Действие первое

Детство. Город Тульчин.

Август тысяча девятьсот двадцать девятого года. Первая

пятилетка. Очереди у хлебных магазинов. Вечерами по

Рыбаковой балке слоняются пьяные. Они жалобно матерятся,

поют дурацкие песни и, запрокинув голову, с грустным

недоверием разглядывают звездное небо. Следом за пьяными

почтительными стайками ходим мы – мальчишки.

В ту пору нам было по десять – двенадцать лет. Мы не очень-то

сетовали на трудную жизнь и с удивлением слушали ворчливые

разговоры взрослых: о торговле, которая пришла в упадок, и о

продуктах, которые невозможно достать даже на рынке. Мы,

мальчишки, были патриотами, барабанщиками, мечтателями и

спорщиками.

Шварцы жили в нашем дворе. Вдвоем – отец, Абрам Ильич, и

Давид. Они занимали большую полуподвальную комнату. Вещи в

этой комнате были расставлены самым причудливым образом.

Казалось, их только что сгрузили с телеги старьевщика и еще не

успели водворить на места. Прямо напротив двери висел

большой портрет. На портрете была изображена старуха в

черной наколке, с тонкими, иронически поджатыми губами.

Старуха неодобрительно смотрела на входящих.

Вечер. Абрам Ильич Шварц, маленький человек, похожий на

плешивую обезьянку, сняв пиджак, разложил перед собой на

столе скучные деловые бумаги, исчерканные карандашом. Давид

стоит у окна. Ему двенадцать лет. У него светлые рыжеватые

вихры, вздернутый нос и чуть оттопыренные уши. Он играет на

скрипке и время от времени умоляющими глазами поглядывает

на круглые стенные часы. У дверей, развалившись в

продранном, кресле, сидит толстый и веселый человек –

кладовщик Митя Жучков.

Сухо пощелкивают костяшки на счетах. Упражнения Ауэра

утомительны и тревожны, как вечерний разговор с богом. За

окном равнодушный голос протяжно кричит на одной ноте:

«Сереньку-у-у!..»

Шварц (бормочет). …Вчера, семнадцатого августа одна тысяча

Митя (словоохотливо). Уезжают, значит, от нас Гуревичи. В

Москву едут, к братцу. Братец ихний, Сема, агентом работает –

жуликов ловит… Слышите, Абрам Ильич, чего говорю? Сема

Гуревич, говорю, жуликов ловит! Мелкоту небось, вроде нас с

вами, Абрам Ильич, верно?

Шварц (зашипел). Откройте дверь! Откройте дверь, чтобы

слышал весь двор, сумасшедший!

Митя (счастливо захохотал). От нас Москва далеко, Абрам

Ильич, нас не поймают!

Давид. Раз и, два и, три и!.. Раз и, два и, три и!..

Шварц. И еще десять вагонов в Николаев. Всего это будет

двадцать пять вагонов… Так, пишем!

Митя (вздохнул). Да-а, поехал бы я в Москву. Поехал бы – и

знаете, Абрам Ильич, чего первым бы делом сделал? В магазин

бы пошел, честное слово! Купил бы себе булку французскую,

франзоль! Я ее, сволочь такую, сперва бы маслом намазал, а

потом… А потом я бы – ах ты, братцы мои, – потом я съел бы ту

булку! Всю!

Давид. Папа, уже девять часов.

Шварц. Меня интересует – ты играешь на скрипке или ты

смотришь на часы?

Митя (добродушно). Да ладно, Абрам Ильич, отпустите вы его,

пускай человек побегает…

Шварц (со смешком). Вот как? Вы меня извините, Митя, я вас

очень уважаю как хорошего кладовщика, и всякое такое… Но

если я не ошибаюсь – я имею в виду музыку, – так профессор

Столярский это не ваша фамилия?!

Митя (неожиданно обиделся). Моя фамилия Жучков, это все

знают! А что я цельную кучу братьев своими руками поднял – это

тоже все знают!

Шварц (высокомерно). Ну, и кем же они стали, ваши братья,

позвольте спросить? Они закончили консерваторию? Они

адвокаты? Врачи? (Снова усмехнулся.) Каждому свое, Митя!

Давайте лучше займемся делами…

Mитя (показал глазами на Давида). Давайте, только…

Шварц. А-а, да-да! Давид, можешь отправляться во двор.

Давид. Хорошо. (Аккуратно укладывает скрипку в футляр.

Ставит футляр на полку.)

Шварц. Упадет. Поставь глубже.

Шварц. Мейер!.. Мейер Вольф!

Вольф. Наконец-то! Здравствуйте, Абрам!

Шварц (в волнении). Мейер Вольф!.. Подождите! Подождите,

дайте мне вас потрогать! Невероятно! Когда вы приехали?

Вольф. Минут сорок назад.

