"Таинственная страсть" — последний роман Василия Аксенова.

Его герои — кумиры шестидесятых: Роберт Рождественский,

Владимир Высоцкий. Андрей Вознесенский, Андрей Тарковский,

Евгений Евтушенко… Аксенов предоставил нам уникальную

возможность узнать, как жили эти люди — сопротивлялись

власти или поддавались ей, любили, предавали, отбивали чужих

жен, во что верили, чем дышали. И продолжали творить,

несмотря ни на что. Именно эту жажду творчества, которую

невозможно убить никаким режимом, и называет Аксенов

таинственной страстью..

запечатлено? Нисневич основательно продумал свою работу.

уговорил Булата на съемку, привез стул и сделал портрет,

воплощенный шедевр. Значит, искусство дополняет — или даже

отчасти заменяет — реальность. Появляется Булат, задумчиво

сидящий на стуле посреди летней ночи и, конечно,

отличающийся от обычного Булата, который в этот час просто

спит. Так возникает художественная метафизика.

Что касается мемуарного романа, то он, несмотря на близость к

реальным людям и событиям, создает достаточно условную

среду и отчасти условные характеры, то есть художественную

правду, которую не опровергнешь. Приступая к работе над

«Таинственной страстью», я вспомнил повесть В. П. Катаева

«Алмазный мой венец». Мастер нашей прозы, говоря о своих

друзьях-писателях, отгородился от мемуарного жанра условными

кличками: «Скворец», «Соловей», «Журавль» и т. п. Прототипами

этих образов были О. Мандельштам, С. Есенин, В. Маяковский и

пр., что подтверждалось цитатами бессмертных стихов.

С предельной щедростью я прибегал к подобному цитированию

моих друзей-шестидесятников, однако, создавая их романные

образы, я отдавал себе отчет, что возникнут не клоны, не копии,

а художественные воплощения, более или менее близкие к

оригиналам. В связи с этим возникала потребность создать

новые, хоть и созвучные имена.

Вот, например, Роберт Эр. Читатель сразу понимает, что речь

идет о Роберте Рождественском, который любил подписываться

инициалами «Р.Р.». В то же время становится ясно, что перед

нами не фактографическая личность, а романический образ.

Кукуш Октава — это живая маска для Булата Окуджавы. Булат

— это сталь, оружие, слово не очень-то соответствующее

мягкому, грустному характеру нашего гения. Из его

автобиографической книги «Упраздненный театр» мы знаем, что

тетки и кузины в детстве звали его «Кукушкой». Отсюда — новое

имя Кукуш, странное, но теплое, соответствующее персонажу,

построенному на его реальных стихах.

Евтушенко получил имя, возникшее на фонетической близости,

— Ян Тушинский. «Ян», с одной стороны, сближает его с

прибалтийскими корнями, с другой — напоминает домашнее имя

Ивана Бунина.

Девичья фамилия его жены той поры была Сокол; отсюда

КНИГА ПЕРВАЯ

Мы судьбою не заласканы.

Но когда придет гроза,

Мы возьмем судьбу за лацканы

И посмотрим ей в глаза.

РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

И вот тогда — из слез, из темноты,

Из бедного невежества былого

Друзей моих прекрасные черты

Появятся и растворятся снова.

БЕЛЛА АХМАДУЛИНА

Любая юность — воровство.

И в этом жизни волшебство:

Ничто в ней не уходит,

А просто переходит…

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО

Но почему ж тогда, заполнив Лужники,

Мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?

И радостно и робко в нас души расцветают…

Роботы,

роботы,

роботы

Речь мою прерывают.

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ

Он переделать мир хотел.

Чтоб был счастливым каждый,

А сам на ниточке висел:

Ведь был солдат бумажный.

БУЛАТ ОКУДЖАВА

Сверху: Своя что?

Снизу: Среда-а-а!

Сверху: У всех суббота, а у них среда. В среду-то как раз Герка

Грамматиков в расселину сыграл.

Снизу: Это тот Грамматиков, что из Дубны?

Сверху: Тот самый-амый-амый-амый.

Пауза.

Снизу: Спускайтесь, ребята. Помянем Герку.

Сверху: Да мы ж его вытащили.

Снизу: Неужто живым-вым-вым-вым?

Сверху: Он друга узнал-знал-знал. Вот этого друга, Влада-ада

ада-ада.

Стоящий над отвесом небольшой отряд показал на паренька,

который сидел, свесив в пропасть ноги в альпинистских

ботинках.

Тот помахал рукой жителям бухты. Одна девушка внизу почти

мгновенно догадалась: «Да ведь это же Влад Вертикалов из

«Таганки»!» Все население — а их было не менее тридцати душ

к данному моменту — возопило: «Ура! Даешь Вертикалова!» Не

прошло и десяти минут, как этот самый ВВ завис над Львиной на

спусковом канате. Благодаря некоторому вращению Влада

вокруг своей оси было видно, что за плечами у него приторочена

гитара в футляре. Чем ниже он спускался, тем отчетливее даже

сквозь шорох гальки доносилась песенка, что он напевал,

снижаясь:

В тот день шептала мне вода:

Удач! Всегда!

А день, какой был день тогда?

Ах да, среда…

Вскоре вся поисковая группа уселась на гальке крохотного

пляжа. Население Львиной собралось вокруг; жаждали новостей.

Лидер физтехов, тощеватый экземпляр эдакого вечного студента,

а на деле доктор наук, близкий ученик Дау Федор Улялаевич

Трубской, то есть ФУТ, в лапидарной форме пересказал

событие.

Сообщение о том, что Грамматиков загремел с высокого

профиля на Карадаге, пришло в институт позавчера как раз к

его ногой. Вообще-то одного этого было достаточно, чтобы

возблагодарить Провидение. Такая женщина в принципе

опровергает соцреализм. Не знаю, что она утверждает, но только

не «Мать» Горького. В принципе, ее промельк на террасе

литфондовской столовой просто подчеркнул какое-то некое

завихрение природы: подул очень сильный ветер и погасло

электричество. В темноте кто-то вошел на террасу с набережной

и сказал знакомым голосом, что на Карадаге еще одни

интеллектуал гробанулся. В общем, вулкан, еще не

проснувшись, начал хавать наших: за неделю трое посыпались.

В темноте мерцали сигареты, со всех сторон жужжали голоса.

Воцарилось какое-то специфическое состояние, сродни осаде,

но мы на это как-то неадекватно реагировали из-за усталости;

проще говоря, вырубались один за другим. Лично я еще уловил,

как тот знакомый голос, по всей вероятности голос Кукуша,

громко спросил: «Это правда, что Вертикалов прибыл? Влад, ты

здесь?» Но Влад, вот этот самый, что так бодро сейчас

десантировался на почву Свободной Республики Карадаг, не

откликнулся: спал без задних ног на полу, подложив под голову

футляр с гитарой. Таким образом, концерт двух бардов не

состоялся.

На этом ФУТ оборвал свой рассказ, быстро стащил польскую

куртку, чешские ботинки, китайские штаны и, оставшись в

длинных бельевых трусах, прыгнул в «надлежащую» волну.

Думал, пока плыл. Публика, конечно, жаждет узнать подробности

спасения Грамматикова, но это, пардон, без меня. Пусть кто

нибудь другой рассказывает, в какой чудовищной окаменевшей

позе торчал Герка поперек той гнусной расселины и как кружили

над этой щелью стервятники, с большим любопытством

приглядываясь к еле живому, полутрупу: это уж пусть кто-нибудь

другой пугает девочек.

Между тем девчонки там, в Львиной, собрались далеко не из

пугливых. Одетые далеко не по комсомольски, то есть

фактически раздетые, они представляли из себя тщательно

просеянных кандидаток на предстоящие выборы Мисс Карадаг.

Из них самая-рассамая Милка Колокольцева в своем

фирменном бикини, завершив репетицию «горельефа», запросто

подсела к молодому барду с его мелькающей детсковатой

улыбкой:

Читатель более-менее продвинутого возраста, конечно, помнит

эту песню, которую Вертикал всегда исполнял на пределе своих

возможностей, то есть истошным бас-баритоном, хриплым

голосом беглого каторжника. Не подозревая еще всей

трагичности 1968 года, он сделал ее самым актуальным хитом

сезона. Все трудящиеся социализма были потрясены

«Волками». Все принимали простую, как кровь, метафору на

свой счет: и только что зародившиеся диссиденты, и

выслеживающие их чекисты родины; блатной народ и менты;

художественная богема и замученные бесконечными

требованиями партии идеологические аппаратчики; хоккеисты и

фигуристы, от которых ждали золотых медалей на

международных аренах; люди армии и флота, от которых

добивались стопроцентной готовности к неизбежным победам;

специалисты ВПК, покрывающие гектары свободной земли

невостребованными танками; рядовой житель, изнемогающий от

недоплат и мизерных снабжений; в общем, все твердили одно:

да ведь это же про нас поет Вертикал, это нас обложили какие

то жирные, хвостатые и рогатые, не вырваться от них никогда,

даже детей не жалеют — «кровь на снегу и пятна красные

флажков»… Всем почему-то льстило примкнуть к загнанным

волкам, а не к отрыгивающим своей чертовщиной охотникам. Вот

чего партия полностью не учла — жажды волчьей воли, вот

оттого и покатилась безостановочно вниз. Поневоле приходили к

выводу: это Вертикал всю нашу твердыню раскачал — но было

уже поздно. Основатель нашей партии однажды высказался, и

фраза сия подвешена была во всех почтовых отделениях

державы: «Социализм без почт, телеграфа, машин — пустейшая

фраза» — однако не упомянул вождь в своей мудрости

кассетных магнитофончиков, и вот результат — разгул

магнитиздата.

Львиный народ без всяких исповедальных всхлипов понимал, о

чем поет Вертикал. Его тут вообще-то давно зачислили в свои, а

потому на комплименты не растекались, а просто показывали

барду большие пальцы. Девушки племени, конечно, оказались

щедрее и потому сгруппировались вокруг хрипатого Орфея, как

бы предлагая ему сделать выбор. Была уже полная черных

чернил черноморская ночь, когда к нему запросто придвинулась

Милка Колокольцева в своем фирменном бикини: «Ты молоток,

бы в такой ситуации. Увы, такова природа мужиков, а ведь у

Милки-то нет третьей грудки. Парные органы соответствуют друг

дружке. Они даны нам для пробуждения непарных, что и

достигнуто как по заказу.

«Убери лапы, Влад, — сказала она, выбираясь из-под его рук. —

Так я и дала тебе с ходу и в темпе, да еще в «тронном зале».

Лучше угости меня своей французской сигаретой и расскажи о

Париже. Говорят, ты там едва ли не обосновался. Вроде бы

покорил кинозвезду, что ли. Какую-то, говорят, мадемуазель

Либертэ, верно?»

Он начал что-то говорить о Париже, но получалось как-то

нескладно. «Праздник, который всегда с тобой» отъехал в

сторону, уступив место очарованию этой ночи, очарованию этой

девчонки, которая так классно им командовала: «побереги

башку», «убери лапы»… Воображалось, что он будет с ней

когда-нибудь танцевать в каком-нибудь паршивом ресторане под

провинциальную интерпретацию Strangers In The Night, в каком

нибудь заштатном городке вроде Феодосии, где они укроются от

любопытных и ехидных глаз, может быть, во время штормового

межсезонья. Наши встречи, наши тайные ошеломляющие

встречи всегда будут происходить в каких-нибудь южных

захолустьях, где мы будем пить только какое-нибудь

коллекционное вино и ни капли водки, так думал он, а сам в это

время пережевывал какие-то банальности о Левом береге Сены,

о революционных настроениях, о ресторане «Распутин»…

— Ну ладно, хватит о Париже, — сказала она. — Ты здесь

побудешь. Вертикал, или опять туда собрался?

