные вельможи воровской среды, трется около взрослых

бандитов, им боготворимых, бегает им за папиросами, подносит

"огонька" прикурить, таскает "ксивёнки" записки, всячески

услуживает. Много лет проходит, пока его возьмут на кражу.

Вор - ворует, пьет, гуляет, развратничает, играет в карты,

обманывает фраеров, не работает ни на воле, ни в заключении,

кровавой расправой уничтожает ренегатов и участвует в

"правилках", вырабатывающих важные вопросы подземной

жизни.

Он хранит блатные тайны (их немало), помогает товарищам по

ордену, вовлекает и воспитывает юношество и следит за

сохранением в суровой чистоте воровского закона.

Кодекс несложен. Но за столетия он оброс тысячами традиций,

святых обычаев, мелочное выполнение которых тщательно

блюдется хранителями воровских заветов. Блатари - большие

талмудисты. Для того чтобы обеспечить наилучшее выполнение

воровских законов, время от времени устраивают великие,

повсеместные подпольные собрания, где и выносятся решения,

диктующие правила поведения применительно к новым

потому что никак не мог понять, что мораль блатного мира

другая мораль, что так называемая готтентотская мораль с ее

критерием непосредственной пользы - невиннейшая по

сравнению с мрачной блатарской практикой.

Начальники ("начальнички", как их зовут блатари) неизменно

оказывались обманутыми, одураченными...

А тем временем в городах с непонятным упорством

возобновляли насквозь фальшивую и вредную пьесу Погодина, и

новые поколения "начальничков" проникались понятиями о

"чести" Кости-капитана.

Вся воспитательная работа с ворами, на которую ухлопали

миллионы государственных денег, все эти фантастические

"перековки" и легенды Беломорканала, давно ставшие притчей

во языцех и предметом досужих острот блатарей, вся

воспитательная работа держалась на такой эфемерной штуке,

как "честное слово вора".

- Подумайте,- говорит какой-нибудь специалист по блатному

миру, "начитанник" Бабеля и Погодина,- ведь Костя-капитан не то

что дал честное слово исправиться. Меня, старого воробья, на

этой мякине не проведешь. Я не такой уж фраер, чтобы не

понимать, что дать честное слово им ничего не стоит. Но ведь

Костя-капитан дал "честное слово вора". Вора! Вот ведь в чем

штука. Уж этого своего слова он не сдержать не может. Его

"аристократическое" самолюбие этого не допустит. Он умрет от

презрения к самому себе, нарушившему "честное слово вора".

Бедный, наивный начальник! Дать честное слово вора фраеру,

обмануть его, а затем растоптать клятву и нарушить ее - это

воровская доблесть, предмет хвастливых россказней где-нибудь

на тюремных нарах.

Много побегов было облегчено, подготовлено благодаря вовремя

данному "честному слову вора". Если бы каждый начальник знал

(а знают это только начальники, умудренные многолетним

опытом общения с "капитанами"), что такое клятва вора, и по

достоинству ее оценил - крови, жестокостей было бы гораздо

меньше.

Но, может быть, мы ошибаемся, когда пытаемся связать два этих

разных мира - "фраеров" и "уркаганов"?

Может быть, законы чести, морали действуют в мире "жулья" по

своему и мы просто не вправе адресоваться в мир блатарей с

Везде рассылают грозные записки - "ксивы" с просьбами о

помощи, и если есть возможность заработать кусок хлеба, а

украсть нельзя - те, что помельче, идут работать, "пахать". Их

посылают на работу так, как на убийство. За убийство

расплачиваются вовсе не главари, главари только приговаривают

к смерти. Убивают мелкие воры, под страхом собственной

смерти. Убивают или выкалывают глаза (весьма

распространенная "санкция" в отношении фраеров).

В трудном положении воры также доносят лагерным

начальникам друг на друга. О доносах же на фраеров, на "Иван

Иванычей", на "политиков" и говорить нечего. Эти доносы - путь к

облегчению жизни блатаря, предмет его особой гордости.

Рыцарские плащи слетают, и остается подлость как таковая,

которой проникнута философия блатаря. Логическим образом

эта подлость в трудных условиях обращается на своих

товарищей по ордену. В этом нет ничего удивительного.

Подземное уголовное царство - мир, где целью жизни ставится

жадное удовлетворение низменнейших страстей, где интересы -

скотские, хуже скотских, ибо любой зверь испугался б тех

поступков, на которые с легкостью идут блатари.

("Самый страшный зверь - человек" - распространенная блатная

присказка опять-таки в буквальности, в реальности.)

Представитель такого мира не может выказать духовной

твердости в положении, угрожающем смертью или длительными

физическими мучениями, он и не проявляет этой твердости.

Было бы большой ошибкой думать, что понятия "пить", "гулять",

"развратничать" одинаковы с соответствующими понятиями

фраерского мира. Увы! Все фраерское выглядит крайне

целомудренно в сравнении с дикими сценами блатарского быта.

В больничную палату к блатарям - больным (симулянтам и

аггравантам, конечно) добирается (то ли по вызову, то ли по

собственному почину) какая-либо зататуированная проститутка

или "городушница", и ночью (пригрозив дежурному санитару

ножом) возле этой новоявленной святой Терезы собирается

компания блатарей. Все, кто имеет "жульническую кровь", могут

принять участие в этом "удовольствии". Задержанная, не

смущаясь и не краснея, объясняет, что "пришла выручить ребят -

ребята попросили".

Блатари все - педерасты. Возле каждого видного блатаря вьются

лучше питаются, предупреждены бригадиром, что денег

получать рабочие не будут, что деньги пойдут десятнику или

нормировщику. А если не согласны, то и карточки будут плохие,

тем самым арестанты обрекаются на голодную смерть.

Поборы "начальничков" - нормировщиков, бригадиров,

смотрителей повсеместное явление.

Грабежи, совершаемые блатарями, встречаются всюду. Рэкет

узаконен и никого не удивляет.

В 1938 году, когда между начальством и блатарями существовал

почти официальный "конкордат", когда воры были объявлены

"друзьями народа", высокое начальство искало в блатарях

орудие борьбы с "троцкистами", с "врагами народа".

Проводились даже "политзанятия" с блатарями в КВЧ, где

работники культуры разъясняли блатарям симпатии и надежды

властей и просили у них помощи в деле уничтожения

"троцкистов".

- Эти люди присланы сюда для уничтожения, а ваша задача -

помочь нам в этом деле,- вот подлинные слова инспектора КВЧ

прииска "Партизан" Шарова, сказанные им на таких "занятиях"

зимой в начале 1938 года.

Блатари ответили полным согласием. Еще бы! Это спасало им

жизнь, делало их "полезными" членами общества.

В лице "троцкистов" они встретили глубоко ненавидимую ими

"интеллигенцию". Кроме того, в глазах блатарей эго были

"начальнички", попавшие в беду, начальники, которых ждала

кровавая расплата.

Блатари при полном одобрении начальства приступили к

избиениям "фашистов" - другой клички не было для пятьдесят

восьмой статьи в 1938 году.

Люди покрупнее, вроде Эшбы, бывшего секретаря Северо

Кавказского крайкома партии, были арестованы и расстреляны

на знаменитой "Серпантинке", а остальных добивали блатари,

конвой, голод и холод. Велико участие блатарей в ликвидации

"троцкистов" в 1938 году.

"Бывают же случаи,- скажут мне,- когда вор, если ему оказать

поблажку, держит свое слово и - незримо - обеспечивает

"порядок" в лагере".

- Мне выгоднее,- говорит начальник,- чтоб пять-шесть воров не

работало вовсе или работало где хотело,- зато остальное

отпускать воров в воровские экспедиции (хотя и такие случаи

бывали). Воровать воры будут все равно, ибо это их жизнь, их

закон. Они могут пообещать начальнику не воровать у себя на

прииске, не обкрадывать лагерную обслугу, не обкрадывать

лагерные ларьки, охрану, но все это - лживо. Найдутся старшие,

которые охотно разрешат своих товарищей от такого рода

"присяги".

Если дано обещание не воровать - это значит, что рэкет будет

сопровождаться более грозным запугиванием, вплоть до угроз

убийством.

В тех лагерных отделениях заключенные живут хуже всего,

бесправней всего, голоднее всего, меньше зарабатывают и хуже

едят, где воры командуют нарядчиками, поварами,

надзирателями и самими начальниками.

Примеру начальников следовал и лагерный конвой.

Не один год конвой, сопровождающий заключенных на работу,

"отвечал" за выполнение плана. Эта ответственность была не

вполне настоящей и деловой, а вроде ответственности

профсоюзников. Однако, подчиняясь воинскому приказу,

конвоиры требовали от заключенных работы. "Давай, давай" -

стало привычным возгласом не только в устах бригадиров,

смотрителей и десятников, но и конвоиров. Конвоиры, для

которых это было лишней нагрузкой, кроме чисто охранных дел,

не очень одобрительно встретили новые неоплачиваемые свои

обязанности. Но приказ есть приказ, и в ход чаще пошел

приклад, выбивая "проценты" из заключенных.

Вскоре - хочу думать, что эмпирически,- конвой нашел выход из

положения, несколько затрудненного настойчивыми

производственными приказами конвойного начальства.

Конвоиры выводили партию (в которой всегда были смешаны

"политики" с ворами) на работу и сдавали эту работу на откуп

ворам. Воры охотно разыгрывали роль добровольных

бригадиров. Они избивали заключенных (с благословения и при

поддержке конвоя), заставляя полуживых от голода стариков

выполнять тяжелую работу в золотых забоях, палками выбивая

из них "план", в который включалась и та часть задания, которая

падала на самих воров.

Десятники в такие детали никогда не вмешивались, добиваясь

лишь увеличения общей выработки любым путем.

мелкоту посылают на кражи белья люди покрупнее, что добытые

"лепеха" и "шкары" появляются у "авторитетных" воров не

потому, что эти воры посильнее воруют брюки и пиджаки.

Фраер не знает, что чаще всего "лазят" те воришки, которым

положено набить руку в своей специальности, что делить

награбленное будут вовсе не они. При операции посложнее и

взрослые примут участие в грабеже - путем ли уговора: отдай,

дескать, зачем тебе надо? - или пресловутой "сменки", когда на

фраера насильно напяливается ветошь, вещь, давно уже

ставшая символом вещи, то есть годящаяся на "сдачу" при

отчете. Оттого-то через день-два после выдачи нового

обмундирования в лагере лучшим бригадам оказывается, что

новые полушубки, бушлаты, шапки - у воров, хотя и не

выдавались им. Иногда при "сменке" дают закурить или кусок

хлеба - это если блатарь "порядочный" и не злой по натуре или

боится, что его жертва "забазлает", то есть поднимет крик.

Отказ от "сменки" или "подарка" влечет за собой побои, а при

упрямстве фраера и удар ножом. Но в большинстве случаев до

ножа дело не доходит.

Эти "сменки" совсем не шутка в условиях многочасовой работы

на пятидесятиградусном морозе, недосыпа, голода и цинги.