Шварц. Почему? Зачем? На какой предмет?

Вольф. Я расскажу.

Шварц. Да… Да… Только давайте сядем, а то у меня ноги

дрожат.

Mитя (поднялся). Я, Абрам Ильич, другим часом зайду.

Шварц (отмахнулся). Конечно!

Mитя торопливо уходит.

Вольф. А где Давид?

Шварц. Где-нибудь бегает… Слушайте, Мейер… Нет, я все еще

никак не могу поверить в то, что это действительно вы!

Последняя ваша открытка была из Рош-Пина…

Вольф. Вы получили ее?

Шварц. Получил, получил. Это было год… или полгода назад, не

помню.

Вольф (сел, огляделся). Ну, так как же вы тут живете?

Шварц. Какой об нас разговор?! Человек приехал из Палестины,

и он еще спрашивает – как мы тут живем! Или вы не знаете

Тульчина? Не знаете, как тут можно жить?!

Вольф. Знал когда-то. Но теперь, если верить газетам, многое

переменилось – строительство, индустриализация…

Шварц (иронически). В Тульчине? Наша индустриализация – это

паточный завод имени Розы Люксембург, бывший «Арон Сукеник

и сыновья». (Засмеялся.) Ну, хорошо! Я считаю, что по случаю

вашего приезда мы имеем полное право выпить рюмку-другую…

Как вы?

Вольф. Не возражаю.

Шварц лезет в шкаф, достает графин с водкой, два граненых

стакана, хлеб, помидоры. Кладет все это на стол, на газету,

разливает водку в стаканы.

Шварц. Будем живы-здоровы! С приездом. Ешьте помидоры…

вдохновенным лицом, растрепанная, с хитрыми молодыми

глазами. Это Старуха Гуревич.

Старуха Гуревич (торжественно). Еще два дня таких сборов, и

меня повезут… Но только не в Москву, а на еврейское кладбище!

У вас есть шпагат?

Шварц. Поищем.

Вольф. А «здравствуйте» вы не умеете говорить?

Старуха Гуревич (равнодушно). Здравствуйте.

Шварц (засмеялся). Смотрите – она не узнает! Это же Мейер

Вольф.

Старуха Гуревич. Какой Мейер Вольф? (Вздрогнула, вскинула

голову.) Бросьте! Мейер Вольф?.. Это вы?

Вольф. Я.

Старуха Гуревич. Оттуда?

Вольф. Да.

Старуха Гуревич. Насовсем?

Вольф. Да.

Старуха Гуревич. Крупное дело?

Вольф. Как вам сказать…

Старуха Гуревич (почти угрожающе). Ну-ну-ну!

Вольф (пожал плечами). Допустим.

Старуха Гуревич. Он хочет меня обмануть. (Усмехнулась.)

Имейте в виду: мужчин я вижу насквозь. (Неожиданно

всхлипнув.) А Яшенька все лежит, знаете? Лежит, не встает.

Доктор Ковальчик, этот умник, говорит: везите его на грязи! Так я

его спрашиваю, этого умника: зачем нам куда-то ехать и тратить

деньги, когда грязь – это как раз то единственное, что мы всю

жизнь имеем дома! И притом совершенно бесплатно! (Снова

всхлипнула, засмеялась, двумя пальцами благоговейно ухватила

Вольфа за рукав пиджака.) Костюмчик тоже оттуда? Пустяки –

выделка. А про меня вы уже слышали, Мейер? Везу своих в

Москву. Великий путешественник! Колумб!.. Абрам, вы мне

найдете шпагат?

Шварц. Держите.

Старуха Гуревич. Спасибо… Знаете что? Приходите к нам.

Через полчаса, когда мы поужинаем. Посмотрите наши

железнодорожные билеты, сделаете с Яшенькой немножко

лехаим на дорогу. Ну а потом вы нам, Мейер, про нее

верю, по мне все время кажется, что вы врете!

Вольф (улыбнулся). А как вам нравится Испания?

Шварц. Про Испанию я даже говорить не хочу! Сокровище,

Мейер! Они же странные люди, эти испанцы. Обычно они

снимают одну Альгамбру! Какую открытку ни возьми –

Альгамбра, и снова Альгамбра, и нох-а-мул Альгамбра… А тут

Барселона, Кордова – сокровище! (Перелистывает альбом,

останавливается, вскрикивает.) Боже мой!

Вольф. Что случилось?

Шварц. Булонский лес пропал… Вот здесь он был, видите, и вот

он пропал!.. Он, и Марселя тоже нет… Двух открыток Марселя…

Вольф. Может быть, вы их выронили?

Шварц (медленно). Нет, Мейер, я их не выронил! (Встает,

подходит к двери, кричит.) Давид!

Вольф. Не горячитесь, Абрам!

Шварц. Хорошо, хорошо… Давид!