Она не спросила, как он умудряется так часто получать

выездную визу, но он понял, что она именно это имеет в виду. Он

мог бы ей сказать, что у него там великолепная жена, член ЦК

соцпартии, но он, конечно, этого не сказал.

— Постараюсь, Колокольцева, к тебе поближе пристроиться.

Может быть, дадут мне в Литфонде койку на террасе Дома

Волошина. Буду каждое утро бегать на Карадаг и спускаться по

веревке прямо в твои объятия. Тогда уж ты не открутишься!

Она начала безудержно хохотать:

— Вот это здорово, ей-ей! Достойно воображения, а также

воплощения! Вот тогда ты уж будешь точно соответствовать

своей фамилии!

гости, кто на убогой ветоши, а кто и прямо на гальке. Милка

бросила Владу хоть и прожженный в двух-трех местах, но

настоящий плед, а сама разлеглась, словно Клеопатра, на

надувном матрасе, который, как впоследствии выяснилось,

республика выделила ей для сохранения красоты еще перед

конкурсом «Мисс Карадаг». Они лежали в трех шагах друг от

друга, однако если бы кому-нибудь из них пришло в голову

преодолеть это расстояние, скрип гальки взъерошил бы всю

спящую бухту.

— Ты, Милка, учишься еще или уже где-нибудь работаешь? —

спросил он.

— В «Декоративном искусстве» работаю, мой дорогой, —

ответила она.

— Ты кто по зодиаку?

Она сказала. Он огорчился: они не совпадали.

— Телефончик-то оставишь?

Вместо ответа она довольно громко засвистела носом.

Экий зануда, жалкий крохобор, думал он о себе. Телефончик

выпрашиваешь, аванс на будущее. Чушь какая-то! Спуститься на

веревке в бездну, влюбиться в дикарскую девушку и не совпасть

с ней по зодиаку! «Полночно свечение Бухты-Барахты…» Это

чьи стихи? Мои? Нет, это Сережки Чудакова. Львиная бухта,

Милка Колокольцева. «Два большие уха / У твоего любовника…»

Это уже мои! Она сопит и храпит все громче, словно гвардии

танкист Преображенского полка. Я тоже отправляюсь к Морфею;

хорошо, что еще не к морфию.

Первое, что он увидел по дороге к Морфею, было геройское

противостояние злодейской расселине и самого себя,

упирающегося пятками и жопой в базальтовую тесноту. Мимо

осторожно, но довольно быстро проскользнул вниз командир

ФУТ. Он передал Вертикалу еще один конец — держать. Наверху

и внизу ребята уже тянули и держали. Тело понемногу

продвигалось. Оно было без сознания и ничуть не похоже на

Герку Грамматикова, соседа по Каретному переулку. Ротовое

отверстие было разверсто так, что можно было пересчитать все

пломбы в зубах тела, что, в общем, не помогало детским

воспоминаниям. И только лишь после выноса на горизонталь

открылись глаза тела и произошла встреча. «Лейтенант запаса

Грамматиков, не так ли?» — поинтересовался Влад. В ответ

Мичман пропустил мимо себя матросов и сам поднялся, чтобы

подтянуть трап.

— Пока не поздно, ребята, вы бы мотали отсюда.

— Перестань, Пахомыч, кому мы тут мешаем? Мичман пожал

плечами и одновременно сделал гримасу носом, ушами и

губами.

— Просто так говорю тебе, Батькович. Хоть и не должен был

говорить. Просто по-человечески. Просто сказал.

После этого он сбросил на берег какой-то тощеватый мешок.

Сторожевик ушел в темноту. Президент прилег между

Колокольцевой и Вертикаловым. Мешок подсунул себе под

голову. Вскоре в ночи остались только крики чаек, аккуратное

похрапывание девушки да молчаливая до поры песня барда.

1968, начало августа

Литфонд

Ранним утром августовского дня, пока все еще спали в комнатах

и на террасах Дома творчества, поэт Роберт Эр натянул шорты

на свой мускулистый зад и отправился к воротам территории.

Шел тихим расслабленным шагом, пошлепывал вьетнамками.

Чуть появившееся над гребешком Хамелеона солнце создавало

длинные тени, пересекающие пустые аллеи парка, с трудом

взращенного Литфондом на полупустынной земле Восточного

Крыма. Роберт и сам отбрасывал длиннющую тень с

парадоксально малой головой, что покачивалась аж в самом

конце аллеи.

Будучи основательно с похмелья — вчера порядочно засиделись

за амфорой совхозного вина в компании Кукуша Октавы и Нэлки

Аххо, — а стало быть, иронически относясь к собственной

персоне, тем более в ее удлиненном варианте, Роберт вовсе не

отнекивался от парадоксов раннего восхода; напротив, вроде бы

совсем не возражал ходить вот таким среди нормальных: ростом

в сто метров, башка лишь отдаленно напоминает свой довольно

объемный орган стихов, ручищи покачиваются словно

фантастические ласты, и все это в виде плоской тени; ну,

словом, сюр.

Еще не дойдя до ворот, он остановился на «звездном

ни заря. Вчера во время обеда этот Справедливец

Справедливский (прямой перевод его имени с латыни) позвонил

в столовую и сказал, что вылетает ночным рейсом из Вильнюса

в Симферополь и планирует появиться у ворот ДТ около семи

утра. Попросил встретить и помочь с размещением. Эдакий

европеец, усмехнулся Роберт, он думает, что если он заказал

такси, так она, тачка, и будет его ждать в ночном сумбурном

аэропорте. Так или иначе, друга надо было встречать.

Порога Дома творчества представляли собой помпезную, хоть и

облупившуюся на солнце арку. Под аркой были ворота с висячим

амбарным замком. Над аркой и тоже в полукруглом варианте

красовался основной лозунг советских писателей, изречение

лучшего «беспартийного коммуниста» романиста Леонида

Соболева на IV съезде СП СССР в Кремле: «Партия дала

советским писателям все права, кроме одного — права писать

плохо!» Роберт разбудил кемарившего в будке сторожа Жукова,

дал ему трешку и попросил снять замок. За воротами в пыли и в

лопухах, под пыльными акациями ночевала в спальниках

компания «дикарей». Роберт присел в тени на седло

полуразобранного жуковского мотоцикла и стал заниматься

привычным делом, рифмовкой: «Акация — Кац и я», «пыль —

пол», «дикари — вдугаря»… Стало клонить ко сну. Чтобы

взбодриться, он посмотрел на лозунг. Вдруг заметил, что в

Соболевском изречении чего-то не хватает. Оказалось, что

пропало последнее слово — «плохо». Без него возникал не

очень-то вдохновляющий смысл: «Партия дала советским

писателям все права, кроме одного — права писать!» Он

усмехнулся: дожили до прямой идеологической провокации. Он

догадывался, чьих это рук дело. Двое мальчишек. Славка и

Левка, оставшиеся здесь еще с июльского заезда, постоянно

потешались над нищенской наглядной агитацией, не исключая

даже центрального бюста. Скорее всего это именно они

разобрали слово «плохо», чтобы получилось хорошо. Что же из

этого получится? Могут, конечно, не заметить до конца сезона,

ведь не заметили же в течение всего лета на феодосийском

рынке лозунга «Наша цепь коммунизм!»; ну а если заметят?

Колоссальный скандал? Поток доносов? За мальчишек, впрочем,

можно не волноваться: у обоих папаши — лауреаты и секретари.

Ну а если по сути, получается прямо в глаз. Партия — это

Роберт Эр, на самом деле представитель русской солдатской

фамилии. Счет был что-то вроде 103:56, а мог бы зашкалить и

за две сотни, если бы литовцы не крутили разрешенную тогда

«восьмерку».

Теперь о родителях. Юстинаускасы были слегка буржуями и,

конечно, подверглись бы депортации, если бы папа Юста

Густавас сам не занимался депортацией сомнительных

элементов. Он был, что называется, «пламенным коммунистом»

и добровольцем интербригад в испанской гражданской войне. Во

время Второй мировой войны он, разумеется, числился в

составе литовской дивизии Красной армии, хотя постоянно из

этого состава исчезал, выполняя разнообразные задания за

линией фронта. Словом, он был настоящим красным боевиком,

и каково же было его удивление, когда в 1949 году за ним

пришли его коллеги по «невидимому фронту». Из лагерей он

писал бодрые письма, в каждом из которых можно было найти

непременную советскую формулу: «Сыт, обут, одет». В 1956-м он

был реабилитирован и вернулся из Джезказгана теперь уже

стопроцентным коммунистом-ленинцем, правда, без одной

почки.

Интересно, что у Роберта даже в самых глубоких недрах семьи

не проглядывал ни один, даже самый завалященький зэк, однако

и к нему советская жизнь не была особенно ласковой. Отец его,

хорват Огненович, не вернулся с войны. Мать, майор

медслужбы, всю войну провела в полевых операционных.

Мальчик жил у тетки в Сибири. Аттестата не хватало,

продовольственные карточки были иждивенческие; в общем, он

провел типичное для этого поколения полуголодное детство.

После войны мать Вера Игнатьевна вышла замуж за полковника

с простой русской фамилией Эр. Людям вокруг нравилось

произносить эту фамилию, особенно в ее падежах. Кто-что? Эр.

Кого-чего? Эра. Кем-чем? Эром. Понравилось это и Роберту. В

конце концов его переписали Эром, и он не возражал. К тому же

отчим ему нравился «по человеческим качествам», как говорила

мама. Он преподавал в военной школе науку наук, то есть

марксизм-ленинизм, верил во все это свято, а избытки святости

обратащал на семью, внедрял идеологию, как жрец внедряет

могучую суть Зевса.

В юности у Роберта не было никаких сомнений, кроме одного:

терял. В Паланге часто народ собирался на дюнах и на пирсе

смотреть, как Юстинаускас борется со штормом. Собственно

говоря, как раз на одном из таких представлений и состоялась

первая встреча наших друзей. Роберт и сам был пловцом не

последнего десятка, однако ничего подобного тому, что

происходило в море в тот день, то есть ярчайшего солнечного

шторма, он не видел. Они с Анной и маленькой Полинкой

лежали на дюне, когда заметили, что множество литовцев

показывают куда-то в бушующий простор и кричат: «Юст! Юст!

Вы видите, это он! Вот он, видите, скатывается с одной волны и

ныряет под другую! Где он теперь вынырнет и вынырнет ли

вообще?! Он не может не вынырнуть, ведь он герой древних рун!

Это наш фольклорный Юстас!» Наконец, достаточно поиграв на

нервах публики, герой выходит из волн и запросто

присаживается к их пикнику. «Привет! Ты Роберт Эр? А я Юстас

Юстинаускас». Там, на балтийской дюне, они и стали друзьями.

В августе 1968 года Черное море удивляло своим спокойствием.

В утренние часы Коктебельский залив лежал огромной

кристальной массой.

— Вода, надеюсь, достаточно холодная? — поинтересовался

Юст. Он стоял на краешке мостков, облаченный в невероятные

шорты по колено. Они напоминали склейку из мировых газет:

«Нью-Йорк таймс», «Фигаро», «Руде право».

— Достаточно холодная, чтобы полностью протрезветь. —

заверил его Роберт. — Мы тут называем это море Великим

Вытрезвителем. А где, старик, ты сфарцевал це пенкне шорти? Я

таких еще не видел.

— Да ведь я только что из Праги. Там сейчас масса всего такого.

Роберт рассмеялся:

— Знаешь, Юст, за такие шорты четыре года назад ты бы тут

сразу угодил в опорный пункт милиции. — И он рассказал

литовцу одну из коктебельских историй, которую мы здесь

передаем, как выражались тогда западные радиопровокаторы,

«в подробном изложении».

коктейлей и пуншей, галдела хохмами. Дружина сама к ним

подходить не решалась, ждали «товарищей-красивых

фуражкиных» из Феодосии. Там народ строгий в своей

решительности, или наоборот — решительный в своей

строгости.