Отдать валенки, полученные из дому, значит поморозить ноги. В

дырявых матерчатых бурках, которые предлагают в "сменку",

долго не поработаешь на морозе.

В 1938 году поздней осенью получил я посылку из дома - мои

старые авиационные бурки на пробковой подошве. Я побоялся

вынести их с почты - здание окружала толпа блатарей,

прыгавшая в белой полутьме вечера, ожидая жертв. Я продал

бурки тут же десятнику Бойко за сто рублей - по колымским

ценам бурки стоили тысячи две. Я бы мог добраться в бурках до

барака - их украли бы в первую же ночь, стащили бы с ног.

Воров привели бы в барак мои же соседи за папиросу, за корку

хлеба, они "навели" бы грабителей немедля. Такими

"наводчиками" был полон весь лагерь. А сто рублей, вырученные

за бурки,- это сто килограммов хлеба - деньги сохранить гораздо

легче, привязав их к телу и при покупках не выдавая себя.

Вот и ходят блатари в валенках, подвернутых по блатной моде,

"чтоб не забивался снег", "достают" полушубки, и шарфы, и

шапки-ушанки, да не просто ушанки, а стильные, блатарские,

ощущал всей оскорбительности для себя, для собственной

личности подобного суждения.

Воры быстро нащупали "слабину" у Ивана Александровича (так

звали кандидата наук). В отделении, которым он заведовал,

всегда лежали на отдыхе совершенно здоровые люди.

("Профессор - отец родной",- смеялись воры.)

Иван Александрович вел фальшивые истории болезни, не жалея

ночного отдыха и труда, сочинял ежедневные записи, заказывал

анализы и обследования...

Как-то мне довелось прочесть письмо, адресованное ему

группой воров - с пересылки, где они просили положить в

больницу своих соратников, нуждающихся, по их мнению, в

отдыхе. И перечисленные в списке блатари постепенно были

положены в больницу.

Иван Александрович не боялся блатарей. Он был старым

колымчанином, видал виды, угрозами бы блатари ничего не

добились. Но дружеское похлопывание по плечу, блатарские

комплименты, которые Иван Александрович принимал за чистую

монету, его слава среди блатного мира, слава, в сущности

которой он не разбирался и не хотел разбираться,- вот что

приобщило его к блатному миру. Иван Александрович, как и

многие другие, был загипнотизирован всевластием блатарей, и

его воля стала их волей.

Неизмерим, необозрим тот вред, который принесло обществу

многолетнее цацканье с ворами, вреднейшим элементом

общества, не перестающим отравлять своим зловонным

дыханием нашу молодежь.

Возникшая из чисто умозрительных посылок теория "перековки"

привела к десяткам и сотням тысяч лишних смертей в местах

заключения, к многолетнему кошмару, который создали в лагерях

люди, недостойные названия человека.

Блатной язык меняется время от времени. Смена словаря

шифра - не процесс совершенствования, а средство

самосохранения. Блатному миру известно, что уголовный розыск

изучает их язык. Человек, вошедший в "кодло" и вздумавший

изъясняться "блатной музыкой" двадцатых годов, когда говорили

"на стрёме", "на цинку", вызовет подозрение у блатарей в

тридцатых годах, привыкших к выражениям "на вассере" и т.д.

Мы плохо и неверно разбираемся в разнице между ворами и

кассы. Белья с веревки эти каскарильи не унесут, этим

"благородным жуликам" обыватель рад даже помочь - он иногда

прячет их от милиции - то ли из романтических побуждений, то

ли "за боюсь" - из страха, что чаще.

Хулиган страшнее. Хулиган ежедневен, общедоступен, близок.

Он страшен. Спасения от него и ищем мы в милиции и в

народных дружинах.

Между тем хулиган, всякий хулиган стоит еще на грани

человеческого. Вор-блатарь стоит вне человеческой морали.

Любой убийца, любой хулиган - ничто по сравнению с вором.

Вор тоже убийца и хулиган плюс еще нечто такое, чему почти

нет имени на человеческом языке.

Работники мест заключения или уголовного розыска не очень

любят делиться своими важными воспоминаниями. У нас есть

тысячи дешевых детективов, романов. У нас нет ни одной

серьезной и добросовестной книги о преступном мире,

написанной работником, чьей обязанностью была борьба с этим

миром.

Это ведь постоянная социальная группа, которую правильней

было бы назвать антисоциальной. Она вносит отраву в жизнь

наших детей, она борется с нашим обществом и одерживает

подчас успехи потому, что к ней относятся с доверием и

наивностью, а она борется с обществом совсем другим оружием

- оружием подлости, лжи, коварства, обмана - и живет,

обманывая одного начальника за другим. Чем выше по чину

начальник, тем легче его обмануть.

Сами блатари относятся к хулиганам резко отрицательно. "Да это

не вор, это - просто хулиган", "это хулиганский поступок,

недостойный вора" - такие фразы непередаваемой фонетики в

ходу среди преступного мира. Эти примеры воровского

ханжества встречаются на каждом шагу. Блатарь хочет отделить

себя от хулиганов, поставить себя гораздо выше и настойчиво

требует, чтобы обыватели различали воров и хулиганов.

В этом направлении ведется и воспитание молодого блатаря.

Вор не должен быть хулиганом, образ "вора-джентльмена" - это

и свидетельство прослушанных "романов", и официальный

символ веры блатарей. Есть в этом образе "вора-джентльмена" и

некая тоска души блатаря по недостижимому идеалу. Поэтому-то

"изящество", "светскость" манер в большой цене среди

лазал в форточку, чтоб отпереть дверь грабителям, укреплял

свой дух в тюрьме, потом уже пошел на "дело" самостоятельно.

Блатной мир враждебен власти, и притом всякой власти. Это

блатари, "мыслящие" блатари, понимают хорошо. Героическое

время "староротских" и "каторжанчиков" отнюдь не

представляется им овеянным славой. "Староротский" это кличка

арестанта из царских арестантских рот. "Каторжанчик" - это тот,

кто был на царской каторге - на Сахалине, на Колесухе. На

Колыме принято называть центральные губернии "материком",

хотя Чукотка ведь не остров, а полуостров. Этот "материк" вошел

и в литературу, и в газетный язык, и в деловую официальную

переписку. Это слово-образ рождено тоже в блатном мире -

морское сообщение, пароходная линия Владивосток - Магадан,

высадка на пустынных скалах - была очень похожей на

сахалинские картины прошлого. Так укрепилось название

"материка" за Владивостоком, хотя островом Колыму никто

никогда не называл.

Блатной мир - мир настоящего, реального настоящего. "Ворьё"

превосходно понимает, что какой-нибудь легендарный

Горбачевский, попавший в песню: "Гром прогремел, что

Горбачевский погорел", не больший герой, чем Ванька Чибис с

соседнего прииска.

Никакая заграница не прельщает умудренных опытом блатарей,

те воры, которые побывали там в войну, не хвалят заграницу,

особенно Германию - из-за чрезвычайных строгостей наказания

за кражи и убийства. Немного легче дышать ворью во Франции,

но и там перековочные теории не имеют успеха и ворам

приходится туго. Относительно благоприятными блатарям

кажутся наши условия, где так много далеко идущего доверия и

неистребимых многократных "перековок".

К числу "творимых легенд" блатного мира относится и похвальба

блатарей утверждение, что "хороший урка" избегает тюрьмы,

проклинает ее. Что тюрьма лишь печальная неизбежность

профессии вора. Это - тоже кокетство, рисовка. Это - лживо, как

все, что исходит из уст блатного.

Скокарь Юзик (то есть поляк) Загорский, жеманясь и ломаясь,

хвастливо говорил, что провел в тюрьме лишь восемь лет из

двадцати воровского стажа. Юзик уверял, что не пил и не гулял

после удачной добычи. Он, видите ли, посещал оперу, куда имел

в карточной игре.

Железнодорожный вор рассказывал о том особом волнении, с

каким он вскрывает украденный "угол" (чемодан). "Замков мы не

открываем,- говорил он,крышкой о камень - и "угол" вскрыт".

Это воровское "вдохновение" очень далеко от человеческой

смелости. Смелость - не то слово. Наглость самой чистой воды,

наглость беспредельная, которую могут остановить только

выставленные жесткие барьеры.

Никакой психологической нагрузки в виде душевных

переживаний деятельность вора не имеет.

Карты занимают очень большое место в жизни блатаря.

Не все блатные играют в карты запоем, как "больные",

проигрывая в сражении последние брюки. Проиграться так - не

считается позором.

Однако умеют играть в карты все блатари. Еще бы. Уменье

играть в карты входит в "рыцарский кодекс" "человека" блатного

мира. Не много азартных карточных игр, коими обязан владеть

каждый блатарь и которым он учится с детства. Воровская

молодежь тренируется постоянно - и в изготовлении карт, и в

уменье поставить "транспорт" с кушем.

Между прочим, это карточное выражение, обозначающее

увеличение ставки (с "кушем"), Чехов в своем "Острове

Сахалине" записал как "транспорт скушан" (!) и выдал это за

термин карточной игры среди уголовников. Так по всем изданиям

"Острова Сахалина", включая и академические, кочует эта

ошибка. Писатель недослышал весьма обыкновенную формулу

карточной игры.

Блатной мир - косный мир. Сила традиций в нем очень сильна.

Поэтому в этом мире удержались игры, которые давно исчезли

из обыкновенной жизни. Статский советник Штосс из

гоголевского "Портрета" в блатном мире до сих пор реальность.

Игра столетней давности "штосс" получила другое, лексически

более подвижное название "стос". У Каверина в одном из

рассказов беспризорники поют известный романс, меняя его по

своему понятию и вкусу: "Черную розу, блему печали..."

В "стос" должен уметь играть каждый блатарь, загибать углы, как

Герман или Чекалинский.

Второй игрой - первой по распространенности - является "бура" -

так называется блатарями "тридцать одно". Схожая с "очком",

Нужен нож,- но в какой тюремной камере, в каком лагерном

этапе не найдется ножа?

Самое главное - нужен химический карандаш для краски - и вот

почему блатные так бережно хранят грифель химического

карандаша, уберегая его от всяких обысков. Этот обломок

химического карандаша служит двойную службу. Осколки

карандаша можно, очутясь в критическом положении, затолкать

себе в глаза - и это заставляет фельдшера или врача направить

заболевшего в больницу. Бывает, что больница - единственный

выход из трудного, угрожающего положения, в котором оказался

блатарь. Беда, если медицинская помощь запоздает. Немало

блатарей ослепло от этой смелой операции. Но немало блатарей

избежало опасности и спаслось в больнице. Это - запасная роль

химического карандаша.

Молодые "начальнички" думают, что химический карандаш нужен

для изготовления печатей, штампов, документов. Применение

такого рода чрезвычайно редко, и уж конечно, если будут

изготовлять документы, то им понадобится не только химический

карандаш.

Главное же, для чего приобретаются и хранятся химические

карандаши блатными, за что ценятся гораздо выше простых

карандашей,- это использование их для окраски карт, для

"печатания карт".