В дверях появляется Давид.

Шварц. Ты мой альбом брал?

Давид (замялся). Н-нет!

Шварц. Тебе кто позволил брать мой альбом?

Давид. Я не брал.

Шварц. Не брал? Значит, ты еще и врешь? Воруешь и врешь,

босяк! (В ярости шагнул к Давиду, схватил его за ворот рубахи,

встряхнул, ударил ладонью по лицу.) Я тебя отучу воровать и

врать! Я у тебя вышибу из головы эту манеру – воровать и врать!

Давид молча, с ненавистью, смотрит на отца. Рот у него в крови.

Давид. Я не брал.

Шварц. Куда ты дел Булонский лес и Марсель?

Давид. Я не брал.

Шварц. Так, значит, это я взял? Да? Это я – вор?..

Давид. Не знаю.

Гулко хлопает дверь. Вбегает Митя.

Митя (задыхаясь). Абрам Ильич!

Темнеет. Протяжно кричит за окном женщина: «Се-реньку-у-у!..»

Давид. Опять Сережку Соколова мать ищет.

Вольф (усмехнулся). Ты знаешь, сколько лет кричит эта

женщина? На моей памяти она кричит уже сорок с лишним лет!

Ищет своего Сереньку, Петьку, Мишку…

Снова на пороге появляется Старуха Гуревич.

Старуха Гуревич. Я за вами. Вы готовы? А где Абрам?

Вольф. Его вызвали на склад. Он скоро придет.

Старуха Гуревич (после паузы). Вот что, Мейер, как старые

друзья… Я же сразу поняла, что при Абраме вы не хотите всего

говорить! Помилуй бог, я ничего не имею против него, по ведь

это же всем известно, какой у него язык, когда он напьется… Вы

затеваете большое дело, да?

Вольф. Нет.

Старуха Гуревич (не слушая Вольфа, задумчиво). Может быть, я

делаю глупость, что еду в Москву? Так всегда – это еще говорил

мой папа, – когда евреи становятся прапорщиками, так

перестают отдавать честь! Мы уезжаем в Москву, а вы начинаете

здесь большое дело…

Вольф. Я же вам говорю – нет!

Старуха Гуревич. Толкуйте! Что я, маленькая?! (Прищелкнула

пальцами.) Ладно, пошли. Все ждут вас. К нам все-таки не

каждый день приезжают гости из Палестины.

Вольф. Сейчас я приду. Еще десять минут.

Старуха Гуревич. Мы ждем. (Уходит.)

Молчание.

Вольф (негромко, без улыбки). Завтра с утра по всей Рыбаковой

балке будут говорить о том, что Мейер Вольф собирается рыть

нефтяные скважины, или продавать пальмы, или промывать

золотой песок… Что-нибудь в этом роде.

Давид. А разве нет?

Вольф. Нет.

Давид (разочарованно). А зачем же вы приехали?

Вольф. Я приехал домой. Я просто приехал домой. Неужели это

Вольф. Будь умником, Давид.

Давид. Да.

Вольф встал, пошел к двери, обернулся. Говорит медленно, с

растерянной и странной улыбкой.

Вольф. Самое нелепое… Вот – я вернулся домой… Прошло

каких-нибудь полтора часа, и мне уже начинает казаться, что,

может быть, я снова ошибся, а? Может быть, я был совсем не в

том Иерусалиме и видел не ту Стену Плача?! (Махнул рукой.)

Ну да, впрочем, этого ты уж и вовсе не поймешь! Спокойной

ночи, Давид! (Уходит.)

Тишина. Давид отломил ломоть хлеба, густо посыпал солью.

Уселся на стол, жует. В окне появляются две головы – темная и

светлая, две смеющиеся рожицы. Это – Танька и Хана.

Танька. Маугли, братец! Доброй охоты! Мы одной крови: ты и я!

Хана. Додька!

Танька. Месяц скрылся за тучи… Доброй охоты, братец! Мы

одной крови: ты и я!

Давид (грубо). Чего надо?

Танька. Играть выйдешь?

Давид. Нет.

Танька. Почему?

Давид. Потому что… Одним словом, это мое дело – почему!

Танька. Что ешь?

Давид. Хлеб.

Танька. С чем? С вареньем?

Давид. Нет. Просто хлеб с солью.

Танька. Тю! А у нас сегодня мать пироги с капустой пекла. Я вот

такущих четыре куска съела!

Давид. Я не люблю пирогов с капустой.

Танька (иронически). Черный хлеб вкуснее?

Давид. Да.

Танька. Нарочно говоришь? Ты пойдешь с нами в Маугли

играть?

Давид. Нет, не пойду.

Танька. А в Буденного?

Слышен голос Старухи Гуревич: «Хана-а-а!»

Хана. Мне пора. Мама зовет… Давид, ты скоро приедешь?