В тот день Роберт с Анной и Полинкой пришли испробывать

куртуазных напитков: все трое в шортах. Там они нашли

компанию значительных писателей с женами и подругами. Среди

них находился даже Семен Кочевой лауреат Ленинки и

Государыни и член Секретариата. Молодежь курорта к нему

относилась почтительно, потому что у него была очень красивая

жена; конечно, в шортах. Был там также многажды лауреат

басенник Хохолков, похожий на высокорослого дятла, в

чесучовых брюках и в тенниске, купленной на бельгийском

курорте Кнокке-ле-Зут. Он оказывал знаки внимания двум

боевым девушкам Москвы, Нинке Стожаровой и Ульянке Лисс:

обе в чем? Правильно, в них! Хохолков рассказывал в лицах о

международном фестивале антивоенных басенников. Подходит

ко мне эмигрантская дама и пришивает: «Это вы Хохолков?» —

«Да», — отвечаю я. «Негодяй!» — восклицает она и падает в

обморок; каково? Девушки смеялись, но не слушали. Обе

поглядывали на атлетического Роберта Эра. Тот молчал, думая о

рифме «визуально — вазелина». Анна молчала, давая понять,

что обо всем поговорим дома. Полинка щебетала обо всем

вокруг. Семен Кочевой, не отрываясь, читал капитальный труд по

ленинизму и делал по-ленински пометки на полях, то есть тоже

молчал. Как-то не в унисон с ним молчала и его красавица-жена

и вдруг, отмахнув назад свою рыжую гриву, прямо посмотрела на

Роберта: знаешь, Юст, просто обожгла!

Ближе к окошку очередь коктейлеманов, конечно, чрезмерно

загустела. Иные граждане передавали напитки над головами

сограждан, но не отходили. Другие стали брать сразу по шесть

напитков и наловчились их нести между пальцами обеих рук.

Остальные заволновались, боясь, что им не хватит. Многие

стали требовать, чтобы больше двух в одни руки не давали.

Некоторые, в частности международник Горовик, прямо-таки

полегли от смеха, сравнивая данное волнение с европейскими

аренами. В это время подъехал соответствующий фургон, и

стали брать.

Брали без церемоний, тянули, пихали при загрузке. Стожарова и

— Вот мой подтверждающий документ! — Хохолков хлопнул

себя по лбу почти с той же силой, с какой Ралисса угостила

Гирькина. — Советский народ знает этот документ! Он подходит

ко мне на улицах и задает вопросы о нашем развитии. Мы

строим новый мир, а ваши подчиненные такой чепухой

занимаются. Посмотрите, кого они похватали! Перед вами

крупный писатель Семен Кочевой, журналист-международник

Горовик, талантливейший Роберт Эр, наконец, любимый поэт

советской молодежи! — Под взглядами молодых дам он

раскалялся все больше и даже дрожал. Дамы, между тем, кисли

от смеха и аплодировали смельчаку.

— Товарищ Хохолков, мы вас все очень уважаем, — пробурчал

майор. — Прошу подождать пять минут.

И скрылся в смежном помещении. Пяти минут ждать не

пришлось.

Не прошло и минуты, как выскочил лейтенант, проводивший

операцию. Он распахнул дверь во внешний сверкающий мир и

по-истукански проорал: «Все свободны!» Можешь не верить,

Юст, но я впервые почувствовал сладость свободы.

Весть о неудачном захвате «шортов» пронеслась над

Коктебелем быстрее, чем сводка новостей Би-би-си. Столовая

Литфонда за ужином стоя аплодировала Хохолкову. Тот до

чрезвычайности, с одной стороны, заважничал, с другой же

стороны, как-то помолодел на добрый десяток лет, то есть

несколько приблизился к тем, кем он тут больше всего

интересовался.

В тот же вечер на террасе Дома Волошина поэт-юморист

либерального крыла Лодик Ахнов спел только что им самим

сочиненную песню с посвящением боевому перу партии

Близнецову-Первенцу. Вот эта песня, Юст, в оригинальном

варианте, чтоб не забыли, как было:

Ах, что за славная земля

Вокруг залива Коктебля;

Колхозы, бля, совхозы, бля,

Природа!

Но портят эту красоту

Сюда приехавшие ту —

неядцы, бля, моральные

Кукушонком. Заглянул и постоял у деревянного подпора, чтобы

все видели драматическое лицо вернувшегося из дальних стран

поэта, сам Ян Тушинский. Потом ушел: он не любил юмора.

Собравшиеся там пили безобразное белое вино, расфасованное

в трехлитровые банки: «Билэ мицне» было написано на

сморщенных этикетках; другого там в открытой продаже не было.

Тем не менее все были счастливы. Сидеть на просевшей

террасе, где некогда Максимилиан пил настоящее, из амфор,

вино и соблазнял поэтесс поколения Ольги Берггольц! Подпевать

Лодику Ахнову! Издеваться над жополизом владык! Хохотать

громогласно, как будто мы все свободные люди, Юст! И наконец,

отбивать ритм буги-вуги на дощатом столе!

Мы поедем на Луну!

Вспашем землю-целину!

Мир победит, победит войну!

И дальше началось безостановочное выбивание ритма: «Мир

пабдит, пабдит войну / Мир пабдит, пабдит войну / Мир пабдит,

пабдит войну / Мир пабдит, пабдит, пабдит / Мир пабдит, пабдит,

пабдит / Мир пабдит, пабдит, пабдит / Он пабдит, пабдит, пабдит /

Он пабдит, пабдит, пабдит / Он пабдит, пабдит, пабдит / Эх,

пабдит, пабдит, пабдит/ Ох, пабдит, пабдит, пабдит / Ух, пабдит,

пабдит, пабдит / Ух не забздит…» Остановить это было

невозможно. Едва одна группа сторонников мира выдыхалась,

как другая вступала со свежими глотками. Под террасой

собралась публика, и не только литераторы. Децибелы

спонтанного изъявления чувств росли. Многие стали

отплясывать дикарский бугешник. Любит наш народ дело мира,

однако пацифистом никогда не является. Как гласит популярная

шутка: «Заставь нас бороться за мир, камни на камне не

останется!»

Когда наконец во втором часу ночи стали расходиться, Роберт

пробрался к Ваксону.

Как дела, старик? Где ты шляешься? Почему не позвонишь?

Ваксон в тот год очень коротко стригся и напоминал то ли

римлянина, то ли немца из ГДР, Бертольда Брехта. Они дружили,

если можно отнести к дружбе три подряд пьяных московских

зимы, когда они почти не разлучались. В Коктебеле, однако,

поклонников, стоял высокий Ян Тушинский в широкой гавайской

рубахе. Не исключено, что это была единственная фирменная

гавайская рубаха во всем Восточном Крыму. Во всяком случае,

Тушинский именно так себя держал: да, я единственный здесь в

настоящей гавайской рубахе. Мимо шел легендарный Кукуш, на

сутуловатых его плечах — двухлетний бэби-сын, он держался за

папины уши. Не исключено, что малец воображал себя

водителем автомобиля. Кукуш приблизился к Тушинскому. Они о

чем-то оживленно заговорили. Ян вытащил прямо из кармана

свою сигаретину, потом вроде бы одумался и извлек всю пачку

вожделенного «Мальборо». Предложил Кукушу угоститься этим

редкостным, поистине ошеломляющим советского человека

табачным сортом. Кукуш помотал лысеющей башкой и показал

свой выбор — жалкую бумажную пачечку «Примы»: он другого не

курил. Тушинский щелкнул «Ронсоном». Оба задымили. Высокий

Ян приобнял Кукуша за плечи и с удивлением обнаружил там

детскую попку; похоже было, что до этого движения он не

замечал мальца. Так или иначе, он посмотрел вокруг где, мол,

тут фотограф? Фотограф нашелся, стал бегать вокруг и снимать:

два знаменитых поэта с любителями поэзии на фоне ярко

черного моря и ярко-белой баллюстрады. Позднее эта серия

снимков была напечатана под заголовком «Даже ночью».

— Сколько же стран ты посетил, Ян, за полгода-то? — спросил

кто-то из братьев-писателей.

— Трудно так сразу подсчитать, — ответил путешественник. —

Штаты, Канада, Мексика, Куба, Япония, Вьетнам…

Задумался.

— Ну и прочие по мелочовке, — вставил тут со смешком Кукуш.

Один поклонник, дылда если не баскетбольного, то уж наверняка

волейбольного роста, протырившись к поэту, обратился к Яну с

некоторой бесцеремонностью:

— А в Париже вам приходилось бывать, товарищ Тушинский?

В oтвет он получил почти театральное «ха-ха». Ян обратился к

другу:

— Ты слышишь, Кукуш, спрашивают, был ли я в Париже?

Молодой человек, я был в этом городе, по крайней мере,

одиннадцать раз. И в этот раз, возвращаясь из Океании, не

пропустил Парижа. Значит, я был там двенадцать раз.

Девушка, которую оттолкнул не очень вежливый молодой

падает плашмя вдоль ковра пехлеви! А он в это время все

запихивает в портфель: сборники переводов, вырезки из газет —

и мчится, мчится на родину, на ненаглядную, и только память о

звонке бьется в горле, в горле, рождая — что? — надежду на

очную ставку!

Ян Тушинский слышал этот хохот и видел потуги ученых циников,

а к тому же еще и мракобесов правого крыла, потуги на иронию,

и они ему претили. Но он не уходил. Он ждал, когда все стихнет,

и вот все стихло. «Печально, — сказал он печально в тишине, —

печально, что среди огромного числа наших любителей поэзии

попадаются иногда, и, увы, не так уж редко, некоторые циники и

мракобесы. Как им хочется все запятнать своими потными

лапами. Как им хочется представить наших молодых поэтов,

бороздящих мировые пространства в полном смысле с риском

для жизни, представить их в роли каких-то дешевых бонвиванов,

искателей сомнительных удовольствий в мире капитализма!

Поверьте, друзья, я говорю это не голословно, я располагаю

вопиющими фактами угроз нашим молодым поэтам. Вот,

например, в Канаде во время моего выступления на сцену

полезли украинские националисты. Они собирались меня избить,

а может быть, и убить! К счастью, одна девушка, вот такая же

трепещущая, как вы, моя дорогая, помогла мне бежать. В

Мехико-Сити мы попали с одной моей спутницей в гущу

антивоенной манифестации как раз в момент нападения

реакционных наймитов. Узнав меня, эти звери бросились на наш

«фольксваген», и если бы Эстрелита не оказалась на редкость

ловким шофером… если бы не… ну, в общем, мне не хочется

вас ужасать на сон грядущий… но вы, конечно, догадываетесь,

что могло бы произойти». Он приложил пальцы ко лбу и так, с

пальцами на лбу, постоял молча несколько секунд, пока пальцы

не упали. «Самая удивительная история, однако, произошла со

мной в джунглях Вьетнама. Я посещал там базы партизан, и вот

на одной из этих баз мне показали карту сбитого американского

летчика. На ней пунктиром был отмечен мой — вы

представляете, друзья, мой, мой! — маршрут, и вдоль пунктира

было написано: «Не бомбить: Ян Тушинский!»

Потрясенная аудитория молча стояла вокруг поэта. Трепетная

девушка даже перестала трепетать. Грубоватый молодой

человек стоял с открытым ртом. Даже циники из Института

Они все глубже уходили в темноту и вскоре почти слились с нею;

светилась только гавайская рубашка поэта.

Для завершения этой маленькой новеллы мы должны добавить,

что на следующее утро в Коктебеле появилась девушка в

настоящей гавайской рубашке.