Сначала изготовляется "трафаретка". Это - не блатное слово, но

на тюремном языке в большом ходу. На "трафаретке"

вырезается узор масти - блатные карты не знают красного и

черного, "руж" и "нуар". Все масти одного цвета. У валета

двойной узор - ведь в валете два очка по международной

конвенции. У дамы - три соединенных вместе узора. У короля -

четыре. Туз - соединение нескольких узоров в центре карты.

Семерки, восьмерки, девятки, десятки изготовляются в обычной

их конфигурации - как и на выпусках государственной карточной

монополии.

Нажеванный хлеб протирается через тряпку, и превосходным

клейстером склеиваются вдвое листы тонкой бумаги, потом

просушиваются и разрезаются острым ножом на нужное

количество карт. Химический карандаш закладывается в

тряпочку, размачивается - и печатная машина готова.

"Трафаретка" накладывается на карту и смазывается

фраерского тела. Что делать! Воровская честь, а вернее,

воровская жизнь - дороже, чем какое-то пальто фраера.

О низменнейших же потребностях, их качестве и размахе мы

уже говорили. Эти потребности своеобразны и очень далеки от

всего человеческого.

Существует еще одна точка зрения на поведение блатарей.

Дескать, это психически больные люди и, тем самым, вроде как

невменяемы. Слов нет - блатари сплошь и рядом истерики и

неврастеники. Пресловутый "дух" блатаря, способность

"психануть" - говорит за расшатанность нервной системы.

Блатари-сангвиники, флегматики чрезвычайно редки, хотя и

встречаются. Знаменитый карманник Карлов по кличке

"Подрядчик" (в тридцатых годах о нем писала "Правда", когда его

изловили на Казанском вокзале) был полный, розовощекий,

пузатый, жизнерадостный мужчина. Но это - исключение.

Есть ученые-медики, считающие всякое убийство - психозом.

Если блатари - психические больные, то их надо держать вечно

в сумасшедшем доме.

Нам же кажется, что уголовный мир - это особый мир людей,

переставших быть людьми.

Мир этот существовал всегда, существует он и сейчас, растлевая

и отравляя своим дыханием нашу молодежь.

Вся воровская психология построена на том давнишнем,

вековом наблюдении блатарей, что их жертва никогда не

сделает, не может подумать сделать так, как с легким сердцем и

спокойной душой ежедневно, ежечасно рад сделать вор. В этом

его сила - в беспредельной наглости, в отсутствии всякой

морали. Для блатаря нет ничего "слишком". Если вор по своему

"закону" и не считает за честь и доблесть писать доносы на

фраера, то он отнюдь не прочь в целях своей выгоды составить

и дать начальству политическую характеристику на любого

своего соседа-фраера. В 1938 году и позднее - до 1953 года

известны буквально тысячи визитов воров к лагерному

начальству с заявлениями, что они, истинные друзья народа,

должны донести на "фашистов" и "контрреволюционеров". Такая

деятельность носила массовый характер - предметом

постоянной особой ненависти воров в лагере всегда была

интеллигенция из заключенных - "Иваны Ивановичи".

Карманники составляли когда-то наиболее квалифицированную

наверняка люди с "жульнической кровью".

Все фраера, так или иначе оказавшие помощь вору, имеют, как

говорят блатари, эту "каплю жульнической крови".

Это - блатная подлая, снисходительная похвала всем

сочувствующим воровскому закону, всем, кого вор обманывает и

с которыми расплачивается этой дешевой лестью.

1959

ЖЕНЩИНА БЛАТНОГО МИРА

Аглаю Демидову привезли в больницу с фальшивыми

документами. Не то что было подделано ее личное дело, ее

арестантский паспорт. Нет, с этой стороны было все в порядке -

только у личного дела была новая желтая обложка

свидетельство того, что срок наказания Аглаи Демидовой был

начат снова и недавно. Она приехала, называясь тем самым

именем, под каким и два года назад ее привозили в больницу.

Ничего не изменилось из ее "установочных данных", кроме

срока. Двадцать пять лет, а два года назад папка ее личного

дела была синего цвета и срок был - десять лет.

К нескольким двузначным цифрам, выставленным чернилами в

графе "статья", добавилась еще одна цифра - трехзначная. Но

все это было самое настоящее, неподдельное. Подделаны были

ее медицинские документы - копия истории болезни, эпикриз,

лабораторные анализы. Подделаны людьми, занимавшими

вполне официальное положение и имевшими в своих руках и

штампы, и печати, и свое доброе или недоброе - это все равно -

имя. Много часов понадобилось начальнику санчасти прииска,

чтобы выклеить фальшивую историю болезни, чтобы сочинить

липовый медицинский документ с подлинным артистическим

вдохновением.

Диагноз туберкулеза легких являлся как бы логическим

следствием хитроумных ежедневных записей. Толстая пачка

температурных листов с диаграммами типичных туберкулезных

кривых, заполненные бланки всевозможных лабораторных

анализов с угрожающими показателями. Такая работа для врача

- подобна письменному экзамену, где по билету требуется

описать туберкулезный процесс, развившийся в организме - до

офицеров спецчасти.

- А где она? Эта Демидова?

- Уже увезли, гражданин начальник.

- Жаль, жаль, что я ее не посмотрел. А всё вы, Петр Иванович, с

вашими анекдотами...- И начальник со своими спутниками

вышел из приемного покоя.

Начальнику хотелось взглянуть хоть одним глазком на

знаменитую воровку Демидову - история ее и в самом деле не

совсем обыкновенная.

Полгода назад воровку Аглаю Демидову, осужденную за

убийство нарядчицы на 10 лет - Демидова полотенцем удушила

слишком бойкую нарядчицу,- везли с суда на прииск. Конвоир

был один, ибо в дороге ночевок не было - всего несколько часов

езды на автомашине от поселка управления, где судили

Демидову, до того прииска, где она работала. Пространство и

время на Крайнем Севере - величины схожие. Часто

пространство меряют временем - так делают кочевые якуты - от

сопки до сопки шесть переходов. Все, живущие около главной

артерии, шоссейной дороги, измеряют расстояние перегонами

автомашины.

Конвоир Демидовой был из сверхсрочных молодых "стариков",

давно привыкший к вольностям конвойной жизни, к ее

особенностям, где конвоир - полный господин арестантских

судеб.

Не в первый раз сопровождал он бабу - всегда такая поездка

сулила известные развлечения, какие не слишком часто

выпадают на долю рядового стрелка на Севере.

В дорожной столовой все трое - конвоир, шофер и Демидова -

пообедали. Конвоир для храбрости выпил спирту (на Севере

водку пьет только очень высокое начальство) и повел Демидову

в кусты. Тальник, лозняк или молодая осина были в изобилии

вокруг любого таежного поселка.

В кустах конвоир положил автомат на землю и подступил к

Демидовой. Демидова вырвалась, схватила автомат и двумя

перекрестными очередями набила девять пуль в тело

сластолюбивого конвоира. Забросив автомат в кусты, она

вернулась к столовой и уехала на одной из проходящих мимо

машин. Шофер поднял тревогу, труп конвоира и его автомат

были найдены очень скоро, а сама Демидова задержана через

быть мишенью его грубых шуток и предметом публичных побоев,

когда блатарь "гуляет". Живая вещь, которую блатарь берет во

временное пользование.

Послать свою подругу-проститутку в постель начальника, если

это нужно для пользы дела,- обычный, всеми одобряемый

"подход". Она и сама разделяет это мнение. Разговоры на эти

темы всегда крайне циничны, предельно лаконичны и

выразительны. Время дорого.

Воровская этика сводит на нет и ревность, и "черёмуху". По

освященному стариной обычаю, вору-вожаку, наиболее

"авторитетному" в данной воровской компании, принадлежит

выбор своей временной жены - лучшей проститутки.

И если вчера, до появления этого нового вожака, эта проститутка

спала с другим вором, считалась его собственной вещью,

которую он мог одолжить товарищам, то сегодня все эти права

переходят к новому хозяину. Если завтра он будет арестован,

проститутка снова вернется к прежнему своему дружку. А если и

тот будет арестован - ей укажут, кто будет новым ее владельцем.

Владельцем ее жизни и смерти, ее судьбы, ее денег, ее

поступков, ее тела.

Где же тут жить такому чувству, как ревность?.. Ему просто нет

места в этике блатарей.

Вор, говорят, человек и ничто человеческое ему не чуждо.

Возможно, что бывает жаль уступить свою подругу, но закон есть

закон, и блюстители "идейной" чистоты, блюстители чистоты

блатных нравов (без всяких кавычек) укажут немедленно на

ошибку возревновавшего вора. И он подчинится закону. Бывают

случаи, когда дикий нрав и истеричность, свойственная почти

всем уркачам, толкает блатаря на защиту "своей бабы". Тогда

этот вопрос уже становится суждением "правилок", и блатные

"прокуроры" требуют наказания виновного, взывая к авторитету

тысячелетних установлений.

Обычно же до ссоры дело не доходит, и проститутка покорно

спит с новым ее хозяином.

Никакого дележа женщин, никакой любви "втроем" в блатном

мире не существует.

В лагере мужчины и женщины разобщены. Однако в местах

заключения есть больницы, пересылки, амбулатории, клубы, где

мужчины и женщины все же видят и слышат друг друга.

несчастье". Здесь сифилис не только не позор, но считается

счастьем, а не несчастьем заключенного - это еще один пример

пресловутого "смещения масштабов".

Прежде всего, принудительное лечение венериков обязательно,

и это знает каждый блатарь. Он знает, что "притормозится", что в

глухое место со своим сифилисом он не попадет, а будет жить и

лечиться в сравнительно благоустроенных поселках - там, где

есть врачи-венерологи, специалисты. Все это настолько хорошо

рассчитано и угадано, что венериками себя заявляют даже те

блатари, которых бог миловал от четырех и трех крестов реакции

Вассермана. И нетвердость отрицательного лабораторного

ответа в этой реакции блатарям тоже отлично известна.

Поддельные язвы, лживые жалобы - дело обычное наряду с

истинными язвами и вескими жалобами.

Венерических больных, подлежащих лечению, собирают в

особые зоны. Когда-то в таких зонах вовсе не работали, и это

было самым подходящим "убежищем Монрепо" для блатарей.

Позднее эти зоны устраивались на особых приисках или лесных

командировках, где, кроме сальварсана и пайка питания,

арестанты должны были работать по обычным нормам.

Но фактически никогда в таких зонах настоящего спроса работы

не было, и жилось в этих зонах много легче, чем на обычном

прииске.

Венерические мужские зоны были всегда местом, откуда в

больницу поступали молодые жертвы блатарей - зараженные

сифилисом через задний проход. Блатари почти сплошь

педерасты - в отсутствие женщин они развращали и заражали

мужчин под угрозой ножа чаще всего, реже за "тряпки" (одежду)

или за хлеб.

Говоря о женщине в блатном мире, нельзя пройти мимо целой

армии этих "Зоек", "Манек", "Дашек" и прочих существ мужского

пола, окрещенных женскими именами. Поразительно то, что на

эти женские имена носители их откликались самым нормальным

образом, не видя в этом ничего позорного или оскорбительного

для себя.