Давид. Не знаю.

Хана. Слушай, ты подари мне на память чего-нибудь, ладно?

Давид. У меня нет ничего! (Подумав.) Вот, возьми, что ли.

(Протягивает Xане в окно листок бумаги.)

Хана смотрит, хмурится, затем решительным жестом возвращает

листок обратно.

Xана. Не надо мне!

Давид. Ты что?

Xана (взволнованно). Танька не уезжает, а ты ей целых три

открытки подарил! А я уезжаю, так ты мне какую-то картинку

вырезанную даешь!

Давид. Зато на ней корабль нарисован. Я эту картинку над

своим столом повесить хотел.

Голос Старухи Гуревич: «Хана-а-а!»

Xана. Бегу. До свидания.

Давид. До свидания, Хана!

Xана. Адрес не позабудь.

Давид. Да, да.

Хана. Пиши непременно.

Давид. Ладно.

Хана. До свидания, Давид!

Давид. До свидания, Хана!

Хана убегает. Давид одни. Он садится в кресло, вытирает рот

платком. Тикают часы. Прогрохотал поезд. Стало совсем темно.

Где-то далеко, на другом дворе, захрипела шарманка:

И мой всегда, и мои везде,

И мой сурок со мною…

Шарманка захлебнулась и умолкла. Внезапно с грохотом

открывается дверь. На пороге появляется маленькая, нелепая,

что-то невнятное. Молчание.

Давид. Ну?

Шварц (почти трезво). Додик, помоги мне раздеться.

Давид поднял Шварца, усадил в кресло. Перенес лампу на стол.

Шварц. А что с лицом у тебя? Почему губа распухла?

Давид. Ты не помнишь?

Шварц. Нет… Это – я?

Давид. Ты!

Шварц (вскрикнул). Нет!

Давид. Да.

Шварц (горестно). Додик, милый!.. Ну, ударь теперь ты меня!..

Ну, хочешь – ударь теперь ты меня!

Давид. Папа!

Шварц порывисто обнял Давида, зашептал.

Шварц. Ничего, Додик! Ничего, мальчик! Ты не сердись на

меня… Ничего… Мы с тобой вдвоем… Только мы вдвоем…

Больше нет у нас никого! Я ведь знаю – и что жуликом меня

называют, и мучителем, и… А-а, да пусть их! Верно? Пусть! Я же

целый день как белка в колесе верчусь на своем товарном

складе – вешаю гвозди и отпускаю гвозди, принимаю мыло и

отпускаю мыло, и выписываю накладные, и ругаюсь с

поставщиками… Но в голове у меня не мыло, и не гвозди, и не

поставщики! Я выписываю накладные и думаю… Знаешь, о чем?

(Взмахнул руками.) Большой, большой зал… Горит свет, и сидят

всякие красивые женщины и мужчины, и смотрят на сцену… И

вот объявляют – Давид Шварц – и ты выходишь и начинаешь

играть! Ты играешь им мазурку Венявского, и еще, и еще, и

еще… И они все хлопают и кричат: браво, Давид Шварц, – и

посылают тебе цветы и просят, чтобы ты играл снова, опять и

опять! И вот тогда ты вспомнишь про меня! Тогда ты непременно

вспомнишь про меня! И ты скажешь этим людям – это мой папа

сделал из меня то, что я есть! Мой папа из маленького города

Тульчина! Он был пьяница и жулик, мой папа, но он хотел, чтобы

кровь его, чтобы сын его – узнал, с чем кушают счастье! Сегодня

Действие второе

Юность. Москва.

Май тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Строительные

леса на улице Горького. Открытые бежевые «линкольны» возят

по городу иностранных туристов. Туристы вежливо улыбаются,

вежливо восхищаются, вежливо задают двусмысленные вопросы

и с некоторой опаской поглядывают на бойких девушек

переводчиц.

По вечерам не протолкаться на танцевальных площадках, в

цветочных киосках продают нарасхват ландыши и сирень, а на

площади Пушкина, у фотовитрин «Известий», с утра и до ночи

взволнованно и безмолвно толпится народ, разглядывая

фотографии далекой Испании, где фашистам все еще не

удалось отрезать от Мадрида Университетский городок.

В тот год мы окончательно стали москвичами. Еще совсем

недавно робкие провинциалы, мы впервые разинув рты бродили

по набережным, почтительно следовали правилам уличного

движения и писали длинные, восторженные и подробные письма

домой. Потом письма стали короче. Всего несколько слов: о том,

что мы здоровы, об институтских отметках и о том, что нам опять

нужны деньги. Мы научились торопиться. Мы были одержимы,

влюблены, восторженны и упрямы. Нам исполнилось

девятнадцать лет.