Площадка под тремя яркими фонарями вскоре полностью

опустела. Остались поблизости только двое на скамейке под

олеандром, Роберт и Ваксон. Перед ними стояла трехлитровая

банка местного крепленого вина, которую им на бегу оставил

спешащий куда-то с четырьмя банками вина коктебельский

завсегдатай молодой известинец Авдей Сашин.

— Чертово пойло, — сказал Роберт, — горечь и мерзкая

слащавость, а все-таки как-то расслабляет, отгоняет гнусные

мысли…

Он посмотрел на Ваксона, и тот сразу понял, что он хочет

поговорить про прошлогодние кремлевские страсти. Всякий раз,

когда они оставались вдвоем, эта тема так или иначе всплывала.

Ему, однако, не хотелось снова влезать в то студеное

мартовское болото, тем более сейчас, в коктебельскую ночь

нового сезона.

— Тебе не кажется, Роб, что Кукуш у нас становится королем

поэтов, вытесняет Яна? — спросил он. Нарочно заострил: Кукуш,

дескать, с Яном Тушинским борются за первое место, а Роберт

Эр, мол, остается в стороне, ну, где-то в десятке.

Роберт пожал плечами:

— Ну, разве что в области пения.

Ваксон тоже пожал плечами. Он часто ловил себя на том, что

начинает повторять манеру говорить и даже мимику

собеседника.

— Я в данном случае не о «гамбургском счете» говорю, а о

влиянии на публику или даже о градусе популярности. Вот,

скажем, Тушинский ошарашивает всю страну «Наследниками

Сталина» или «Бабьим Яром», а Кукуш где-нибудь в застолье

под магнитофончик поет «Простите пехоте, что так неразумна

бывает она», и через неделю опять же вся страна начинает

распевать эту новую песню. К манифестам Тушинского все уже

привыкли, а Кукуш всякий раз выдает что-то непредсказуемое.

Его песни, знаешь ли, это совершенно невероятный феномен.

Просто уникальный какой-то сплав лирики словесной и

луч, а Ваксон) и заговорил:

— Я недавно слышал, как Нэлка читала в Зале Чайковского. Это

было нечто, знаешь! Она витала в своем волшебстве! Ты

знаешь, я как-то странно воспринимаю стихи в декламации

авторов. Слышу только музыку, тащусь вслед за ритмом и

рифмой и очень редко улавливаю смысл. Особенно это

относится к стихам Нэлки. Так и тогда было: все повскакали,

орали восторги, и я вместе со всеми орал восторг. И вдруг меня

обожгло, я понял, что она прочла в одном стихе не совсем ту

версию, что была напечатана в «Юности». Вот как звучала

последняя строфа:

Ну, вот и все, да не разбудит власть

Вас, беззащитных, среди мрачной ночи;

К предательству таинственная страсть,

Друзья мои, туманит ваши очи.

Мне иногда кажется, что призрак предательства за ней, а стало

быть, и за всеми, волочится еще со времен Бориса.

Ты, конечно, знаешь, что я в декабре 62-го ездил по Японии с

маленькой делегацией: Валдис Луке, старый поэт из Риги,

переводчица Ирина Львовна Иоффе, которая, между прочим,

сидела в одном лагере с моей мамой, и я. Однажды в Киото я

весь вечер таскался по городу с двумя новыми друзьями,

переводчиками наших опусов, Хироси Камура, то есть Сережей,

как он обычно представлялся русским, и Такуя Егава, то есть

Женей. Киото — это средневековый город с разными чайными

домиками, гейшами, а также с уличными гадальщиками. На

одной темной улице эти гадальщики, в основном старики сидели

вдоль стен на своих шатких стульчиках. Рядом с каждым на не

менее шатком столике трепетала свечка. Сережа и Женя

предложили мне погадать у одного старика. Тот взял мою руку и

повернул ладонью вверх…

При этих словах Роберт встал со скамьи и как-то неестественно

зевнул:

— Слушая, старик, на ночь глядя не надо бы о ворожбе. Пошли

спать.

Оставив недопитой банку «Билэ мицне», они медленно пошли в

сторону жилых строений Дома творчества. Бурный день

Роберт постонал. как будто от какой-то глубокой досады:

— Послушай, Вакса, я тебя прошу так не говорить: ведь он все

таки глава нашего государства.

Ваксон ударил себя кулаком в ладонь.

— Главе государства не подобает так по-хулигански себя вести с

художниками в Манеже, а потом и с нами в Свердловском зале!

Несколько минут они стояли молча, глядя на вылезшего из

кустов ежика. Зверек затеял было пересечь аллею, однако,

просеменив полпути, остановился и уставился на них своими

крошечными глазками. Ваксон и Роберт в эти минуты

продумывали одну и ту же мысль. Ну, вот мы и дошли до нашего

позора, до публичного унижения всей послесталинской

литературы. Весь вечер бродили вокруг да около, решили в

конце концов не открывать эту тему и все-таки уперлись в то, что

мучает уже полтора года. Продолжать или нет? Ежик повернулся

и шмыгнул назад, в свои кусты.

— Спок-ночь, старик, — сказал Роберт.

— Спок-ночь, старик, — сказал Ваксон.

И они разошлись.

Перед сном и тому, и другому припомнились сцены проклятого

марта проклятого года.

1963, март

Кремль

— Ну, что ты все сидишь, как «Меншиков в ссылке»? —

спросила Анна, шумно спустившись в подвал.

Роберт в ответ ничего не сказал. Он сидел в продавленном

кресле тестя, качал ногой. Изредка что-то записывал в блокнот.

Пил чай. Съедал с подноса разные бутерброды. Сидел очень

закутанный: свитер, шарф, меховая ушанка, на коленях толстое

шерстяное одеяло. Хотелось это одеяло распространить на

плечи, а то и накрыться с головой, иными словами — соорудить

своего рода одеяльную пещерку, однако он подавлял это

желание, чтобы вместо обычного гриппа не получился гротеск.

Температура зашкаливала к тридцати восьми. Ознобец шалил по

коже. Саднило горло. И это у него, у следопыта карело-финской

тайги, вообще у парня с крепкой русской фамилией Эр! Нечего

молодой литературной среде, намекал он, возникла опасная

группа фрондеров, и если одни из них не скрывают своего

восхищения буржуазным образом жизни, другие, и впереди всех

Роберт Эр, под флагом патриотизма и комсомольской

уникальности несут идею раздора.

Вот на этот подкоп Роберт, весь в соплях, с температурой, с

кашлем, вел встречную траншею, когда позвонили от секретаря

ЦК КПСС и спросили, придет ли он на встречу руководителей

партии и правительства с представителями творческой

интеллигенции седьмого и восьмого марта в Свердловском зале

Кремля.

— Собирался, да вот гриппом заболел, — пробурчал Роберт.

На проводе ждали, что он еще добавит, но он не добавил.

Молчание как-то странно затянулось. Наконец человек на

проводе спросил:

— Так что же?

— Простите, в каком смысле? — спросил Роберт и зашелся в

кашле. При желании этот массированный ответ можно было

расценить как притворство, однако желания такого на другом

конце провода, очевидно, не было; им просто нужен был Эр.

— Товарищ Эр, вы, конечно, понимаете, что предстоит

важнейшее совещание. Участвует полный состав Политбюро во

главе с Никитой Сергеевичем, хотя ему тоже немного

нездоровится. Товарищи очень хотят, чтобы вы поступили с

трибуны этого, знаете ли, поистине исторического форума. Кто

лучше вас может представить молодое поколение?

Даже сквозь миазмы гриппа до Роберта дошло, что кремлевская

трибуна — это неплохое место, чтобы уязвить Грибочуева.

— Да-да, конечно… ну, за три дня я, надеюсь, одолею… —

пробормотал он.

— Вы о чем? — суховато спросил его собеседник.

— О гриппе.

— Значит, вы согласны выступить?

— Ну конечно. Почту за честь.

— В таком случае я вас сейчас соединю с Филиппом

Федоровичем.

Прошло несколько довольно длительных минут, прежде чем

соединение состоялось. Может быть, он с каким-нибудь важным

человеком на далеких меридианах разговаривает: ну, скажем, с

откормленного гуся, был в безобразном настроении. Прошло

меньше двух месяцев с того дня, когда плебей просрал

противостояние президенту, заокеанскому денди, известному в

его стране под именем Камелот. У ентого буржуя нервишки-то

оказались покрепче, чем у большевичка. Да и разведка у него

оказалась похитрее: убедительно показала, что у нас еще кишка

тонка шельмовать мирового жандарма.

Плебей спросил у своего министра обороны (тот, кстати, тоже

был в толпе знатоков изобразительного искусства): «Сколько

времени понадобится гадам, то есть американской военной

машине, чтобы уничтожить прогрессивный режим Кастро?»

Министр обороны с готовностью ответил: «По нашим расчетам,

не более пятнадцати минут, Никита Сергеевич». Сергеевич, хоть

и взбесился, тут же отдал приказ всем кораблям и самолетам

развернуться назад и вернуться на свои базы. Так закончился

пресловутый Карибский кризис. Естественно, плебейское сердце

долго еще, а именно целый год, продолжало трепетать от ярости

по адресу Камелота. Мальчишка, красавчик, сукин сын! Бросает

вызов научно обоснованным законам истории! Он записал его в

свои злейшие враги и задал вопрос своему министру

госбезопасности (тот, между прочим, тоже пришел в Манеж в

толпе высокопоставленных знатоков искусства): «Можно ли

каким-нибудь образом укоротить наглеца?» Министр ответил:

«Да, можно, в нашем арсенале есть достаточно эффективные

средства, но для того чтобы пустить их в ход, нужен год

подготовки». Плебей решил ждать, а пока что заняться

внутренними делами.

Итак, приход Хрущева на выставку «формалистов» в Манеже

был в некоторой степени ответом на позорный афронт в

карибских водах. Дадим отпор их тлетворным влияниям, и пусть

знают, что большевики не сдаются! В московской публике,

конечно, никто не трактовал события именно в этом ключе.

Вообще никто толком не знал, что произошло под историческими

сводами прибежища кавалергардов. Газеты, конечно, своим

казенным языком долбали каких-то условных «формалистов» и

«абстракционистов» и печатали письма трудящихся, дающих

отпор молодым пакостникам из «мастерской Белютина», чьих

работ никто из трудящихся никогда не видел. В творческих

кругах, однако, ходили слухи о безобразном поведении главы

стояли иокруг драматическими истуканами. С этого и пошло. Он

останавливался почти у каждой большой картины и распалялся

все больше и больше: «Килькичев, куда вы меня привели? Это

же психиатричка! Только дегенераты такие картины рисуют!

Ненормальные! Пидарасы! Пидарасы!

Пидарасы!» По всей вероятности, он не знал слова

«педерасты», а в «пидарасов» своих не вкладывал

гомосексуальный смысл, а просто употреблял их как народное

сквернословие по адресу всех ненормальных, несоветских.

Возле картины Нифонтова «Строители ГЭС» он перестал

кричать своих «пидарасов». Довольно долго всматривался в трех

суровых парней, изображенных фронтально на вершине дамбы с

цепями крепления, переброшенными через плечо. За ними

простирался сибирский простор, не менее суровый, чем

выражение их лиц. Странным контрастом среди нагромождения

темных туч светилась узкая лиловая полоса заката.

— Это что же, заключенные тут, что ли, изображены? —

довольно спокойным тоном спросил Хрущев.

Стоящая за ним толпа сподвижников немедленно

заволновалась. Он сделал жест рукой: дескать, подать сюда

художника. Тот оказался рядом с картиной — молодой человек в

свитере грубой вязки, весьма похожий на своих персонажей.

— Заключенные сейчас на таких стройках не работают, — сказал

тот и вроде бы пожал плечами.

Глава правительства опять сорвался и едва ли не завизжал:

— Я лучше вас знаю, где кто работает! Работают веселые

здоровые люди, а не затаившиеся враги! Наша страна, ведомая

партией Ленина, бодро идет вперед, а вы тут такой мрак

развесили, как будто конец света приближается!