Кормиться за счет проститутки не считается зазорным для вора.

Напротив, личное общение с вором проститутка должна ценить

очень высоко.

Напротив, сутенерство - одна из "заманчивых" деталей

больничными ворами - Лещевская втайне злорадствовала.

Однажды Тамара заболела - лежала в больнице, в женской

палате. Ночью двери палаты отворились, и на порог шагнул,

гремя костылями, посол уркачей. Блатной мир протягивал к

Тамаре свою длинную руку.

Посол напомнил ей законы блатной собственности на женщину и

предложил ей явиться в хирургическое отделение и выполнить

"волю пославшего".

Здесь были, по словам посла, люди, знавшие того тблисского

блатаря, чьей подругой считалась Тамара Цулукидзе. Сейчас его

здесь заменяет Сенька Гундосый. В его объятия и должна

незамедлительно проследовать Тамара.

Тамара схватила кухонный нож и бросилась на хромого блатаря.

Его едва отбили санитары. Угрожая и матерно понося Тамару,

посол удалился. Тамара на следующее же утро выписалась из

больницы.

Попыток возвратить заблудшую дочь под блатные знамена было

сделано немало, и всякий раз безуспешно. Тамару ударили

ножом, но рана была пустяковой. Пришел конец срока

наказания, и она вышла замуж за какого-то надзирателя - за

человека с револьвером, а блатному миру она так и не

досталась.

Синеглазая Настя Архарова, курганская машинистка, не была ни

воровкой, ни проституткой и не по своей воле навеки связала

свою судьбу с воровским миром.

Всю жизнь с юных лет Настю окружало подозрительное

уважение, зловещее почтение таких людей, о которых Настя

читала в детективных романах. Это уважение, замеченное

Настей еще "на воле", существовало и в тюрьме, и в лагере -

везде, где появлялись блатари.

Тут не было ничего таинственного - старший брат Насти был

видным уральским "скокарем", и Настя с юных лет купалась в

лучах его уголовной славы, его удачливой воровской судьбы.

Незаметным образом Настя оказалась в кругу блатарей, их

интересов и дел и не отказала помочь спрятать украденное.

Первый трехмесячный срок укрепил и ожесточил ее, накрепко

связал с блатным миром. Пока она была в своем городе, воры,

боясь гнева брата, не решались пользоваться Настей как

блатной собственностью. По "социальному" положению своему

дважды без всякого успеха. Больница была недалеко, этап был

многочисленный на скандал в больнице конвоир не решался.

Золотые часы остались у Симы. Вскоре часы были пропиты, и

след их затерялся.

В моральном кодексе блатаря, как в Коране, декларировано

презрение к женщине. Женщина - существо презренное, низшее,

достойное побоев, недостойное жалости. Это относится в равной

степени ко всем женщинам - любая представительница другого,

не блатного мира презирается блатарем. Изнасилование "хором"

- не такая редкая вещь на приисках Крайнего Севера.

Начальники перевозят своих жен в сопровождении охраны;

женщина одна не ходит и не ездит вовсе никуда. Маленькие дети

охраняются подобным же образом: растление малолетних

девочек - всегдашняя мечта любого блатаря. Эта мечта не

всегда остается только мечтой.

В презрении к женщине блатарь воспитывается с самых юных

лет. Проститутку-подругу он бьет настолько часто, что та

перестает, говорят, чувствовать любовь во всей ее полноте, если

почему-либо она не получит очередных побоев. Садистские

наклонности воспитываются самой этикой блатного мира.

Никакого товарищеского, дружеского чувства к "бабе" блатарь не

должен иметь. Не должен он иметь и жалости к предмету своих

подземных увеселений. Никакой справедливости в отношении к

женщине своего же мира быть не может женский вопрос вынесен

за ворота этической "зоны" блатарей.

Но есть одно-единственное исключение из этого мрачного

правила. Есть одна-единственная женщина, которая не только

ограждена от покушений на ее честь, но которая поставлена

высоко на пьедестал. Женщина, которая поэтизирована блатным

миром, женщина, которая стала предметом лирики блатарей,

героиней уголовного фольклора многих поколений.

Эта женщина - мать вора.

Воображению блатаря рисуется злой и враждебный мир,

окружающий его со всех сторон. И в этом мире, населенном его

врагами, есть только одна светлая фигура, достойная чистой

любви, и уважения, и поклонения. Это - мать.

Культ матери при злобном презрении к женщине вообще - вот

этическая формула уголовщины в женском вопросе,

высказанная с особой тюремной сентиментальностью. О

рублей. В этом чувстве к матери нет ничего, кроме притворства

и театральной лживости.

Культ матери - это своеобразная дымовая завеса,

прикрывающая неприглядный воровской мир.

Культ матери, не перенесенный на жену и на женщину вообще, -

фальшь и ложь.

Отношение к женщине - лакмусовая бумажка всякой этики.

Заметим здесь же, что именно культ матери, сосуществующий с

циничным презрением к женщине, сделал Есенина еще три

десятилетия назад столь популярным автором в уголовном мире.

Но об этом - в своем месте.

Воровке или подруге вора, женщине, прямым или косвенным

образом вошедшей в преступный мир, запрещаются какие бы то

ни было "романы" с фраерами. Изменницу, впрочем, в таких

случаях не убивают, не "заделывают начисто". Нож слишком

благородное оружие, чтобы применять его к женщине,- для нее

достаточно палки или кочерги.

Совсем другое дело, если речь идет о связи мужчины-вора с

вольной женщиной. Это - честь и доблесть, предмет хвастливых

рассказов одного и тайной зависти многих. Такие случаи не так

уж редки. Однако вокруг них обычно воздвигаются такие горы

сказок, что уловить истину очень трудно. Машинистка

превращается в прокуроршу, курьерша - в директора

предприятия, продавщица - в министра. Небывальщина

оттесняет истину куда-то в глубь сцены, в темноту, и разобраться

в спектакле немыслимо.

Не подлежит сомнению, что какая-то часть блатарей имеет

семьи в своих родных городах, семьи, давно уже покинутые

блатными мужьями. Жены их с малыми детьми сражаются с

жизнью каждая на свой лад. Бывает, что мужья возвращаются из

мест заключения к своим семьям, возвращаются обычно

ненадолго. "Дух бродяжий" влечет их к новым странствиям, да и

местный уголовный розыск способствует быстрейшему отъезду

блатаря. А в семьях остаются дети, для которых отцовская

профессия не кажется чем-то ужасным, а вызывает жалость и,

более того, - желание пойти по отцовскому пути, как в песне

"Судьба":

В ком сила есть с судьбою побороться,

Веди борьбу до самого конца.

Действительно, передачи администрация не спасает. Камерная

этика требует, чтобы заключенный делился с товарищами своей

посылкой. В качестве открытых и грозных претендентов на

посылку и выступают блатари, как "товарищи" заключенного.

Дальновидные и опытные фраера сразу жертвуют половиной

передачи. Никто из воров не интересуется материальным

положением арестованного фраера. Для них фраер в тюрьме

или на воле - все равно - законная добыча, а его "передачи", его

"вещи" - боевой трофей блатных.

Иногда передачи или носильные вещи выпрашиваются,- дескать,

отдай, мы тебе пригодимся. И фраер, живущий на воле вдвое

беднее вора в остроге, отдает последние крохи, которые собрала

ему жена.

Как же! Закон тюремный! Зато его доброе имя сохранено, и сам

Сенька Пуп обещал ему свое покровительство и даже дал

закурить из той самой пачки папирос, что прислала в посылке

жена.

Раздеть, ограбить фраера в тюрьме - первое и веселое дело

блатарей. Это делают щенки, резвящаяся молодежь... Те, что

постарше, лежат в лучшем углу камеры, у окна, и присматривают

за операцией, готовые в любую минуту вмешаться при упорстве

фраера.

Конечно, можно поднять крик, вызвать часовых, коменданта, но -

что это даст? Чтобы тебя избили ночью? А впереди, в дороге,

могут и зарезать. Бог уж с ней, с передачей.

- Зато,- похлопывая по плечу какого-нибудь "черта", говорит ему

блатарь, икая от сытости,- зато твоя тюремная пайка цела. Ее,

брат, ни-ни... никогда.

Молодому вору иногда непонятно, почему нельзя трогать

тюремного хлеба, если владелец его наелся белых домашних

булочек от передачи. Владелец булочек тоже этого не понимает.

Тому и другому взрослые воры объясняют, что таков закон

тюремной жизни.

И боже мой, если какой-нибудь наивный голодный крестьянин,

которому в первые дни заключения в тюрьме не хватает еды,

попросит у соседа-блатаря отломить кусочек от сохнущей на

полке тюремной пайки. Какую пышную лекцию ему прочтет

блатарь о святости тюремного пайка...

В тех тюрьмах, где передач мало и мало новых фраеров -

думает о рекламных блатных декларациях. Хлеб становится

хлебом без всяких условностей и символики. Становится

главным средством сохранить жизнь. Беда тому, кто, пересилив

себя, оставил кусочек своей пайки на ночь, чтобы среди ночи

проснуться и до хруста в ушах ощутить вкус хлеба в своем

иссушенном цингой рту.

Этот хлеб у него украдут, попросту вырвут, отнимут - молодые

голодные блатари, совершающие еженощные обыски...

Выданный хлеб должен быть съеден немедленно - такова

практика многих приисков, где много ворья, где эти благородные

рыцари голодны, и хотя и не работают, но хотят есть.

Невозможно мгновенно проглотить пятьсот - шестьсот граммов

хлеба. К сожалению, устройство человеческого

пищеварительного тракта отлично от такого же аппарата у удава

или чайки. Пищевод человека слишком узок, кусок хлеба в

полукилограммовом весе туда сразу не втолкнешь, тем более с

корочкой. Приходится разламывать хлеб, жевать - на это уходит

драгоценное время. Из рук такого "работяги" блатари вырывают

остатки хлеба, разгибая пальцы, бьют...

На магаданской пересылке был некогда такой порядок выдачи

хлеба, когда вся суточная пайка вручалась работяге под охраной

четырех автоматчиков, державших на приличном расстоянии от

места раздачи хлеба толпу голодных блатарей. Работяга,

получив хлеб, тут же его жевал, жевал и в конце концов

благополучно проглатывал - случаев, чтобы блатные

распарывали работяге живот, чтобы достать этот хлеб, все же не

было.

Но было - повсеместно - другое.

За свою работу заключенные получают деньги - не много,

несколько десятков рублей (для тех, кто превышает норму), но

все же получают. Не выполняющий нормы не получает ничего.

На эти десятки рублей работяга может купить в лагерной

лавочке - ларьке хлеб, иногда масло - словом, как-то улучшить

свое питание. Получают деньги не все бригады, но некоторые

получают. На тех приисках, где работают блатари, получка эта

бывает лишь фиктивной - блатари отнимают деньги, облагают

работяг "налогом". За неуплату в срок - нож в бок. Годами

вносятся эти немыслимые "отчисления". Все знают про этот

откровенный рэкет. Впрочем, если этого не делают блатари,

раз на день - на поверках, разводах...