Вечер. Комната в общежитии студентов Московской

консерватории. Две кровати, два стула, две тумбочки и большой

стол, у которого табурет заменяет отломанную ножку. На стене –

пыльная маска Бетховена.

Давид, в тапочках, в теплой байковой куртке, с завязанным

горлом, расхаживает по комнате. Он играет на скрипке, зажав в

зубах докуренную до мундштука папиросу. Таня – тоненькая,

ясноглазая – караулит у электрической плитки закипающее

молоко.

Давид. …Раз и, два и, три, и!.. Раз и, два и, три, и! (Со злостью

опускает скрипку). Нет, ни черта не выходит сегодня.

Таня. Что такое?

Давид (оттопырив губы). Ты знаешь – иногда я слышу все. Даже

то, что никто не слышит. Ну, например – слышу, как плывут

прочту новые? Гениальные!

Давид. Твои?

Людмила. Мои, конечно.

Давид. Не надо. Будь здорова.

Людмила Шутова подходит к столу, берет стакан с молоком,

отпивает глоток, неодобрительно морщится и ставит стакан

обратно.

Людмила. Теплое!

Таня (возмутилась). Послушайте!

Людмила (не обращая на Таню ни малейшего внимания).

Мы пьем молоко и пьем вино,

И мы с тобою не ждем беды,

И мы не знаем, что нам суждено

Просить, как счастья, глоток воды!

Людмила раскланивается и уходит – не забывая в коридоре

постучать в дверь.

Давид. Психическая! (Вытащил градусник.) Тридцать семь и

семь.

Таня. Ого! Ну-ка, ложись немедленно!

Давид. Ложусь. А ты не уходи. (Скинув тапочки, ложится поверх

одеяла.)

Тишина. Тикает будильник. Далеко гудит поезд.

Таня (тихо). Поезд гудит… Вот и лето скоро! Кажется, уж на что

большой город Москва, а поезда, совсем как в Тульчине, гудят

рядом… Помнишь?

Давид (с неожиданной злостью). Нет. Не помню. И не хочу

помнить. И я тебе уже говорил – для меня все началось два года

назад, на площади – у Киевского вокзала! Вот – слез с поезда,

вышел на площадь у Киевского вокзала, спросил у милиционера,

как проехать в Трифоновский студенческий городок – и с этого

дня себя помню… Хана злится, что я к ним в гости не прихожу, а

я не могу!

Лебедев. Тебе письмо, Давид. (Через стол перебросил Давиду

письмо. Сел на свою кровать, закрыл руками лицо.)

Таня. Что с вами?

Лебедев. Голова болит.

Таня. И вы захворали?! Честное слово, прямо не общежитие, а

лазарет!

Давид. Слава, а что в газетах?

Лебедев. Все то же. Продолжаются бои на подступах к Мадриду.

Давид вскрыл конверт, быстро пробежал глазами письмо.

Таня. Откуда?

Давид. Из Тульчина. Целый месяц шло. (Встал, со злостью

разорвал письмо, бросил в пепельницу.)

Таня. Что такое?

Давид. А какого черта он денег не шлет?!

Таня. Кто?

Давид, не отвечая, грустно примостился на подоконнике.

Таня. В общем, я ухожу… Через час вернусь. Хотите, Славочка,

я пирамидона вам принесу?

Лебедев. Спасибо, у меня есть. Большое спасибо.

Таня (наклонилась к Лебедеву). Славочка, вы очень хороший

человек! Правда, правда! И вот что – можно, я вам буду говорить

«ты»? (Засмеялась.) Мальчики, сидите и ждите – я скоро

вернусь, и мы что-нибудь вместе придумаем! (Снова засмеялась,

перекружилась на каблуках и исчезла.)

Долгое молчание.

Лебедев. Никто не спрашивал меня?

Давид. Нет, никто.

Лебедев. Голова смертельно болит… А Таня откуда знает? Ты

ей сказал?

Давид. Да.

Лебедев. Ну, правильно. Я ведь и не скрываю… Черт, голова как

болит! Весь день прошатался но городу! Все думал!

стариком. У него широкое рябое лицо, добрые близорукие глаза.

В руке у Чернышева полевая сумка, чем-то туго набитая,

повидавшая виды.

Чернышев. Добрый вечер, друзья! К вам можно?

Давид (удивленно и радостно). Иван Кузьмич? Здравствуйте.

Конечно можно. Милости просим.

Лебедев (коротко). Здравствуйте.

Чернышев неторопливо придвигает стул к постели Давида,

вытирает платком лицо.

Чернышев. Жарко. Как здоровье, Давид?

Давид. Температура.

Чернышев (покачал головой). Беда-a! (Улыбнулся.)

Поправляйся скорей, дела есть.

Давид (внимательно поглядел на Чернышева, прищурил глаза).

Иван Кузьмич, это очень хорошо, что вы пришли! Очень хорошо.