Он пошел прочь от этой сугубо «производственной» картины,

потрясая над головой обеими руками и иногда сжимая ладони в

кулаки. Нифонтов остался возле своего творения, не зная, что

делать — то ли дрожать от страха, то ли радоваться. По правде

говоря, он ждал уничижительной критики со стороны эстетов, как

вдруг обнаружил себя всерьез и надолго в рядах крамолы.

Самое серьезное столкновение искусства и партии произошло в

конце экспозиции, где на столах были выставлены небольшие

версии будущих гигантских фигур, задуманных скульптором

Генрихом Известновым. Никита С. уже собирался покинуть

взрывом», — с полной уверенностью в своей правоте сказал

Генри.

— Что это значит? Я не понимаю! — петухом вскинулся вождь.

Самоуверенность так называемого скульптора вдруг взбесила

его. От визуальной симпатии не осталось и следа.

Генри усмехнулся. Осмелился усмехнуться прямо в лицо вождю.

— Для того чтобы полностью понять идею композиции, надо

самому однажды испытать взрыв, — четко произнес он.

— Что ты хочешь сказать? — Хрущев приблизился вплотную и

взял Генриха Известнова за пуговицу. — Ты хочешь сказать, что

на себе испытал действие взрыва?

— Так точно, товарищ Хрущев, — весело подтвердил Генри. —

Во время боев в Померании в составе Третьего Белорусского

фронта я был сам раздавлен взрывом. Практически я был

просто-напросто убит, но, к счастью, в армейском госпитале

какие-то неизвестные мне хирурги собрали меня по кускам. Что

касается всей моей экспозиции, то для глубокого понимания ее

идей и средств выражения зритель, конечно, должен обладать

определенной художественной подготовкой, товарищ Хрущев.

Вождь молчал, ему не хотелось признаваться в отсутствии

художественной подготовки. Он был поражен самообладанием

этого скульптора, некогда раздавленного взрывом. Попробовал

бы он при Сталине показать хоть десятую долю такой наглости!

Как себя дальше вести? Приказать Шешелину изолировать

негодяя? Нет, после XX съезда это невозможно. Министр

госбезопасности Шешелин, отодвинув пару-другую никчемных

идиотов, крепко взял Известнова за локоть и громко шепнул:

— Как ты смеешь так говорить с главой правительства? Я тебя в

урановую шахту отправлю!

Еле сдерживая свою ненависть, Генри ответил так, чтобы

слышно было окружающим:

— А вы не мешайте нашей беседе с главой правительства! —

Шешелин выпустил его локоть. Генри посмотрел на

освобожденный локоть, как будто хотел проверить, не осталось

ли на нем пятен. Далее произошло нечто странное: второй его

локоть, и, собственно говоря, последний, был взят лапой вождя.

— Проводишь меня до выхода?

— С удовольствием, товарищ Хрущев.

— Это почему же такая официалыцина?

голенище титовского сапога. Потом вдруг хлопнул Известнова по

плечу и хохотнул:

— Много в твоей башке чепухи, однако характером природа не

обидела.

На этом они расстались.

Некоторые свидетели рассказывают еще об одном курьезе этого

дня. Якобы на выходе процессия вождей едва не столкнулась с

донельзя растерянной, словно у нее сумочку украли со всеми

документами, женщиной. Это была Екатерина Алексеевна

Фурцева, министр культуры СССР. Ее, оказывается, никто и не

известил об историческом событии.

Вот так сквозь нещедрые рассказы и беглые реплики очевидцев

выглядела зловещая встреча в Манеже. Никто не знал, чего еще

ждать от «нашей партии». Кое-кто задавался вопросом: будут ли

репрессии? Большинство все-таки склонялось к тому, что

обойдется идеологическим зажимом, ну, может быть, обысками,

конфискацией картин, широченной, на всю страну, кампанией

«писем трудящихся», всенародным позором, карикатурами и

прочим свинством. Все это, конечно, разыгралось, но как-то

вяловато, не на полных оборотах. Казалось, что власти

предержащие ждут чего-то еще.

В литературных кругах либерального крыла гуляли веселенькие

разговоры: скоро, мол, братцы, и наша очередь придет на

промывку мозгов. Как раз в этот период Ваксон не нашел ничего

лучшего, как вылезти со своей повестухой «Цитрусы из Яффы».

Номер «Юности» с «Цитрусами» уже был готов к выпуску, когда

Килькичев затребовал верстку повести. Выпуск был остановлен.

Прошло несколько дней, и Ваксон вместе с главным редактором

Луговым были вызваны к идеологическому дуче. В утро встречи

Ваксон после большого загула мирно дрых на своем модном

спальном приборе под названием «кресло-кровать». Проснулся

он ровно в десять часов, то есть как раз в то время, когда

должна была начаться аудиенция на Старой площади. Вскочил,

натянул джинсы, купленные прошлым летом на варшавской

толкучке. Помчался. Над январской Москвой гуляла недобрая

низкая туча. Хлестал ледяной дождь. Люди скользили. Таксист

матерился.

Позже Ваксон рассказывал Роберту и показывал в лицаx. как

было дело. Он входит в приемную Килькичева как ни в чем не

Сахалин и «зарубленную» самим Килькичем. Наконец приехала

Нинка Стожарова и стала его утешать в своей манере: «А пошли

ты их всех на йух! Пусть загребутся до упора!» Через неделю

произошло чудо — Луговой подписал повесть в набор. Только в

марте Ваксону стало ясно, чем объяснялось это неожиданно

либеральное решение. Название, впрочем, пришлось изменить,

чтобы не было упреков в излишнем сионизме.

Приблизительно за месяц до мартовского завершения зимней

кампании стали разных неблагонадежных собирать для встречи

на Старой площади. В малом конференц-зале собрание вел сам

товарищ Килькичев, а рядом с ним за столом президиума сидел

неожиданный гость, главный редактор «Известий» Алексей

Аджубей, он же по совместительству зять Хрущева. Этот

среднего возраста молодой человек пользовался в Москве

репутацией умеренного либерала. О нем, в частности, было

известно, что незадолго до исторической встречи в Манеже он

открывал выставку молодых «формалистов» в кафе

«Молодежное», что на улице Горького. Трудно было понять, что

подразумевалось в таком соседстве моложавого журналиста и

застарелого проводника линии партии, но что-то

подразумевалось: в этом учреждении всегда что-то так или

иначе подразумевалось.

В зале находилось несколько художников, подвергшихся в

Манеже суровой, но отеческой критике нашего Никиты

Сергеевича. Все они были облачены в затертые курточки,

обвисшие свитеры и лоснящиеся джинсы. Сосед Роберта,

типичный партработник, спросил его, не знает ли он, почему все

эти псевдогении так вызывающе одеты. Роберт пожал плечами и

сказал, что у них просто больше ничего нет. Что вы имеете в

виду, поразился партиец. Ну, у них просто нет другой одежды, а

уж костюмов с галстуками и подавно. Просто бедный народ, вот

в чем дело. Да перестаньте, возмутился сосед, скажете тоже, нет

костюмов, никогда в это не поверю.

Сначала выступали художники в костюмах, члены и даже

секретари МОСХа, хотя и не стопроцентные реалисты, ну, что-то

вроде Пименова с его импрессионистическим душком или

Дейнеки с душком бубновалетовцев. Они благодарили вождя за

внимание к советскому художеству и заверяли всех

присутствующих, что его замечания будут самым серьезным

Килькичев. Небольшое коверканье фамилий тоже входило в

манеру его руководства.

— Да, — ответил Белютин и пошел на свое место. Лебедкин, все

еще трясясь от своих немалых эмоций, вылетел из зала.

Видимо, он был возмущен не только Белютиным, но и кем-то

еще из числа президиума собрания.

Теперь решено было проверить настроение писательской среды.

Сначала слово было дано первому секретарю Московского

отделения СП СССР поэту Петру Щипкову, давно застолбившему

нишу ведущего лирика страны. Всем молодоженам были

известны его строки:

Любовью дорожить умейте,

С годами дорожить вдвойне:

Любовь — не вздохи на скамейке

И не прогулки при луне.

Всeбудет, слякоть и пороша:

Ведь вместе надо жизнь прожить!

Любовь с хорошей песней схожа,

А песню нелегко сложить.

Став первым секретарем МО СП, лирик завоевали репутацию

либерала. Он покровительствовал молодым писателям и не

забыл об этом, выступая перед Килькичевым и Аджубеем.

Слегка позевывая и кивая, товарищи выслушали его доклад о

значительном омоложении МО, о творческих мероприятиях,

выступлениях перед трудящимися и о командировках на стройки

коммунизма, после чего лирик-либерал был отпущен без единого

вопроса.

Следующее выступление всех поразило. Слово было дано не

кому-нибудь, а самому Кукушу, которого еще совсем недавно

честила во все тяжкие комсомольская пресса по всему Союзу, а

ленинградская «Смена» откликнулась на его сенсационное

выступление в Доме искусств на Невском первостатейным

зубодробительным фельетоном под заголовком «Хулиган с

гитарой». На трибуну поднялся симпатичный и немного

печальный человек лет под сорок с маленькими усиками и

порядочной залысинкой. Кашлянув, он произнес первую фразу:

«Когда вскоре после войны, будучи еще совсем молодым членом

не совсем верно. Физики проверяют друг друга по знанию

стихов. Города науки стали, можно сказать, городами поэзии.

Эренбург как-то сказал, что у нас самая читающая публика в

мире. К этому можно добавить, что наша публика сейчас

настраивается по ритму стихов.

Снова прозвучали аплодисменты. Либералы обмечались

понимающими взглядами. На трибуну пригласили Ваксона. Тот

сказал, что он недавно побывал в Японии с делегацией Союза

писателей. По залу прошел удивленный ропот: «Вот это да, наш

то скандальный-то, автор «Орла и решки»-то, он, оказывается,

уже в отдаленной, а главное, в капиталистической

американизированной державе представляет советскую

литературу!» Килькичев с иронической улыбкой чертил на листке

абракадабру, всем своим видом показывая, что он знал это

давно; а он и действительно знал это. Что касается первого зятя

страны, тот был поражен ваксоновской речью, может быть, еще

больше, чем кукушевским членством в авангарде трудящихся.

Он ухмылялся и разводил руками: дескать, давно ли я отправлял

этого Ваксона на Сахалин от «Известий», чтобы прикрыть от

критических избиений, и вот он — в Японии!

Все это время, пока народ удивлялся, Ваксон что-то мямлил о

большом интересе, который проявляет японский читатель к

молодой послесталинской литературе. Удалось также завязать

дружеские связи с японскими авторами нашего поколения, в

частности с прозаиками Кэндзабуро Оэ и Хироши Кайко. (Ни

слова о виски! Ни слова о джине!) Эти популярные

прогрессивные авторы намерены в близкое время совершить

ответный визит в Москву. Контакты такого рода помогут развеять

дезинформацию реакционных кругов. (Ни слова о водке!)

Ваксон тоже получил некоторые аплодисменты, однако

заработаны они были явно не выступлением, а просто тем, что в

Японию исхитрился съездить и купил там твидовый пиджак, в

котором и стоял.

По прошествии получаса идеологический форум закрылся.

Творческая публика пошла к выходу. В либеральном крыле шли

негромкие разговоры.

Что все это значит? Можно ли это понять как подведение итогов

исторической встречи в Манеже? А нельзя ли это понять как

своего рода рекогносцировку или даже некоторую репетицию

переворачиваем вверх тормашками.

— Вот я просто хотел уточнить… Если эта полемика будет, ну,

частично отражена в выступлении… это ничего?

— Говорите о чем угодно, обо всем, что у вас на сердце лежит.

Любая полемика в творческой среде интересует нашу партию.