Раненый что-то отвечал, и лейтенант торопливо записывал

сообщенное на клочке бумаги. Уже известны были и фамилия, и

статья - пятьдесят восемь, пункт четырнадцать... Оставался

самый главный вопрос, ответа на который и ждали все - и

лейтенант, и фельдшер приемного покоя, и дежурный врач...

- Ты кто? Кто? - встав на колени около раненого, взволнованно

взывал лейтенант.

- Кто?

И раненый понял вопрос. Веки его дрогнули, раздвинулись

искусанные, запекшиеся губы, и раненый выдохнул протяжно: -

Су-у-ка...

И потерял сознание.

- Сука! - восхищенно крикнул лейтенант, вставая и отряхивая

рукой колени.

- Сука! Сука! - радостно повторял фельдшер.

- В седьмую его, в седьмую хирургическую! - засуетился врач.

Можно было приступать к перевязке. Седьмая палата была

"сучья".

Много лет после того, как кончилась война, в уголовном мире -

на дне человеческого моря еще не отшумели подводные

кровавые волны. Волны эти были следствием войны -

удивительным, непредвиденным следствием. Никто - ни

седовласые уголовные юристы, ни ветераны тюремной

администрации, ни многоопытные лагерные начальники не могли

предвидеть, что война разделит уголовный мир на две

враждебных друг другу группы.

Во время войны сидевшие в тюрьмах преступники, в том числе и

многочисленные воры - рецидивисты, "урки", были взяты в

армию, направлены на фронт, в маршевые роты. Армия

Рокоссовского приобрела известность и популярность именно

наличием в ней уголовного элемента. Из уркаганов выходили

лихие разведчики, смелые партизаны. Природная склонность к

риску, решительность и наглость делали из них ценных солдат.

На мародерство, на стремление пограбить смотрели сквозь

пальцы. Правда, окончательный штурм Берлина не был доверен

этим частям. Армия Рокоссовского была нацелена в другое

место, а в Тиргартен двинулись кадровые части маршала Конева

- полки наиболее чистой пролетарской крови.

целеустремленным режимом создавали удобные условия для

ликвидации уголовщины. Опыт, произведенный Сталиным над

"троцкистами" в 1938 году, увенчался полным успехом и был

всем хорошо памятен.

На Колыму и Воркуту стали приходить эшелон за эшелоном

осужденных по Указам 1947 года. Хотя в трудовом отношении

блатные были малоценным материалом и вряд ли были

особенно пригодны для колонизации края, зато бежать с

Крайнего Севера было почти невозможно. Стало быть, задача

изоляции разрешалась надежно. Кстати, эти географические

особенности Крайнего Севера были на Колыме причиной

появления особой категории беглецов (красочный блатной

термин - "ушедшие во льды"), которые никуда, по сути дела, не

бежали, а прятались около трассы автомобильной дороги в две

тысячи километров длиной, грабя проезжающие машины. В

главную вину этим беглецам ставились не побег сам по себе и

не разбой на большой дороге. Юристы видели в побеге

уклонение от работы и трактовали эти побеги как

контрреволюционный саботаж, как отказ от работы - главное

лагерное преступление. Соединенными усилиями юристов и

мыслителей из лагерной администрации уголовный рецидив

наконец был кое-как втиснут в рамки самой страшной, пятьдесят

восьмой статьи.

Каков катехизис вора? Вор, член преступного мира,- это

определение "преступный мир" принадлежит самим ворам,-

должен воровать, обманывать "фраеров", пить, гулять, играть в

карты, не работать, участвовать в "правилках", то есть в "судах

чести". Тюрьма для вора хоть и не родной дом, не какие-нибудь

"хаза", или "малина", или "шалман", но место, где вор вынужден

проводить большую часть своей жизни. Из этого следует важный

вывод, что в тюрьме блатные должны обеспечить себе - силой,

хитростью, наглостью, обманом неофициальные, но важные

права, вроде права на дележ чужих передач или чужих вещей,

вроде права на лучшее место, на лучшую пищу и т. д.

Практически это достигается всегда, если в камере есть

несколько воров. Именно они-то и приобретают все, что можно

приобрести в тюрьме. Эти "традиции" позволяют вору жить

лучше других в тюрьме и лагере.

Небольшой срок заключения, частые амнистии давали ворам

конечно, не судьи, убивает воровская молодежь. Главари всегда

считали, что такие "акты" полезны для молодого вора: он

приобретает опыт, закаляется...

На пароходах и поездах в Магадан и в Усть-Цильму стали

прибывать осужденные после войны воры. "Военщина" - такое

они получили название впоследствии. Все они участвовали в

войне и не были бы осуждены, если б не совершили новых

преступлений. Увы, таких, как Воронько, было очень и очень

мало. Огромное же, подавляющее большинство воров вернулось

к своей профессии. Строго говоря, они и не отдалялись от нее -

мародерство на фронте стоит довольно близко к основному

занятию нашей социальной группы. Среди блатарей-"вояк" были

и награжденные орденами. Блатные - инвалиды войны нашли

себе новый и очень большой доход - нищенство в пригородных

поездах.

Среди "военщины" было много крупных "урок", выдающихся

деятелей этого подземного мира. Сейчас они возвращались

после нескольких лет войны-свободы в привычные места, в дома

с решетчатыми окнами, в лагерные зоны, опутанные десятью

рядами колючей проволоки, возвращались в привычные места с

непривычными мыслями и явной тревогой. Кое-что было уже

обсуждено долгими пересыльными ночами, и все были согласны

на том, что дальше жить по-старому нельзя, что в воровском

мире назрели вопросы, требующие немедленного обсуждения в

самых "высших сферах". Главари "военщины" хотели

встретиться со старыми товарищами, которых только случай, как

они считали, уберег от участия в войне, с товарищами, которые

все это военное время просидели в тюрьмах и лагерях. Главари

"военщины" рисовали себе картины радостных встреч со

старыми товарищами, сцен безудержного бахвальства "гостей" и

"хозяев" и, наконец, помощи в решении тех серьезнейших

вопросов, которые жизнь поставила перед уголовщиной.

Их надеждам не суждено было сбыться. Старый преступный мир

не принял их в свои ряды, и на "правилки" "военщина" не была

допущена. Оказалось, что вопросы, тревожившие приезжих,

давно уже обдуманы и обсуждены в старом преступном мире.

Решение же было вынесено совсем не такое, как думали "вояки".

- Ты был на войне? Ты взял в руки винтовку? Значит, ты - сука,

самая настоящая сука и подлежишь наказанию по "закону". К

году на пересылке в бухте Ванино. Поселок и порт Ванино были

отстроены во время войны, когда взорвался порт бухты Находка.

Первые шаги этого нового закона связаны с полулегендарным

именем блатаря по кличке Король, человека, о котором много

лет спустя знавшие его и ненавидевшие воры "в законе"

говорили с уважением: "Ну, как-никак, душок у него был..."

Дух, душок - это своеобразное воровское понятие. Это и

смелость, и напористость, и крикливость, и своеобразная удаль,

и стойкость наряду с некоторой истеричностью,

театральностью...

Новый Моисей обладал этими качествами в полной мере.

По новому закону блатным разрешалось работать в лагере и

тюрьме старостами, нарядчиками, десятниками, бригадирами,

занимать еще целый ряд многочисленных лагерных должностей.

Король договорился с начальником пересылки о страшном: он

обещал навести полный порядок на пересылке, обещав своими

силами справиться с "законными" ворами. Если в крайнем

случае прольется кровь - он просит не обращать большого

внимания.

Король напомнил о своих военных заслугах (он был награжден

орденом на войне) и дал понять, что начальство стоит перед

минутой, когда правильное решение может привести к

исчезновению уголовного мира, преступности в нашем обществе.

Он, Король, берет на себя выполнение этой трудной задачи и

просит ему не мешать.

Думается, что начальник ванинской пересылки немедленно

поставил в известность самое высокое начальство и получил

одобрение операции Короля. В лагерях ничего не случается по

произволу местного начальства. К тому же, по правилам, все

шпионят друг за другом.

Король обещает исправиться! Новый воровской закон! Чего же

лучше? Это то, о чем мечтал Макаренко, исполнение самых

заветных желаний теоретиков. Наконец-то блатные

"перековались"! Наконец-то пришло долгожданное практическое

подтверждение многолетним теоретическим упражнениям на сей

счет, начиная с крыленковской "резинки" и кончая теорией

возмездия Вышинского.

Приученная видеть в "уркачах", "тридцатипятниках" - "друзей

народа", администрация лагерей мало следила за подспудными

проверит теперь крепость духа самых упорных "ортодоксов",

обвинявших его самого в слабости.Примете нашу веру?

Для перехода в новый воровской закон был изобретен обряд,

театральное действо. Блатной мир любит театральность в

жизни, и знай Н. Н. Евреинов или Пиранделло это

обстоятельство - они не преминули бы обогатить аргументами

свои сценические теории.

Новый обряд ничуть не уступал известному посвящению в

рыцари. Не исключено, что романы Вальтера Скотта подсказали

эту торжественную и мрачную процедуру.

- Целуй нож!

К губам избиваемого блатаря подносилось лезвие ножа.

- Целуй нож!

Если "законный" вор соглашался и прикладывал губы к железу -

он считался принятым в новую веру и навсегда терял всякие

права в воровском мире, становясь "сукой" навеки.

Эта мысль Короля была поистине королевской мыслью. Не

только потому, что посвящение в блатные рыцари обещало

многочисленные резервы армии "сук" - вряд ли, вводя этот

ножевой обряд, Король думал о завтрашнем и послезавтрашнем

дне. Но о другом он подумал наверняка! Он поставит всех своих

старых довоенных друзей в те же самые условия - жизнь или

смерть! - в которых он, Король, струсил, по мнению воровских

"ортодоксов". Пусть теперь они сами покажут себя! Условия - те

же. Всех, кто отказывался целовать нож, убивали. Каждую ночь

к запертым снаружи дверям пересыльных бараков подтаскивали

новые трупы. Эти люди не были просто убиты. Этого было

слишком мало Королю. На всех трупах "расписывались" ножами

все их бывшие товарищи, поцеловавшие нож. Блатарей не

убивали просто. Перед смертью их "трюмили", то есть топтали

ногами, били, всячески уродовали... И только потом - убивали.

Когда через год или два пришел этап с Воркуты и несколько

видных воркутинских "сук" (там разыгралась та же история)

сошли с парохода - выяснилось, что воркутинцы не одобряют

излишней жестокости колымчан. "У нас просто убивают, а

"трюмить"? Зачем это?" Стало быть, воркутинские дела

несколько отличались от дел королевской банды.