Я сейчас… Мне сейчас сказал Лебедев…

Лебедев. Давид, перестань!

Отворяется дверь, и снова появляется Людмила Шутова.

Людмила. Шварц!

Давид (резко). Людмила, к нам сейчас нельзя!

Людмила. Ничего, ничего! Мне можно! Шварц, а какой основной

вопрос стоял на втором съезде?

Давид. До чего же ты мне надоела! Программа партии.

Людмила. Так, нормально. А закурить нет. Славка?

Лебедев. Нет.

Чернышев (с улыбкой). И я не курю.

Людмила. Жалеете! Все у вас, ребята, есть – только совести у

вас, ребята, нет…

Давид. Людмила, уходи!

Людмила. Между прочим, Славка, держи тридцать рублей. Я

зимой у тебя брала. Не помнишь? Держи, держи и не спорь!

(Положила руку Лебедеву на плечо.) И не горюй, Славка! Выше

голову!

Лебедев. Нет еще.

Чернышев. И я не смотрел. А говорят, стоит! Может, сбегаешь,

если не лень, возьмешь билеты на девять тридцать.

Лебедев (растерялся). А кто пойдет?

Чернышев. А вот мы с тобой вдвоем и пойдем… Или моя

компания тебя не устраивает?

Лебедев. Нет… Только я… Хорошо…

Чернышев. Возьми деньги.

Лебедев. Иван Кузьмич?!

Чернышев. Бери, не выдумывай! Я ж не девица, что тебе за

меня платить. Беги, я тебя здесь обожду!..

Лебедев. Хорошо. (Быстро уходит.)

Чернышев снова усмехается, встал, потрогал рукой

электрический чайник, включил штепсель, вытащил из полевой

сумки завернутые в бумагу бутерброды с колбасой, положил на

стол.

Чернышев. Очень хитрый был человек – Иван Кузьмич

Чернышев. И поесть успею, и чаю напьюсь, и кино посмотрю, и с

тобой пошепчусь… Разумеешь?

Давид. О чем, Иван Кузьмич?

Чернышев. О жизни, милый друг.

За окном по улице проходит отряд. Торжественно и грозно

гремит марш:

Мы идем боевыми рядами,

Дело славы нас ждет впереди,

Знамя Ленина реет над нами,

Имя Ленина мы несем в груди…

Давид (тихо). Неужели все-таки возьмут Мадрид? Тогда это

конец, Иван Кузьмич? Да?

Чернышев. Нет, не конец. Совсем не конец. Боюсь, только

начало! (Разломил бутерброд, протянул половину Давиду.)

Хочешь?

Давид. Нет, спасибо!

Чернышев. Дело хозяйское! (С наслаждением принялся за еду.)

(Мучительно подбирая слова, он выпаливает неожиданно для

самого себя.) Он дирижер! Руководит оркестром в кино… Знаете

– который перед сеансом играет! (Деланно засмеялся.) Ну,

всякую там «Кукарачу»! Знаете?

Чернышев (кивнул). Слыхал!

Осторожный стук в дверь.

Давид. Да?.. Кто там?..

Входит худенькая смуглая девушка. Длинные черные косы

уложены короной вокруг головы. Это – Хана Гуревич.

Хана. Можно?

Давид. Хана? (Поморщился.) Здравствуй… Ну, чего ты стала в

дверях? Входи.

Хана. Здравствуй. Добрый вечер.

Чернышев. Добрый вечер.

Давид. Как ты нашла меня?

Хана (пожимая плечами). Нашла. Ты ведь к нам не приходишь,

вот мне и пришлось самой тебя искать. Ты нездоров?

Давид. Ангина. Как встану, обязательно к вам приду… Через

недельку, наверное…

Хана (улыбнулась). Что ж, приходи. Наши будут очень рады

тебе.

Давид. А ты?

Xана. А я уеду уже.

Давид. Куда?

Xана. На Дальний Восток!

Давид. На каникулы?

Хана. Нет. Работать… Помнишь – было в газетах письмо

Хетагуровой?

Давид. Помню.

Хана. Ну вот я и еду.

Чернышев. Молодчина какая! (Протягивая руку.) Здравствуйте!

А мы с вами знакомы, Хана!

Хана (очень удивленно). Знакомы?

Чернышев. Да. И я даже был у вас дома – на Матросской

тишине. Я с вашим папой, с Яковом Исаевичем, служил у

Чернышов. Стучат. Давид!

Давид. Разве?.. Ну, кто там – не заперто!

Отворяется дверь, и входит Абрам Ильич Шварц. Он в длинном

черном пальто. В старомодной касторовой шляпе. В руках

чемодан, картонки н пакеты. Он останавливается на пороге,

взволнованно и чуть виновато улыбаясь.

Шварц. Здравствуйте, дети мои! Шолом-алейхем!