На этом разговор закончился.

Пока Роберт, отвалившись на кресле и отвернувшись лицом к

подвальному окошку, в котором иной раз по снежным лужам

проходили чьи-либо сапоги, говорил с ЦК КПСС, Анна выносила

из смежной комнаты кучи белья, одеял, одежды и увязывала все

это добро в свертки и узлы. Теща Ритка с неизменной папиросой

во рту освобождала полки от книг и керамических ценностей и

укладывала эти предметы в чемоданы. Пятилетняя Полинка тем

временем, весело вереща, занималась своим собственным

багажом, двумя старинными баулами, куда она складывала

игрушки и книжки. Едва Роберт положил телефонную трубку, как

тут же получил не вполне шутливый подзатыльник.

— Ах ты, Робот Стиха, ты все-таки все забыл! — с некоторым

даже раздражением воскликнула благоверная.

Он мощно чихнул и сразу после этого зашелся сухим кашельком.

— Хотел бы я… все это забыть… да не забывается…

— О чем ты бормочешь, Робка? Неужели забыл, что мы сегодня

на новую квартиру переезжаем?

— Ё! — воскликнул он. — Ну хорошо, пусть я это забыл, но ты,

Анка, полностью забыла, что твой муж болен, у него пожар

сердца! А также потоп верхних дыхательных путей. Тебе, я вижу,

лишь бы переезжать на новые квартиры. Здоровье мужа для

тебя просто апчхи!

— Ну ладно, ребята, — сказала мироносица Ритка. — давайте

сядем, перекурим и продолжим переезд.

Когда Роберт и Анна поженились, он еще жил в общежитии

Литинститута и писал об этом жилье хорошо известные стихи —

«Ау, общежитье, общага! / Казнило ты нас и прощало…», а она с

родителями обитала в их знаменитом литературном подвале,

что размещался на нулевом уровне в одном из флигелей «Дома

Ростовых». Теща и тесть Роберта всеми фибрами своих душ

принадлежали советской литературе, разместившей верховный

аппарат в барских покоях, а для Московского отделения

оттягавшей по соседству торец графов Олсуфьевых. Тесть,

происходила своего рода революция, вызванная открытием

новой рифмовки. Отражение этих великих событий можно найти

у всех молодых поэтов основного состава. Возьмите, скажем, из

Яна Тушинского:

О, нашей молодости споры!

О, эти взбалмошные сборы!

О, эти наши вечера!

О, наше комнатное пекло,

На чайных блюдцах горки пепла.

И сидра пузырьки, и пена,

И баклажанная икра!

Здесь разговоров нет окольных,

Здесь исполнитель арий сольных

И скульптор в кедах баскетбольных

Кричат, махая колбасой,

Высокомерно и судебно

Здесь разглагольствует студентка

С тяжелокованной косой.

Всякий обожатель тогдашней поэзии поймет, что погоду тут

делают не детали сборища, а его новые рифмы: «пепла —

пена», «судебно — студентка». А вот и из самой высокомерной

студентки, Нэллы Аххо:

Жилось мне весело и шибко.

Ты шел в заснеженном плаще,

И вдруг зеленый ветер шипра

Вздувал косынку на плече.

Надо ли говорить о том, что Нэлла и Ян, одержимые, как и все

прочие юнцы, таинственной страстью новых стихосложений, на

пару лет зарифмовали свои нерифмующиеся имена.

В те времена поэтическая слава возникала по принципу

тандемов. Завсегдатаи поэтических вечеров, как под крышей, так

и под открытым небом, обычно говорили «Эр-Тушинский», как

будто это был один двуглавый поэт. Они и впрямь были тогда

неразлучны, и Роберт тоже был искателем новых рифм,

основанных на фонетической близости:

Колокола!

Вот нелегкая занесла!

Ведь это именно ему, тощему как Мандельштам и храброму как

Гумилев, выкрикивала в сигаретном дыму девушка Нэлла Аххо с

ее тяжелокованной, а может быть, и скрученной из темной меди,

косой:

Люблю смотреть, как прыгнув на балкон,

Выходит мальчик с резвостью жонглера.

Пo правилам московского жаргона

Люблю ему сказать «Привет, Антон!»

А он, пролетев через несколько десятилетий, вдруг повернется и

ответит:

Я лишь фишка, афишный поэт,

В грязи грезил.

Но на Божьей коровке надет

Красный блейзер.

Так жили поэты, но каждый не встречал другого надменной

улыбкой, такого не было, наоборот: каждый друг другу говорил:

«Ты гений, старик!»

Теща Ритка хоть и подшучивала над «Роботом стиха», однако

души в нем не чаяла. Тесть Султанчик хоть и поучал его

доктринерским тоном как себя вести в перипетиях литературной

жизни, иной раз посматривал на зятя не без подобострастия.

Подумать только, без году неделя в Москве, а уже печатается в

ведущих органах! Осторожный и до чрезвычайности тактичный

Султан Борисович был вхож в кабинеты аппарата и издательств,

знал, кому посылать заявления и как позаботиться, чтобы были

доставлены. Именно он и посоветовал молодому поэту послать

письмо ответсекретарю Курченко с просьбой о предоставлении

отдельной квартиры семье из двух членов СП с ребенком, а

также с перспективой дальнейшего семейного расширения. Он

сам вместе с Риткой целый день работал над текстом, выверяя

каждое придаточное предложение. Весьма обширный и круглый

образ еще моложавого Юрия Онуфриевича Юрченко, бывшего

секретаря ЦК ВЛКСМ, а впоследствии замзава отделом культуры

против всего вообще, и в первую очередь против переезда из

любимого подвала, где происходили эти «взбалмошные сборы»,

где читали, читали, читали и «шеями мотали» и где «судьбу

брали за лацканы», где опьянялись тогдашними портвейнами,

«Агдамом» и «Тремя семерками», а главное, таинственной

страстью к стихам, к дружбе, которая равнялась гениальности, и

наоборот, гениальности, которая равнялась дружбе, и к юной

любви, которая откажется переезжать и повиснет здесь, в

воздухе подвала, словно забытое постельное белье; только

невидимое. Он не знал, как это все вывалить на любимую, и

потому сказал другое:

— Знаешь, Анка, я не пойду в Кремль. Мне нечего там делать.

Ведь не читать же им «Да, мальчики!», ведь они этого не поймут,

они вообще ничего нашего не понимают.

— Ты с ума сошел, — прошептала она.

— Нет-нет, не уговаривай. Я туда не пойду. Обойдутся без меня.

марта 1963 года Москва попала в зону западного циклона. С

утра повалил густой мокрый снег. К тому времени галоши почти

полностью вышли из моды, и потому по крайней мере половина

приглашенных, по крайней мере молодые писатели, киношники,

театральные артисты и художники пришли в Кремль с мокрыми

ногами. Другая половина, а именно партийная номенклатура,

щеголяла сухими подошвами, но не благодаря галошам, а

благодаря «Волгам» из цековских гаражей, которые подвозили их

прямо к подъезду Свердловского зала.

Ваксон пересекал Красную площадь от Куйбышевой, мимо ГУМа

к Спасской башне, то есть по прямому катету. Сквозь снегопад

он увидел быстро идущего по гипотенузе от 25 Октября к той же

башне приятеля, кинорежиссера Рюрика Турковского. Он

прибавил ходу, и в каком-то месте они сошлись, как в

геометрической задачке.

— Привет, Рюр!

— Привет, Ваксюша!

Оба убавили шаг, чтобы было время немного поболтать о

текучке. Ваксон поинтересовался, как дела со «Страстями по

Феодосию». Этот сценарий о художнике средневековой Руси

Турковский передал на обсуждение в Госкино. Теперь он махнул

рукой от уха вниз. Эти гады не меньше года будут его жевать.

Денег нет. Ирка на выкройках какие-то гроши зарабатывает, так и

Пока. Если что-нибудь происходит, это всегда плохо. Быстро

проходит Антошка Андреотис, вынимает из кармана одну за

другой книжечки «Грушевидного треугольника», быстро

надписывает фломастером, одаривает людей левого крыла. И не

только левого, между прочим. Подписал даже пресловутому

бегемоту Суфроньеву. Тот просиял и горделиво огляделся:

видели, меня даже передовая молодежь, эти нахальные гаврики,

и те уважают! Ваксон подумал, что надо было бы прихватить с

собой хотя бы один экземпляр журнала с «Цитрусами». Подарил

бы, ну, вот хотя бы Эренбургу. Илья Григорьевич стоял

нахохленный и одинокий, посасывал пустую трубку. Надеюсь,

вспомнит старый парижский богемщик, как к нему на ночь глядя

в Новый Иерусалим вперлась молодая богема: Атаманов, Миш,

Подгурский и Ваксон, как полночи сидели и сотрясали устои,

пока его чуткий колли не захрапел под столом. Ваксон двинулся

было дарить журнал, но тут вспомнил, что журнала он не взял, и

славировал в противоположную сторону.

Толпа стала втягиваться в круглый зал с небесно-голубым

куполом. Если бы большевики не захватили эту крепость, можно

было расписать этот купол чем-нибудь вроде Микеланджело.

Вполне возможно, что там прежде уже было что-нибудь

священное, да только чекисты затерли.

Справа от входа высился огромный государственный стол из

полированного дуба, почти вплотную под ним стояла тяжелая

государственная трибуна с микрофоном. Микрофонов и на столе

было немало натыкано. Дальше от трибуны расходились дугами

ряды государственных кресел, предназначенные сегодня для

государственных ягодиц. А также для ягодиц представителей

советской творческой интеллигенции. А также для ягодиц не

вполне советской творческой интеллигенции, то есть для ягодиц,

предназначенных для порки. Возможно, и моим достанется,

подумал Ваксон о ягодицах, несколько плетей достанется.

Надеюсь меньше, чем другим. Ведь у меня только что вышла

бодрая, энергичная повесть с разрешения ЦК КПСС. Ну, может

быть, хлестнут разок-другой за «Орла и решку», но ведь не

более того. В ораторы-то меня вроде не записали. Надо сесть

где-нибудь поближе к нашим, как-то надо держаться вместе, как

предсказатель-то из Киото советовал.

И толпе приближались идущие вместе Кукуш и Генрих

Великолепная белая рубашка из чистого нейлона. Говорят, что за

этими рубашками в Вену ездит курьер ЦК. Размеры шей у него

зашифрованы от S до X, то есть от Суслова до Хрущева. В

рукавах изумрудные запонки, подарок Фиделя Кастро

(экспроприированы в доме Батисты). Все расступились, и он

прошел к своему креслу, поддерживая аплодисменты, то есть

аплодируя собравшимся производителям аплодисментов. Затем

стал обеими ладонями гасить аплодисменты, потому что если в

Кремле их не погасить, они могут продолжаться целый год.

Давай, сидайте, хлопцы, и здоровеньки булы.

Нехорошо посмотрел в зал. Усмехнулся в том смысле, что эх, с

каким говном приходится разбираться. «Всех шпионов и

подзуживателей буржуазной прессы прошу покинуть зал. Ну,

шучу, шучу. Сидайте, товарищи».

Ваксон сел туда, куда ему ягодицы указали, то есть где стоял.

Слева от него оказался либеральный человек из Московского

отделения СП, народный прозаик Елизар Гольцев. Тот называл

его Ваксенькой. Слушай, Ваксенька, тебя выдвинул в депутаты

Фрунзенского райсовета, не возражаешь? Вот это да, вот так

сюрприз! Ну какой из меня депутат, Елизар, ну что вы, не

понимаете? Либерал тогда шепнул ему в ухо: «Чтоб не

сожрали». Ваксон махнул в досаде рукой и посмотрел направо.

Там рядом с ним сидел какой-то массивный человек

ближневосточного склада. Многочисленные награды полностью

деформировали левую грудь пиджака. Он тогда еще не знал

Налбандяна, но скоро узнает.