Вести о королевской расправе в бухте Ванино полетели через

море, и на колымской земле воры старого закона приступили к

можно давать тысячу клятв фраеру, миллион честных слов, лишь

бы он поддался на удочку. Недальновидные драматурги типа

Шейнина или Погодина продолжали, к вящей пользе блатного

мира, проповедовать необходимость "доверия" к блатарям. Если

один Костя-капитан перевоспитался, то десять тысяч блатных

вышли из тюрем раньше времени и совершили двадцать тысяч

убийств и сорок тысяч ограблений. Вот цена, которую заплатили

за "Аристократов" и "Дневник следователя". Шейнин и Погодин

были слишком несведущими людьми в столь важном вопросе.

Вместо того чтобы развенчать уголовщину, они романтизировали

ее.

В 1938 году блатные были открыто призваны в лагерях для

физической расправы с "троцкистами"; блатные убивали и

избивали беспомощных стариков, голодных доходяг... Смертной

казнью каралась даже "контрреволюционная агитация", но

преступления блатных были под защитой начальства.

Никаких признаков перековки ни в блатном, ни в "сучьем" мире

не обнаруживалось. Только сотни трупов ежедневно собирались

в лагерные морги. Выходило так, что начальство, помещая

вместе блатных и "сук", сознательно подвергает тех или других

смертельной опасности.

Распоряжения о невмешательстве были вскоре отменены и

повсюду созданы отдельные, особые зоны - для "сук" и для

воров "в законе". Поспешно, и все же поздно, Король и его

единомышленники были сняты со всех лагерных

административных должностей и превратились в простых

смертных. Выражение "простой смертный" неожиданно

приобрело особый, зловещий смысл. "Суки" не были

бессмертными. Оказалось, что создание особых зон на

территории одного лагеря не приносит никакой пользы. Кровь

лилась по-прежнему. Пришлось закрепить за ворами и "суками"

отдельные прииски (где, конечно, наряду с уголовщиной

работали и представители других статей кодекса). Создавались

экспедиции налеты вооруженных "сук" или воров на "вражеские"

зоны. Пришлось сделать еще один организационный шаг - целые

приисковые управления, объединяющие несколько приисков,

закрепить за ворами и "суками". Так, все Западное управление с

его больницами, тюрьмами, лагерями осталось "сукам", а в

Северном управлении сосредоточивали воров.

один удивительный ход.

Объявлен был третий воровской закон. На этот раз для

разработки "идейной" платформы у блатных третьего закона не

хватило теоретических сил. Они не руководились ничем, кроме

злобы, и не выдвигали никаких лозунгов, кроме лозунга мести и

кровавой вражды к "сукам" и к ворам - в равной мере. Они

приступили к физическому уничтожению тех и других. В эту

группу поначалу вошло так неожиданно много уркаганов, что

начальству пришлось и для них выделить отдельный прииск. Ряд

новых убийств, вовсе непредвиденных начальством, привел в

большое смущение умы лагерных работников.

Блатари третьей группы получили выразительное название

"беспредельщины". "Беспредельщину" зовут также "махновцами"

- афоризм Нестора Махно времен гражданской войны о своем

отношении к красным и белым хорошо известен в блатном мире.

Стали рождаться новые и новые группы, принимавшие самые

различные названия, например, "Красные шапочки". Лагерное

начальство сбилось с ног, обеспечивая всем этим группам

отдельные помещения.

В дальнейшем выяснилось, что "беспредельщины" не так много.

Воры действуют всегда в компании - одинокий блатарь

невозможен. Публичность кутежей, "правилок" в воровском

подполье нужна и большим, и малым ворам. Нужно

принадлежать к какому-то миру, искать и находить там помощь,

дружбу, совместное дело.

"Беспредельщина", по существу, трагична. В "сучьей" войне она

имела не много сторонников и была ярким явлением

психологического порядка, вызывая к себе интерес именно с

этой стороны. "Беспредельщине" пришлось испытать и много

особых унижений.

Дело в том, что по приказу охраняемые конвоем камеры

пересылок были двух видов: для воров "в законе" и воров-"сук".

"Беспредельщикам" же приходилось выпрашивать у начальства

место, долго объяснять, ютиться где-нибудь в уголках, среди

фраеров, которые относились к ним без всякой симпатии. Почти

всегда "беспредельщики" были одиночными путешественниками.

Вору-"беспредельщику" приходилось обращаться с просьбой к

начальству, воры и "суки" требовали "своего". Так, один из таких

"беспредельщиков" после выписки из больницы трое суток (до

него в другой руке, несколько раз ударил по собственной кисти.

Всякий раз нож проходил до дерева, и Чайка резким рывком

выдергивал его обратно. Все это было делом минуты-двух.

Чайка объяснил испуганному начальству, что он - вор и знает

свои права. Он должен ехать в воровское, Северное управление.

На запад же, на смерть, он не поедет, лучше потеряет руку.

Начальник, изрядно перетрусивший, едва разобрался в этой

истории,- ведь Чайку отправляли именно туда, куда он хотел.

Так, по милости нарядчика, месячный отдых Чайки в больнице

был немного испорчен. Если бы он не спросил нарядчика о

месте назначения этапа - все обошлось бы благополучно.

Центральная больница для заключенных на тысячу с лишним

коек, гордость колымской медицины, была расположена на

территории Северного управления. Естественно, что воры

считали ее своей районной больницей, а отнюдь не

центральной. Руководство больницы долгое время пыталось

встать "над схваткой" и делало вид, что лечит больных из всех

управлений. Это было не вполне так, ибо воры считали

Северное управление своей цитаделью и настаивали на своих

особых правах на всей его территории. Воры добивались, чтобы

"сук" не лечили в этой больнице, где были условия лечения

много лучше, чем где-либо, а главное -- центральная больница

имела право "актировки" инвалидов для вывоза на материк.

"Добивались" они этого не заявлениями, не жалобами, не

просьбами, а ножами. Несколько убийств на глазах у начальника

больницы, и тот присмирел и понял, где его настоящее место в

столь тонких вопросах. Недолго пыталась больница удержаться

на чисто врачебных позициях. Когда больному его сосед втыкает

ночью нож в живот - это действует весьма убедительно, как бы

ни заявляло начальство о том, что ему нет дела до "гражданской

войны" среди уголовного мира. Упорство руководства больницы

вначале и заверения в безопасности обманули некоторых "сук".

Они соглашались на леченье, предлагавшееся им на местах (на

местах любой врач соглашался "оформить" медицинские

документы, лишь бы прииск избавился хоть на время от

уголовщины); конвой привозил их в больницу, но не дальше

приемного покоя. Здесь, разузнав обстановку, они требовали

немедленной отправки обратно. В большинстве случаев их

увозил тот же конвой. Был случай, когда начальник конвоя,

старую-престарую сказку о том, как обокраденному врачу воры

вернули часы (чемодан, костюм, брегет), лишь только узнали,

что обокраденный - врач. Это - вариация "Брегета Эррио". В ходу

и история о голодном враче, которого сытые воры кормили в

тюрьме (из передач, отобранных ворами у других жителей

тюремной камеры). Существует несколько подобных

классических сюжетов, которые, как шахматные дебюты,

рассказываются по определенным правилам...

В чем тут правда, в чем тут дело? Дело тут в холодном, строгом

и подлом расчете блатарей. А правда в том, что единственным

защитником заключенного в лагере (и вора в том числе)

является врач. Не начальник, не штатный КВЧ культработник, а

только врач оказывает повседневную и реальную помощь

арестанту. Врач может положить в больницу. Врач может дать

отдохнуть день-другой - это очень важное дело. Врач может

отправить куда-либо в другое место или не отправить - при

всяком таком передвижении требуется санкция врача. Врач

может направить на легкую работу, снизить "трудовую

категорию" - в этой важнейшей жизненной области врач почти

вовсе бесконтролен, и уж во всяком случае не местный

начальник ему судья. Врач следит за питанием заключенных, и

если не принимает сам участия в разбазаривании этого питания,

то очень хорошо. Он может выписать паек получше. Велики

права и обязанности врача. И как бы ни был плох врач - все

равно именно он - моральная сила в лагере. Иметь влияние на

врача - это гораздо важнее, чем держать "на крючке" начальника

или подкупать работника КВЧ. Врачей подкупают очень умело,

запугивают осторожно, им, вероятно, возвращают и краденые

вещи. Впрочем, живых примеров этому нет. Скорее на лагерных

врачах - не исключая и вольнонаемных - можно видеть даренные

ворами костюмы или хорошие "шкары". Блатной мир в хороших

отношениях с врачом до тех пор, пока врач (или другой

медработник) выполняет все требования этой наглой банды,

требования, растущие по мере того, как врач все глубже

запутывается в своих, казалось бы, невинных связях с

блатарями. А ведь больные люди, измученные старики должны

умирать на нарах, потому что их места в больнице занимают

здоровые отдыхающие блатари. И если врач отказывается

выполнять требования уголовщины, с ним поступают вовсе не

в ладони старика, связали обе его кисти друг с другом -

протестовать он не посмел - и подожгли шнур. У старика были

оторваны обе кисти. Так дорого обошелся ему непочтительный

разговор с "Васечкой".

"Сучья" война продолжалась. Само собой случилось то, чего

некоторые умные и опытные начальники боялись больше всего.

Поднаторев в кровавых расправах - а смертной казни не было в

те времена для лагерных убийц,- и "суки", и блатные стали

применять ножи по любому поводу, вовсе не имеющему

отношения к "сучьей" войне.

Показалось, что повар налил супу мало или жидко,- повару в бок

запускается кинжал, и повар отдает богу душу.

Врач не освободил от работы - и врачу на шею заматывают

полотенце и душат его...

Заведующий хирургическим отделением центральной больницы

укорил видного блатаря в том, что воры убивают врачей и

забыли о Красном Кресте. Как, дескать, земля не расступится

под их ногами? Блатарям чрезвычайно импонирует обращение к

ним начальства по таким... "теоретическим вопросам". Блатарь

ответил, ломаясь и выворачивая слова с непередаваемым

блатарским акцентом:

"Закон зизни, доктор. Разные бывают полозения. В одном слуцае

- так, а в другом - соверсенно инаце. Зизнь меняется".

Наш блатарь был неплохим диалектиком. Это был обозленный

блатарь. Случилось так, что, находясь в изоляторе и желая

попасть в больницу, он засыпал себе глаза истертым в порошок

чернильным карандашом. Выпустить-то его из изолятора

выпустили, но квалифицированную врачебную помощь он

получил слишком поздно - он ослеп навеки.

Но слепота не мешала ему участвовать в обсуждении всех

вопросов блатной жизни, давать советы, выносить авторитетные

и обязательные суждения. Как сэр Виллиамс из "Рокамболя",

слепой блатарь по-прежнему жил полной преступной жизнью. В

расследованиях по "сучьим" делам достаточно было его

обвинительного вердикта.