Давид (испуганно крикнул). Кто?!

Хана. Абрам Ильич!

Давид. Папа!..

Шварц. Здравствуй, Давид, здравствуй, мальчик! (Роняя

картонки н пакеты, подбежал к Давиду, обнял.)

Молчание.

Давид (задыхаясь). Как ты?! Откуда ты?..

Шварц (тихо). Ты не знаешь, куда я мог деть носовой платок?

Дай мне свой… Извините меня, это от радости!..

Молчание.

Шварц (Уселся на кровати рядом с Давидом. Вытер глаза

носовым платком, высморкался, внимательно оглядел комнату).

А ты прилично устроился. Вполне прилично… устроился. Вполне

прилично… А почему ты лежишь? Ты болен?

Давид (все еще задыхаясь). Нет… Послушай… Зачем ты

приехал? Каким образом?

Шварц. Сел на поезд и приехал. Теперь, слава богу, никто от

меня права на жительство не требует… Погодите-ка, вы,

девушка, вы не Хана Гуревич?

Хана. Да. С приездом, Абрам Ильич.

Шварц. Благодарю! Ай, смотрите, какой она стала красавицей!

Что?.. Как папочка?

Xана. Ничего.

Шварц. А мамочка?

Хана. Все в порядке.

Шварц. Вот и хорошо! Между прочим, я думал остановиться у

глаза? Попробуем жить так, чтобы наши дети нас не стыдились!

Очень интересный был разговор, можете мне поверить… Почему

вы не кушаете чернослив? Кушайте все… Это для всех

поставлено. Кушайте, товарищ, не знаю вашего имени-отчества.

Чернышев. Иван Кузьмич Чернышев.

Шварц (припоминая). Чернышев, Чернышев… Где я слышал эту

фамилию? Вы не из Херсона?

Давид. Папа!

Чернышев. Нет.

Шварц. Впрочем, там был не Чернышев, а этот…

Давид (яростно). Папа!

Шварц. Ну, не важно… Вы приятель Давида?

Давид. Иван Кузьмич – секретарь партийного бюро

консерватории.

Шварц. Вот как? (Вскочил, протянул Чернышеву руку.)

Извините, будем знакомы! Шварц, Абрам Ильич… Папа Давида.

Чернышев (улыбаясь). Об этом я уже догадался.

Шварц. Я очень рад познакомиться с вами, товарищ Чернышев.

Очень рад. Что вы скажете про Давида? Как он учится?

Чернышев. Хорошо учится.

Шварц. Да? И его ценят? К нему подходящее отношение?

Давид. Папа, перестань!

Шварц. Почему? Почему я должен перестать? (Покачал

головой.) Нет, друзья мои, когда всю жизнь ты думаешь только о

том, чтобы твой сын вышел в люди, так ты имеешь право

спросить: стоило тебе думать, и работать, и мучиться – или не

стоило? Пришла, как говорится, пора – собирать пожитки и

кончать ярмарку. И вот я хочу знать: с пустыми руками я уезжаю

или нет? Понимаете?

Чернышев. Понимаю.

Шварц (взволнованно). Нет, товарищ Чернышев, извините,

конечно, но вы этого никогда не поймете как следует! Чтобы

такое понять, нужно родиться в Тульчине, на Рыбаковой балке. И

как господа бога бояться околоточного надзирателя. И ходить на

вокзал смотреть на дальние поезда. И прятаться от погрома.

Нужно влюбиться в музыку за чужим окном и в женский смех за

чужим окном. Нужно купить на базаре копилку, глиняную копилку,

на которой фантазер вроде тебя написал красивую цифру –

миллион! И положить в эту копилку рваный рубль! На эти деньги

Вбегает Слава Лебедев.

Лебедев (в дверях). Иван Кузьмич!.. (Шварцу.) Здравствуйте!

Шварц (радушно). Здравствуйте, милости просим.

Лебедев. Иван Кузьмич, я достал… Только надо быстрей – там

уже в зал пускать начинают!

Чернышев. Побежали. (Встал, застегнул полевую сумку.)

Шварц. Вы уходите? Посидите, товарищ Чернышев, а?

Чернышев. Извините, Абрам Ильич, мы в кино… Всего вам

хорошего! До свидания…

Шварц. До свидания. Вы не забудете – насчет Большого театра?

Чернышев. Нет, нет, не забуду.

Шварц. Давид вам напомнит.

Давид (умоляющими глазами смотрит на Чернышева). Иван

Кузьмич! Вы не думайте… Вы… Я вам потом объясню…

Чернышев. Ладно, ладно. Поправляйся скорее. Бежим, Слава!

Кланяйтесь вашим родным. Хана, я к ним заеду на днях.

Хана. Спасибо. До свидания!

Чернышев. Счастливый путь!