Дальше в том же ряду, но с другой стороны сидел Роберрт.

Ваксон попытался привлечь его внимание, но тот принимал

никаких сигналов, сидел, уставившись в затылок какому-то

незнакомому человеку. Был так же бледен, как Хрущев, но

только без румянца. Еще дальше, почти у входных дверей, над

башками трепетал хохолок Яна Тушинского. Ваксон привстал и

рассмотрел острые черты лица, покрытые, ей-ей, высокогорным

румянцем. Этот Ян умудряется и глаголом жечь, и загорать —

где? — ну, в Альпах, что ли?! Настроение при виде этого

глобтроттера, естественно, повысилось. Ничего страшного не

случится, когда такие люди в стране советской есть!

Заседание началось. С коротким вступительным словом

выступил режиссер всего этого дела Килькичев. Потом с более

существовании тромбона: «Нам не очень-то нравится ваша

деятельность, товарищ Щипков».

Оратор запнулся и в дальнейшем не смог произнести ни единой

гладкой фразы. Любой уточняющий вопрос ведь мог быть

воспринят как вызов, как неслыханная дерзость, как вопиющее

нарушение партийной этики!

— Кого это вы там набрали в Союз писателей?

— …

— Вы уверены, что достойных набрали, горделивых,

патриотических, преданных нашему делу?

— …

— Как коммунист ручаетесь вы партбилетом, что не битников

каких-нибудь там набрали, не Кружок Петефи?

Три вопросительных знака, а он не может ответить ни одним

восклицательным, ни одним горделивым, ни одним

патриотическим. Да почему же он не может далее

соответствовать своему посту, своему партбилету, своей

«гордости великоросса»?

Дапросто потому, что использовать вопросительный знак на этой

трибуне — страшно, а вооружиться восклицательным — стыдно!

И Петр Степанович Щипков, опустив голову, спустился с трибуны

в залу. Он нес одну-единственную, но весьма вескую мысль:

«Все-таки всего лишь десять лет прошло с кончины

Огнедышащего».

Вот когда Ваксон и Гольцев действительно обменялись

взглядами, так это при упоминании Кружка Петефи. Ни томy, ни

другому и в голову не приходило, что вождь все еще помнит

антисоветский клуб писателей в Будапеште 1956 года. Сосед

справа между тем мощно хлопал в ладоши вместе с другими

горделивыми. «Кто этот справа, Елизар?» — шепотом спросил

Ваксон. «Налбандян, народный художник, — в той же манере

ответил Гольцев. — Размножал Сталина». Ваксон вспомнил

огромную картину над лестницей в казанском Доме ученых. На

ней Сталин с его ближайшими сподвижниками спускались к

народу по лестнице Большого Кремлевского дворца. Лестница

над лестницей, придумано неплохо. Удлиняет великолепное

шествие кумиров коммунистической империи. Осенью 1953 года

Ваксон с компанией юных друзей двигался по этой лестнице в

противоположном направлении, то есть на второй этаж Дома

самообладание. В конце концом, в «Лужниках» я стоял перед

пятнадцатитысячной толпой; инезабздел!

Подойдя к трибуне, он положил руку на ее боковину и бросил

взгляд на те лица, что внимательно смотрели на него из-за стола

президиума. Внимательно и безучастно. Только у одного в глазах

был небольшой намек на теплоту; у Мазурова. Вот этот, с

челюстью, вроде бы неплохой парень: остальные никуда не

годятся. Хрущев тоже никуда не годится. Вот с Мазуровым еще

можно было бы выпить. Втроем: Юстас, я и Мазуров. А вот с

Хрущевым так, как с Мазуровым, не выпьешь. Он вождь, он

требует поклонения. Трепета и поклонения. С ним по

товарищески не выпьешь.

Вот такие мысли пронеслись у него в голове, а также еще в чем

то, может быть, в бронхах и легких, перед тем как он взошел на

трибуну. Теперь несколько слов о самой трибуне. Это был

шедевр трибуностроительства. Из отменных сортов дуба. С нее

ни разу еще не упал ни один человек. На фронтальной своей

панели она несла великолепный образец резьбы по дереву.

Правда, не совсем реалистический, немного абстрактный. Что-то

вроде краба с двумя лапами, в середине проглоченные трудно

опознаваемые предметы; короче говоря, герб СССР. Она

располагалась чуть пониже стола президиума, почти вплотную к

его середине. Прямо над ней висел Х.Н.С. со своим

микрофоном, а когда он вздымался с двумя своими подъятыми

кулаками, с некоторых углов зала казалось, что он седлает

оратора.

Итак, выступает Роберт Эр: «Дддорогие товарищи… дддорогой

НиккДельфа Сссергеевич…»

Молчание; пока оно длится, скажем еще несколько слов о еще

одном преимуществе этой трибуны. Оратор не видит ни одной

персоны из президиума. Чтобы увидеть кого-нибудь оттуда, надо

повернуться спиной к залу, и тогда твой микрофон останется у

тебя за спиной. Это вроде бы пустяк, однако такая диспозиция

сыграет весьма существенную роль в предстоящих мизансценах.

Роберт продолжает свою логопедическую муку: «Мммне

кккажется… чччто мммы… весе… тттупаем… ввв новввую

эррру… нашшшей иессториии…» Ваксон и Гольцев вытирают

пот со лбов. Ну, знаешь, Елизар, это не для слабонервных.

Налбандян презрительно хмыкает. Все друзья прекрасно знали,

Хрущев перекинул записку Килькичеву и как тот, пройдя за

креслами, склонился к уху вождя. И наконец знаменитый и

звездный поэт молодежи Роберт Эр достиг своих завершающих

страниц, стихотворения «Да, мальчики!»; и заиканье мгновенно

прекратилось.

Он преобразился. Голова его была гордо закинута. Обеими

руками он держал трибуну; именно он держал ее, а не она его.

Качка прекратилась. Впереди возникали высокие берега. Голос

его набирал звонкости и поддерживал ее гулкой силой. Он

читал:

Мы виноваты!

Виноваты очень!

Не мы с десантом

Падали во мглу,

И в ту,

Войной затоптанную осень

Мы были не на фронте,

А в тылу.

На стук ночной не вздрагивали боязно,

Не видели

Ни плена,

Ни тюрьмы…

Мы виноваты,

Что родились поздно.

Прощенья просим,

Виноваты мы…

Он был теперь в потоке, там, где всегда чувствовал себя

хозяином положения. Читая, он видел вместо расплывшейся

массы множество человеческих лиц — недоумевающих, злобно

бровастых, просиявших, затерто-смущениых, однако не видел

наливающегося свекольным соком булыгообразного вождя; да он

и забыл о нем в эти моменты. В отличие от своих друзей Яна

Тушинского и Антоши Андреотиса он не любил жестикулировать

во время читки, но тут, подходя к финалу, он сильно махнул

правой рукой, как делал в волейболе, чтобы погасить спайк:

трибуны, когда наконец прозвучало на весь зал: «Ишь ты какой!»

Он остановился, одной ногой еще на трибуне, и повернулся к

вождю. Тот смотрел на него со странной, чуть ли не дворовой,

едва ли не хулиганской ухмылкой. «Что же это вы такой

высокомерный в своих стихах, товарищ Эр?» Роберт не нашел

ничего лучшего, как сделать вопросительную мину: дескать, вы

меня имеете в виду, товарищ? Хрущев встал и уперся кулаками

в стол. «Я бы вам посоветовал быть поскромнее. Ваши стихи

звучат так, как будто вы призываете молодежь встать под ваш

собственный флаг. Ничего у вас не выйдет, товарищ Эр!»

Он чуть отстранился от своего микрофона, как бы призывая

аплодисменты. И они не заставили себя ждать. В зале

немедленно возникли «бурные, переходящие в овацию» и

сопровождаемые гулом приветственных возгласов. Ваксон

оглянулся и увидел, что многие встают и размахивают руками.

Сквозь общий гул прорезались крики: «Правильно, Никита

Сергеевич!», «Гнать этих мальчиков!» Вскочил и сидящий рядом

Налбандян: «Пора с этим кончать, Никита Сергеевич!»

Хрущев наливался жаром. Свекольные пятна появились на

голове и на щеках. Набряк нос. Он чуть пригасил изъявления

восторга и разразился пространным параграфом: «Посмотрите,

товарищи, на этих вождей и на их окружение, на этих

«мальчиков с поднятыми воротниками»! Чего они стоят в мире,

где идет историческая борьба? Ноль на палочке они стоят! Эр

полемизирует с боевыми стихами Аполлона Грибочуева, с его

стихотворением «Нет. мальчики!». Он хочет представить это так,

как будто коммунисты отстали от жизни. Будто только они,

новые, понимаете ли, поэты выражают настроение нашей

молодежи. Ошибаетесь, Эр, заблуждаетесь! Кто вы такой, чтобы

опровергать поэта-солдата, у которого меткий глаз и точный

прицел, который без промаха бьет по идейным врагам? Давайте,

товарищи, поприветствуем поэта-коммуниста товарища

Грибочуева!»

В зале началась сущая истерика. Пароксизмы восторга. Многие

даже смахивали слезы, ударяли себя в грудь, поднимали сжатые

кулаки, в героическом экстазе выкрикивали «этим мальчикам» —

Но пасаран! Над рядами голов приподнялась свежепротертая

лысина Грибочуева. Он благодарил товарищей за солидарность.

Хрущев продолжил: «Это, конечно, не совсем так, чтобы все

замечаю, что не все аплодируют. Далеко не всем, товарищи,

патриотические высказывания нравятся. Вот смотрю и вижу

Илью Григорьевича Эренбурга; он не аплодирует. Как же это

получается, товарищ Эренбург? Ведь вас Гитлер заочно к

смертной казни приговорил, а вы отстраняетесь? Между прочим,

спасибо за вашу книгу «Люди, годы, жизнь» с теплой надписью.

Однако, должен покаяться, не в коня пошел корм. Как-то вы там

все построили не по-нашему. Как-то маловато там у вас

социалистического реализма: вспоминаете там людей не всегда

безупречных с точки зрения марксистской науки. Как-то кажется,

что не советский писатель рассказ ведет, а какая-то

старорежимная барыня. Ну что? Хотите с трибуны опровергнуть

большевика? Извольте, милостивый государь!»

Оренбург, конечно, понимал, что тут идет игра в кошки-мышки и

он не в роли кота. Однако видеть в себе нахохлившегося старого

грызуна он принципиально отказывался и потому на каждую

оскорбительную фразу генсека отвечал отрицательным жестом

ладони; и молчал. Из-под лохматых седых бровей он бросал на

генсека острые взгляды и не мог понять, что с тем стало. Что это

он так озаботился искусством, чего он так неадекватно бесится,

что это за страннейшая кампания в послесталинском обществе

разворачивается? Еще в прошлом году на приеме в Кремле

Хрущев подошел к нему, и они полчаса беседовали о курьезах

«третьего возраста». И вот, пожалуйста, отказываемся от

диалога… Молчать, ничего не отвечать, молчать хотя бы в

тряпочку!

Хрущев зафиксировал приглашающий жест: извольте, извольте

на трибуну — но, не дождавшись ответа на приглашение,

продолжил другим, отнюдь не ерническим, а жестким тоном

правителя: «Эренбург изображает нашу революцию как

катастрофу, а вот для меня и, уверен, для большинства людей в

этом зале, для всего великого советского народа революция —

это не катастрофа, а грандиозный праздник свободы, товарищи!»

Последовавший за этим выкриком рев можно было бы сравнить

с самой революцией, во всяком случае, с фонограммой штурма

Зимнего в советском фильме о революции. Триумфатор Хрущев

сиял. Если Павел Махиня казался ему лучшим пролетарским

поэтом, то самого себя он, конечно, видел как лучшего оратора.