Спокон веку в блатном мире "сукой" назывался изменник

воровскому делу, вор, передавшийся на сторону уголовного

розыска. В "сучьей" войне дело шло о другом - о новом

воровском законе. Все же за рыцарями нового ордена

запросам воровской души должна отвечать поэзия? Какие

требования блатарей должна поэзия удовлетворять? Кое-что об

этом знал Есенин, многое угадал. Однако даже самые грамотные

блатари чуждаются стихов - чтение рифмованных строк кажется

им стыдной забавой, дурачеством, которое обидно своей

непонятностью. Пушкин и Лермонтов излишне сложные поэты

для любого человека, впервые в жизни встречающегося со

стихами. Пушкин и Лермонтов требуют определенной подготовки,

определенного эстетического уровня. Приобщать к поэзии

Пушкиным нельзя, как нельзя и Лермонтовым, Тютчевым,

Баратынским. Однако в русской классической поэзии есть два

автора, чьи стихи эстетически действуют на неподготовленного

слушателя, и воспитание любви к поэзии, понимание поэзии

надо начинать именно с этих авторов. Это, конечно, Некрасов и

особенно Алексей Толстой. "Василий Шибанов" и "Железная

дорога" - самые "надежные" стихотворения в этом смысле.

Проверено это мной многократно. Но ни "Железная дорога", ни

"Василий Шибанов" не производили на блатарей никакого

впечатления. Было видно, что они следят лишь за фабулой

вещи, предпочли бы прозаический ее пересказ или хоть "Князя

Серебряного" А. К. Толстого. Точно так же беллетристическое

описание пейзажа в любом читанном вслух романе ничего не

говорило душе слушателей-блатарей, и было видно желание

дождаться поскорей описания действия, движения, на худой

конец, диалога.

Конечно, блатарь, как ни мало в нем человеческого, не лишен

эстетической потребности. Она удовлетворяется тюремной

песней - песен очень много. Есть песни эпические - вроде уже

отмирающего "Гоп со смыком", или стансов в честь знаменитого

Горбачевского и других подобных звезд преступного мира, или

песни "Остров Соловки". Есть песни лирические, в которых

находит выход чувство блатаря, окрашенные весьма

определенным образом и сразу отличающиеся от обычной песни

- и по своей интонации, и по своей тематике, и по своему

мироощущению.

Тюремная песня лирическая обычно весьма сентиментальна,

жалобна и трогательна. Тюремная песня, несмотря на множество

погрешностей в орфоэпии, всегда носит задушевный характер.

Этому способствует и мелодия, часто весьма своеобразная. При

Ни то и ни другое. Блатари услыхали, что, если в вену человека

ввести воздух, пузыри воздуха закупорят сосуд мозга, образуют

"эмбол". И человек умрет. Было решено немедленно проверить

справедливость интересных сообщений неизвестного медика.

Воображение блатарей рисовало картины таинственных убийств,

которые не разоблачит никакой комиссар уголовного розыска,

никакой

Видок, Лекок и Ванька Каин.

Блатари схватили ночью в изоляторе какого-то голодного

фраера, связали его и при свете коптящего факела сделали

жертве укол. Человек вскоре умер словоохотливый фельдшер

оказался прав.

Блатарь ничего не понимает в балете, однако танцевальное

искусство, пляска, "цыганочка" входит с давних пор в блатарское

"юности честное зерцало".

Мастера сплясать не переводятся в блатарском мире.

Любителей и устроителей таковой пляски также достаточно

среди уголовников.

Эта пляска, эта чечетка-"цыганочка" вовсе не так примитивна,

как может показаться на первый взгляд.

Среди блатарских "балетмейстеров" встречались необыкновенно

одаренные мастера, способные станцевать речь Ахун Бабаева

или передовую статью из вчерашней газеты.

Я очень слаб, но мне еще придется

Продолжить путь умершего отца.

Распространенный старинный лирический романс преступного

мира с "классическим" запевом:

Луной озарились зеркальные воды,

где герой жалуется на разлуку и просит любимую:

Люби меня, детка, пока я на воле,

Пока я на воле - я твой.

Тюрьма нас разлучит, я буду жить в неволе,

Тобой завладеет кореш мой.

Вместо "кореш мой" напрашивается слово "другой". Но блатарь -

исполнитель романса идет на разрушение размера, на перебой

ритма, лишь бы сохранить определенный, единственно нужный

смысл фразы. "Другой" - это обыкновенно, это - из фраерского

мира. А "кореш мой" - это в соответствии с законами блатной

морали. По-видимому, автором этого романса был не блатарь (в

1914-1924 году.

Герой уезжает на юг, где знакомится с "чудом земной красоты".

Ясно, что:

Деньги, как снег, очень быстро растаяли,

Надо вернуться назад,

Надо опять с головой окунуться

В хмурый и злой Ленинград. Следует "дело", арест и

заключительная строфа:

По пыльной дороге, под строгим конвоем

Я в уголовный иду,

Десять со строгой теперь получаю

Или иду на луну.

Все это - произведения специфической тематики. Одновременно

с ними в блатарском мире пользуются популярностью и находят

и исполнителей и слушателей такие отличные песни, как

"Отворите окно, отворите - мне недолго осталося жить". Или "Не

плачь, подруженька", особенно в ее ростовском, коренном

варианте.

Романсы "Как хороша была ты, ночка голубая" или "Я помню

садик и ту аллею" - не имеют специфически блатарского текста,

хотя и популярны у воров.

Всякий блатной романс, не исключая и знаменитого "Не для нас

заиграют баяны" или "Осенняя ночка", имеет десятки вариантов,

будто романс испытал судьбу "романа", сделавшись лишь

схемой, каркасом для собственных излияний исполнителя.

Подчас фраерские романсы подвергаются значительному

изменению, насыщаясь блатным духом.

Так, романс "Не говорите мне о нем" превратился у блатарей в

длиннейшую (тюремное время - длинное время) "Мурочку

Боброву". Никакой Мурочки Бобровой в романсе нет. Но блатарь

любит определенность. Блатарь любит также и подробности в

описаниях.

Подъехала карета в суд.

Раздался голос - выходите.

Сюда, по лестнице кругом,

По сторонам вы не глядите.

Приметы места даны экономно.

Блондинка, жгучие глаза,

Покорно голову склонила,

все это "от лукавого" - блатари крайне редко выступают в

качестве оркестрантов, хотя блатной закон и не воспрещает

прямо подобной деятельности.

Что тюремный "вокал" мог развиваться исключительно в виде

сольного пения это вполне понятно. Это - исторически

сложившаяся, вынужденная необходимость. Никакое хоровое

пение не могло бы быть допущено в стенах тюрьмы.

Однако и в "шалманах", на воле хоровых песен блатари не поют.

Их гулянки и кутежи обходятся без хорового пения. В этом факте

можно видеть и лишнее свидетельство волчьей природы вора,

его антиколлегиальности, а может быть, причина в тюремных

навыках.

Среди блатарей не много встречается любителей чтения. Из

десятков тысяч блатарских лиц вспоминаются лишь двое, для

которых книга не была чем-то враждебным, чужим и чуждым.

Первым был карманник Ребров, потомственный вор, его отец и

старший брат делали ту же карьеру. Ребров был парень

философского склада, человек, который мог выдать себя за кого

угодно, мог поддержать любой разговор на общие темы с

"понятием".

В юности Реброву удалось получить и кое-какое образование -

он учился в кинематографическом техникуме. В семье любимая

им мать вела бешеную борьбу за младшего сына, стремясь

ценой чего угодно спасти его от страшной участи отца и брата.

Однако "жульническая кровь" оказалась сильнее любви к

матери, и Ребров, оставив техникум, никогда ничем, кроме краж,

не занимался. Мать не прекращала борьбы за сына. Она женила

его на подруге своей дочери, на сельской учительнице. Ее

Ребров когда-то изнасиловал, но потом, по настоянию матери,

женился на ней и жил, в общем, счастливо, всегда возвращаясь

к ней после многочисленных своих "отсидок". Жена родила

Реброву двух дочурок, фотографии которых он постоянно носил

с собой. Жена ему часто писала, утешала его, как могла, и он

никогда не "хлестался", то есть не хвастался ее любовью и

писем ее никому не показывал, хотя женские письма всегда

делались достоянием всех "корешков" блатаря. Было ему за

тридцать лет. Впоследствии он перешел в "сучий" воровской

закон и был зарезан в одном из бесчисленных кровавых боев.

Воры относились к нему с уважением, но с нелюбовью и

Сыщики да воры - надоело. Как будто нам ничего другое не

интересно".

* Ударение на первый слог (прим. OCRщика)

Кроме "романов" и тюремных романсов есть еще кинофильмы.

Все блатные беззаветные любители кино,- это единственный род

искусства, с которым они имеют дело "лицом к лицу" - и притом

видят кинокартин не меньше, а больше, чем "средний" городской

житель.

Здесь отдается явное предпочтение детективам, и притом

заграничным. Кинокомедия прельщает блатарей лишь в грубой

форме, где смешно действие. Остроумный диалог - не для

блатарей.

Кроме кинофильмов, есть пляска, чечеточка.

Есть и еще нечто, чем питается эстетическое чувство блатаря.

Это тюремный "обмен опытом" - рассказы друг другу о своих

"делах" - рассказы на тюремных нарах, в ожидании следствия

или высылки.

Эти рассказы, "обмен опытом", занимают огромное место в

жизни вора. Это вовсе не пустое препровождение времени. Это -

подведение итогов, обучение и воспитание. Каждый вор делится

с товарищами подробностями своей жизни, своими

похождениями и приключениями. На эти рассказы (только

отчасти носящие характер проверки, обследования незнакомого

вора) тратится большая часть времени блатаря в тюрьме, да и в

лагере тоже.

Это - рекомендация себя, "с кем бегал" (то есть "с кем бегал по

огонькам", с кем воровал из известных всему блатному миру

хотя бы понаслышке воров).

"Какие "люди" тебя знают?" На этот вопрос следует обычно

подробное изложение своих подвигов. Это "юридически"

обязательно - по рассказу блатари могут судить о незнакомом

довольно верно и знают, где нужно сделать скидку, а что принять

за безусловную правду.

Изложение воровских подвигов, делаемое всегда приукрашенно,

в прославление воровских законов и воровского поведения, и

составляет чрезвычайно опасную для молодежи романтическую

приманку.

Каждый факт расписывается такими соблазнительными, такими

привлекательными красками (на краски блатные не скупы), что

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН И ВОРОВСКОЙ МИР

Все они убийцы или воры,

Как судил им рок.

Полюбил я грустные их взоры

С впадинами щек.

Много зла от радости в убийцах,

Их сердца просты,

Но кривятся в почернелых лицах

Голубые рты.

Этап, который шел на север по уральским деревням, был этапом

из книжек так все было похоже на читанное раньше у Короленко,

у Толстого, у Фигнер, у Морозова... Была весна двадцать

девятого года.

Пьяные конвоиры с безумными глазами, раздающие

подзатыльники и оплеухи, и поминутно - щелканье затворами

винтовок. Сектант-федоровец, проклинающий "драконов"; свежая

солома на земляном полу сараев этапных изб; таинственные

татуированные люди в инженерских фуражках, бесконечные

поверки, переклички и счет, счет, счет...

Последняя ночь перед пешим этапом - ночь спасения. И, глядя

на лица товарищей, те, которые знали есенинские стихи, а в

1929 году таких было немало, подивились исчерпывающе

точным словам поэта:

И кривятся в почернелых лицах

Голубые рты.