Просияв, повернулся и пошел со сцены. Перерыв. Буфет.

са ва!», но передумал. Стал искать глазами Роберта, но не

нашел. Кто-то окликнул его. Справа от входа, в углу, сидели

киношники, трех из них он знал — режиссеров Шахрая,

Месхиева и Турковского; они ели сосиски и его к себе

приглашали. Он присел. Официантка тут же принесла ему

тарелку дымящихся сосисок с зеленым горошком. Месхиев,

крошечный кавказец в больших очках, с огромным аппетитом

отрезал куски от длинной сосиски, покрывал их толстым слоем

горчицы и с наслаждением поглощал. «Слушай, Вакс, это что-то

невероятное! — мотал он башкой с закрытыми от смака глазами.

— Вот уж не думал, что где-то остались еще сосиски моего

детства. Настоящие, сочные, просто, просто, просто, ну, просто

оптимистические сосиски!» Ваксон попробовал, и действительно

на него дохнуло чем-то очень далеким. За окном в сумерках

мелькнула стайка снегирей. Не просто детство, а самое раннее

детство, то, что было до. Вот тогда были такие сосиски — до

этого.

Энерга Месхиева угораздило закончить свой большой фильм о

московской молодежи как раз к началу кампании. Уже три

месяца его топтали гуртом критики всех журналов и газет.

Наконец положили картину на полку и дали хоть чуть-чуть

отдышаться. Вот он и наслаждается высокооптимистической

сосиской, эдакий тбилисский эпикуреец с именем, взятым из

первой утопии.

К столу присел еще один кавказец, всеми обожаемый бард

Кукуш. Ему тоже было доложено о невероятных сосисках. Он

взял одну в рот и округлил глаза. «Нет слов!» Шахрай налил

всем по стопке водки. Все выпили и стали говорить, как этот

разливающий удачно выступил, как с водкой, так и с трибуны.

Ему дали слово сразу после того, как Хрущев завершил

восхваление поэта Павла Махини.

— Честно говоря, ребята, — сказал широкоплечий и стройный,

какой-то по-офицерски молодцеватый Шахрай, руководитель

нового объединения режиссеров и писателей на «Мосфильме»,

— честно говоря, я боялся, что он и меня оборвет, и пойдет

писать губерния; объединению тогда конец. К счастью, этого не

случилось. Вождь видно устал.

— Ты ему понравился, Саша, — сказал Кукуш. — Так, во всяком

случае, мне показалось. Смотрит на тебя и любуется.

Алтае не едал таких сосисочек.

Роберт улыбался, глядя на друзей, однако его губы, и без того

довольно корпулентные, сейчас выглядели так, будто он

пропустил прямой удар в рот.

— Ну их на фиг, эти сосисочки, — сказал он. — Водка есть?

— Водка здесь на жестком режиме, — усмехнулся Турковский. —

Одна бутылка на стол, а нашу уже устаканили. Хочешь пива?

Роберт выпил залпом бокал «Двойного Золотого» и сразу взялся

за вторую бутылку. Пиво было довольно крепкое, и он сразу

почувствовал облегчение, как будто сбросил с плеч тяжелую

шинель. Все с облегчением переглянулись.

— Будет жить, — сказал Кукуш.

Все грохнули в хохоте.

Когда отсмеялись, Шахрай, действительно как-то по

командирски, перегнулся через стол и распорядился:

— Роберт, приходи ко мне в объединение: мне нужно обсудить с

тобой один проект.

Ваксон вздохнул:

— Жаль, что на меня тут не орали, а то ты и меня бы пригласил

в свое объединение.

Все опять грохнули.

Ваксону очень нравилась киношная среда. Веселые, циничные,

они держатся друг за друга, подбрасывают халтурку тем, кто

забуксовал. Иной раз он приезжал на «Мосфильм» без всякого

дела и шлялся там по бесконечным коридорам, где народ то

несся, как угорелый, на съемки, то кучковался вокруг

анекдотчиков; там иной раз сталкивались лбами два творческих

человека, которые больше нигде бы не столкнулись, и возникал

проект; там и девушки красивые и остроумные пересекались с

твоим курсом, настоящие героини нашего времени. Может быть,

уйти с головой в кино? Пока не поздно, стать профессионалом

сценария? Отъехать от «литературного цеха страны», в котором

до сих пор процветают стукачи тридцатых годов?

Он не успел сам себе ответить на этот вопрос, когда мизансцена

слегка, но существенно изменилась. К столу подсел Ян,

совершенно великолепный в своем слегка переливающемся и в

то же время весьма строгом костюме; где такие нынче берут, в

Париже или в Берлине Западном? Присев, он на мгновение

приобнял своего соседа.

что Ян немедленно и сделал. Затем он пустил воду в обоих

умывальниках и сливную воду в писсуарах. На этом он еще не

успокоился. Открыл обе кабинки и стал периодически спускать в

них воду. Предложил Ваксону последовать его примеру. Тот,

конечно, тут же последовал. Вода забурлила, заклокотала и

зарычала, ей-ей, на уровне ДнепроГЭСа.

— Так, знаешь ли, в Нью-Йорке все разговаривают, если по

душам, — пояснил Тушинский.

— Это надо в театре поставить, — предложил Ваксон.

— В каком еще театре? — удивился Тушинский.

— Во МХАТе, — уточнил Ваксон.

Тушинский отмахнулся и быстро начал излагать свои

соображения:

— С вашими бесконечными хохмами так и не заметите, как

перните в лужу. Мы приближаемся к очень мрачневецкой поре.

Оттепель кончилась. Хрущеву вбивают, что в стране зреет

заговор среди молодежи. Ты думаешь, почему я тебя с понтом

не заметил в буфете? Чтобы не думали, будто мы только и

делаем, что кучкуемся, обсуждаем зловещие планы. Мне один

цекист говорил, между прочим, именно в этом приватном

гальюнчике, под шум Ниагарского водопада, что можно ждать

любого поворота, даже возврата к сталинщине. Нужно быть

очень осторожным, не давать себя спровоцировать. Завтра еще

один день, черт знает, куда повернет Хрущев. Ты меня понял,

Вакса? Понял или нет?

— Да понял, понял, — пробурчал Ваксон. — Давай перекрывать

воду, а то прорвет все кингстоны.

К концу этого первого исторического дня в сумерках Роберт

сообразил, что он двигается совсем не туда, куда надо. Выйдя из

Кремля, он постарался отстать от группы друзей, которая

твердыми шагами направлялась туда, где можно было поддать

без всякого лимита, а именно в ресторан ВТО, что на углу

Пушкинской и Горьковской. Он жаждал выпутаться из этого

бешеного дня и погрузиться в родное, простое и любимое, где

Анка и Ритка дымят, где Полинка карабкается на колени, где

кружится фигурное, усыпляющее пол-Европы катание на

коньках. Ни слова о Кремле, ни слова о Хрущеве, ни полслова о

Грибочуеве! Обо всем этом постыдном — завтра! А потом

улететь в Вильнюс, к Юстасу и Теодорасу.

— Знаешь, я дважды пыталась пробраться к тебе в «Лужниках»,

увы — без успеха. Я обожаю тебя, Роберт! Мечтаю быть с тобой.

Нет, не сейчас: мы бежим на тренировку. Ну, по гимнастике,

конечно. Позвони мне по телефону 151-5151; обещаешь?

Подружки уже тянули ее за рукав. Роберт отпустил талию.

— Позвоню обязательно. Как можно не позвонить по такому

телефону? Как зовут абонента?

— Милка Колокольцева, — был ответ. И умчались хохоча.

Ё, кто же такую встречу мне послал, чтобы взбодрить поникший

дух — ангел или демон?

Он все-таки свернул к «Эльбрусу», что на Тверском бульваре, и

выпил там двести граммов под холодец с огурцом. Депрессуха

снова оседлала выю. Он сопротивлялся, согреваясь картиной

домашнего очага. Домой, домой, быстрей шагай домой, к своим

«домашним богиням»! Довольно быстро прошлепал до

Никитских ворот, свернул на Герцена, зашел в гастроном,

потолкался возле питейного отдела и купил полдюжины

«мерзавчиков», один другого краше, водка, зубровка, перцовка,

дубняк, ерофеич, кориандровая; рассовал все хозяйство по

карманам. Дальше прочапал по переулкам и вышел на

Воровскую. Не натолкнулся на вора, ни на единого. Тут когда-то

жили поварa, так и кишела панель поварьем, потому и звалась

Поварская. Теперешнее население, воры, живут поосторожнее,

ездят на машинах, ныряют в подъезды. В этих размышлениях

добрел до квартала писательских полупалаццо и только перед

самой чугунной решеткой ворот, то есть стоя прямо напротив

сидящей в сердцевине круглого двора фигуры Льва

Николаевича, признался, как на духу, себе и ему, что все время

шел по неправильному курсу. Ведь уже три дня как вся мешпуха,

включая Эра Роберта Петровича, переехала на Кутузовский, в

новую трехкомнатную квартиру. О, черти маразма и духи

просветления, взыграйте в борьбе и определите победителя!

Что делать дальше? Куда брести? Может быть, тачку взять и к

Барлахскому закатиться? Ведь там у него дверь скрипит и

хлопает до самого утра. Он вышел на Восстания и несколько

минут смутно созерцал высотный дом, что зиждился над

площадью плечистым чертогом. Там друг его жил, живет и будет

жить, Толя Королев, заместитель министра иностранных дел

СССР, поэт. Роберт заполнил собой телефонную будку, почему-то

зале, однако расскажи мне то, что ты запомнил.

Роберт всем корпусом повернулся к нему, обдав ароматом всех

упомянутых, то есть употребленных выше напитков:

— Старик, я никогда не думал, что глава нашей страны окажется

таким хамом.

Королев вздохнул:

— Ну, ты же знаешь, какие университеты у него за плечами.

Роберт вдруг вскочил, стал нервно ходить вокруг скамейки,

дышать на ладони, растирать их, и тут же набирать пригоршни

снега и растирать лицо. Королев внимательно смотрел на него.

Он понимал, что Роб по дороге из Кремля где-то основательно

выпил, впал в размягченное ироническое состояние, однако

пытается сейчас собраться, отрезветь, чтобы рассказать обо

всем с подробностями. Так и случилось. Роберт, молчаливый Эр,

вдруг торопливо заговорил, он говорил без всякой

последовательности, все смешивая в кучу, вытаскивая одно за

другим какие-то запечатлевшиеся детали позорного сборища:

— Позорного для всех: и для Никиты, и для Политбюро, и для

писателей, и для меня, а для меня особенно. Не знал, как себя

вести. Ведь я никогда не был в таких переделках. Меня всегда

кто-то прикрывал, старик, ведь ты, конечно, знаешь: то мама

Вера, то отчим, то друзья, а главным образом — стихи! Черт его

знает, может быть, выбросить все эти стихи, наняться в

истопники? Знаешь, я никогда уже не отмоюсь от позора. Почему

я позволил ему издеваться надо мной, окликать как собачонку?

Почему я не ударил кулаком по трибуне? Не одернул невежду и

хама? Почему он вытаскивает из своей папки «Малаховскую

Беатриче» Антоши Андреотиса и читает ее своим корявым

языком, приписывая мне? Ты помнишь этот стих, Толь?

— Конечно, помню, — проговорил дипломат. — «Стоишь, черты

спитые, / На блузке видит взгляд / Всю дактилоскопию /

Малаховских ребят…» — классные стихи!

Роберт продолжал размышлять вслух:

— Что с ним стало, с этим Хрущом? Если он собирается

восстанавливать сталинизм, на кой черт он разоблачал

Сталина?

Что это за странное предательство? Зачем оно ему? Может

быть, у них у всех — ну, ты знаешь, о ком я говорю, — может

быть, ими всеми движет какая—то неизученная еще страсть к