Рты у всех были именно голубыми, а лица - черными. Рты у всех

кривились от боли, от многочисленных кровоточащих трещин на

губах.

Однажды, когда идти почему-то было легче или перегон был

короче, чем другие,- настолько, что все засветло расположились

на ночевку, отдохнули,- в углу, где лежали воры, послышалось

негромкое пение, скорее речитатив с самодельной мелодией:

Ты меня не любишь, не жалеешь...

Вор допел романс, собравши много слушателей, и важно сказал:

- Запрещенное.

- Это - Есенин,- сказал кто-то.

- Пусть будет Есенин,- сказал певец.

Уже в это время - всего через три года после смерти поэта -

популярность его в блатных кругах была очень велика.

пойманной бабочки и птичкой с выколотыми глазами, блатарь,

повзрослев, выкалывает глаза человеку из того же чистого

интереса, что и в детстве.

И за стихами Есенина о животных им чудится родственная им

душа. Они не воспринимают этих стихов с трагической

серьезностью. Им это кажется ловкой рифмованной

декларацией.

Нотки вызова, протеста, обреченности - все эти элементы

есенинской поэзии чутко воспринимаются блатарями. Им не

нужны какие-нибудь "Кобыльи корабли" или "Пантократор".

Блатари - реалисты. В стихах Есенина они многого не понимают

и непонятное - отвергают. Наиболее же простые стихи цикла

"Москвы кабацкой" воспринимаются ими как ощущение,

синхронное их душе, их подземному быту с проститутками, с

мрачными подпольными кутежами.

Пьянство, кутежи, воспевание разврата - все это находит отклик

в воровской душе.

Они проходят мимо есенинской пейзажной лирики, мимо стихов

о России - все это ни капли не интересует блатарей.

В стихах же, которые им известны и по-своему дороги, они

делают смелые купюры - так, в стихах "Сыпь, гармоника"

отрезана блатарскими ножницами последняя строфа из-за слов:

Дорогая, я плачу,

Прости... Прости...

Матерщина, вмонтированная Есениным в стихи, вызывает

всегдашнее восхищение. Еще бы! Ведь речь любого блатаря

уснащена самой сложной, самой многоэтажной, самой

совершенной матерной руганью - это лексикон, быт.

И вот перед ними поэт, который не забывает эту важную для них

сторону дела.

Поэтизация хулиганства тоже способствует популярности

Есенина среди воров, хотя, казалось бы, с этой стороны он в

воровской среде не должен был иметь сочувствия. Ведь воры

стремятся в глазах фраеров резко отделить себя от хулиганов,

они и в самом деле - явление вовсе иное, чем хулиганы,-

неизмеримо опаснее. Однако в глазах "простого человека"

хулиган еще страшнее вора.

Есенинское хулиганство, прославленное стихами,

воспринимается ворами как происшествие их "шалмана", их

Культ матери, наряду с грубо циничным и презрительным

отношением к женщине-жене,- характерная примета воровского

быта.

И в этом отношении поэзия Есенина чрезвычайно тонко

воспроизводит понятия блатного мира.

Мать для блатаря - предмет сентиментального умиления, его

"святая святых". Это - тоже входит в правила хорошего

поведения вора, в его "духовные" традиции. Совмещаясь с

хамством к женщине вообще, слащаво-сентиментальное

отношение к матери выглядит фальшивым и лживым. Однако

культ матери официальная идеология блатарей.

Первое "Письмо матери" ("Ты жива еще, моя старушка") знает

буквально каждый блатарь. Этот стих - блатная "Птичка божия".

Да и все другие есенинские стихотворения о матери, хоть и не

могут сравниться в популярности своей с "Письмом", все же

известны и одобрены.

Настроения поэзии Есенина в некоторой своей части с

удивительно угаданной верностью совпадают с понятиями

блатного мира. Именно этим и объясняется большая, особая

популярность поэта среди воров. Стремясь как-то подчеркнуть

свою близость к Есенину, как-то демонстрировать всему миру

свою связь со стихами поэта, блатари, со свойственной им

театральностью, татуируют свои тела цитатами из Есенина.

Наиболее популярные строки, встречавшиеся у весьма многих

молодых блатарей, посреди разных сексуальных картинок, карт и

кладбищенских надгробий:

Как мало пройдено дорог,

Как много сделано ошибок.

Или:

Коль гореть, так уж гореть, сгорая.

Кто сгорел, того не подожжешь.

Ставил я на пиковую даму,

А сыграл бубнового туза.

Думается, что ни одного поэта мира не пропагандировали еще

подобным образом.

Этой своеобразной чести удостоился только Есенин,

"признанный" блатным миром.

Признание - это процесс. От беглой заинтересованности при

первом знакомстве до включения стихов Есенина в

своего хозяина, задвигает в самые темные углы неприятные

события. Да и события ли это? Масштабы понятий смещены, и

причины кровавой тюремной ссоры кажутся вовсе непонятными

"постороннему" человеку. Потом это время будет казаться

бессюжетным, пустым; будет казаться, что время пролетело

скоро, тем скорее пролетело, чем медленнее оно тянулось.

Но часовой механизм все же вовсе не условен. Именно он

вносит порядок в хаос. Он - та географическая сетка меридианов

и параллелей, на которой расчерчены острова и континенты

наших жизней.

Это правило и для обычной жизни, в тюрьме же его сущность

более обнажена, более беспрекословна.

Вот в эти самые долгие тюремные часы воры коротают время не

только за "воспоминаниями", не только за взаимной похвальбой,

чудовищным хвастовством, расписывая свои грабежи и прочие

похождения. Эти рассказы - вымысел, художественная

симуляция событий. В медицине есть термин "аггравация"

преувеличение, когда ничтожная болезнь выдается за тяжкое

страдание. Рассказы воров подобны такой аггравации. Медная

копейка истины превращается в публично размениваемый

серебряный рубль.

Блатарь рассказывает, с кем он "бегал", где он воровал раньше,

рекомендует себя своим незнакомым товарищам, рассказывает о

взломах неподступных миллеровских несгораемых шкафов,

тогда как в действительности его "скок" ограничился бельем,

сорванным с веревок около пригородной дачи.

Женщины, с которыми он жил,- необыкновенные красавицы,

обладательницы чуть не миллионных состояний.

Во всем этом вранье, "мемуарном" вранье, кроме определенного

эстетического наслаждения рассказом - удовольствия и для

рассказчика и для слушателей - есть нечто более важное и

существенно опасное.

Дело в том, что эти тюремные гиперболы являются

пропагандистским и агитационным материалом блатного мира,

материалом немалого значения. Эти рассказы-блатной

университет, кафедра их страшной науки. Молодые воры

слушают "стариков", укрепляются в своей вере. Юнцы

проникаются благоговением к героям небывалых подвигов и

сами мечтают сотворить подобное. Происходит приобщение

Весьма любопытно, что современный советский детектив вовсе

отвергается ворами. Не потому, что он мало замысловат или

попросту бездарен: вещи, которые они слушают с громадным

удовольствием,- еще грубее и еще бездарнее. Притом в воле

рассказчика было бы исправить недочеты адамовских или

шейнинских повестей.

Нет, воров просто не интересует современность. "Про нашу

жизнь мы сами лучше знаем",- говорят они с полным

основанием.

Наиболее же популярные "романы" - это "Князь Вяземский",

"Шайка червонных валетов", бессмертный "Рокамболь" - остатки

того удивительного отечественного и переводного - чтива

жителей России прошлого столетия, где классиком был не только

Понсон дю Террайль, но и Ксавье де Монтепан с его

многотомными романами: "Сыщик-убийца" или "Невинно

казненный" и т.п.

Из сюжетов, взятых из добротных литературных произведений,

твердое место занял "Граф Монте-Кристо"; "Три мушкетера",

напротив, не имеют никакого успеха и расцениваются как

комический роман. Стало быть, идея французского режиссера,

снявшего "Трех мушкетеров" как веселую оперетту,- имела

здравые основания.

Никакой мистики, никакой фантастики, никакой "психологии".

Сюжетность и натурализм с сексуальным уклоном - вот лозунг

устной литературы блатарей.

В одном из таких "романов" можно было с великим трудом

узнать "Милого друга" Мопассана. Конечно, и название, и имена

героев были вовсе другими, да и сама фабула подверглась

значительному изменению. Но основной костяк вещи карьера

сутенера - остался.

"Анна Каренина" переделана блатными романистами, точь-в-точь

как это сделал в своей инсценировке Художественный театр. Вся

линия Левина - Кити была отметена в сторону. Оставшись без

декораций и с измененными фамилиями героев производила

странное впечатление. Страстная любовь, возникающая

мгновенно. Граф, тискающий (в обычном значении этого слова)

героиню на площадке вагона. Посещение ребенка гулящей

матерью. Загул графа и его любовницы за границей. Ревность

графа и самоубийство героини. Только по поездным колесам

ее устной разновидности.

Слушание "романов" представляет собой как бы культурную

традицию, которую весьма чтут блатари. "Романы"

рассказывались испокон веков и освящены всей историей

уголовного мира. Поэтому считается хорошим тоном слушать

"романы", любить и покровительствовать искусству подобного

рода. Блатные - традиционные меценаты "романистов", они

воспитаны в этих вкусах, и никто не откажется послушать

"романиста", хотя бы зевалось до хруста ушей. Ясно, конечно,

что грабительские дела, воровские дискуссии и также

обязательный страстный интерес к карточной игре во всей ее

удали и разгуле - все это поважнее "романов".

До "романов" доходит дело в минуту досуга. Игра в карты в

тюрьме воспрещается, и хотя изготовляется колода карт с

помощью куска газетной бумаги, обломка чернильного

карандаша, куска изжеванного хлеба с быстротою

необыкновенной - за которой виден тысячелетний опыт

воровских поколений,- все же играть в тюрьме можно далеко не

всегда.

Ни один блатарь не сознается, что он не любит "романов".

"Романы" как бы освящены воровским исповеданием веры,

включенным в кодекс его поведения, его духовных запросов.

Блатари не любят книги, не любят чтения. Редко, редко

встречаются среди них люди, приученные с детства любить

книгу. Такие "монстры" читают почти украдкой, чуть не прячась от

товарищей,- они боятся язвительных и грубых насмешек, как

будто они делают что-то недостойное блатаря, что-то от

лукавого. Завидуя интеллигенции, блатари ненавидят ее и во

всякой лишней "грамотности" чувствуют нечто чуждое, чужое. И

в то же время тот же "Милый друг" или "Граф Монте-Кристо",

представшие в ипостаси "романа",- вызывают всеобщий интерес.

Конечно, блатарь-читатель мог бы объяснить блатарю

слушателю, в чем тут дело, но... велика власть традиций.

Ни один исследователь литературы, ни один мемуарист даже

краем не касается этого вида устной словесности, бытующего с

незапамятных времен до наших дней.

"Роман", по терминологии уркачей, это не только роман, и дело

тут не в перестановке ударения. Ударение переставляли и

горничные из грамотных, увлекавшиеся Антоном Кречетом, и