Чернышев и Лебедев быстро уходят. Молчание. Шварц

внимательно посмотрел на Давид а, осторожно прикоснулся к его

руке.

Шварц. Чем ты расстроен, милый, ты мне можешь сказать?

Давид (угрюмо). Ничем… Ничем не расстроен.

Шварц. Я как-нибудь не так выразился? Или у тебя

неприятности с этим Чернышевым?

Давид. Нет.

Шварц. А почему ты все время молчишь?

Давид (со злостью). А что я должен делать, по-твоему? Петь?

Плясать? Мало тебе того, что…

Шварц (не дождавшись продолжения). Чего?

Давид. Ничего! Ничего – и оставь меня в покое! Ничего!

Шварц еще раз внимательно посмотрел на Давида. Неожиданно

легко и поспешно встал. Зачем-то надел шляпу.

Шварц (почти торжественно). Давид, я знаю, почему ты

(Помолчал.) Ну, пойдем.

Хана. Уже сейчас?

Шварц. Да. Я почему-то вдруг устал. И, вероятно, Давиду нужно

заниматься? Пойдемте, Ханочка… Будь здоров, милый. (Обнял

Давида.)

Долгая пауза.

Давид (бессвязно). Я не хотел обидеть тебя!.. Я не хотел.

Честное слово, я не хотел обидеть тебя!..

Шварц (ласково). Ну, конечно, конечно. Что я, не понимаю?

Конечно, не хотел. Будь счастлив, родной. Я уеду завтра… В

крайнем случае, послезавтра… Как достану билет. Ханочка тебе

позвонит… Тут есть телефон?

Давид. Есть.

Шварц. Ханочка позвонит. И если ты сможешь, ты приедешь

меня проводить. Правда?

Давид. Да.

Шварц. Если сможешь.

Давид. Папа!.. Пана!..

Шварц. Ну?! Ты прав, Додик, – зачем же ты плачешь?

Давид. Папа!

Шварц. Идемте, Хана!

Шварц и Хана медленно идут к дверям, Абрам Ильич обернулся.

Шварц. Да, скажи товарищу Чернышеву, чтобы он не трудился

напрасно. Скажи, что я не сумею пойти в Большой театр. Скажи,

что мне расхотелось! (Помедлив.) Ну, бог с тобой, Давид!

Шварц и Хана уходят. Давид один. Он рванулся было вслед за

ушедшими, но у самой двери остановился, постоял, вернулся

назад и сел. Он сидит молча, неподвижно, опустив голову. Тикает

будильник. Бегом возвращается Хана.

Давид (испуганно). Что? Плохо ему?

Xана. Я косынку забыла.

Давид. Вот она. Возьми.

Хана. Ты отвратительно поступил… Мерзко…

отсюда.

Молчание.

Людмила (тихо). Зачем же ты лезешь на меня с кулаками,

свинья! Я папиросы тебе принесла, а ты… На – кури, свинья!

(Бросила на кровать Давида пачку папирос и вышла.)

Тишина. Сумерки. Зажглись огни в доме напротив. Давид

садится на подоконник. Хрипит и захлебывается уличный

радиорепродуктор: «…В танковом сражении под Уэской

войсками республиканцев… Сегодня – массированный налет

фашистской авиации на Мадрид…»

Бесшумно отворяется дверь, и входит Таня. Она в новом

нарядном платье, радостная и возбужденная.

Таня. Вот и я! Ну гляди, я нравлюсь тебе в новом платье?

Давид. Не вижу, темно.

Таня. А ты зажги свет.

Давид. Не хочу.

Таня. Что с тобой?

Давид. Ничего.

Таня. Со Славкой поругались?

Давид. Нет.

Таня (после паузы). Что случилось? Может быть, я напрасно

пришла?

Давид. Пожалуй.

Таня. Ах, так?! (Постояла еще секунду, словно соображая, а

затем решительно повернулась и пошла к дверям.)

Давид. Танька!

Таня (звонко). Ты грубый, невоспитанный, наглый,

самовлюбленный, нахальный…

Давид (насмешливо). Ну а еще?

Таня. И не приходи больше ко мне, и не звони, и… Все! (Уходит,

оглушительно хлопнув дверью.)

Молчание. Давид перегнулся через подоконник, высунулся на

улицу, крикнул:

Действие третье

Война.

Октябрь тысяча девятьсот сорок четвертого года. Советская

Армия движется с боями на запад. В сумерки над осажденными

городами стоит невысокое зарево пожаров. Медленно падают

черные хлопья пепла, похожие на белые хлопья снега. Ветер

гудит рваным листовым железом. Ахают дальнобойные. И

немногие уцелевшие жители, забившись в погреба и подвалы,

устало и нетерпеливо ждут. Жизнь и смерть начинаются

одинаково – ударом приклада в дверь.

В тот год мы возвращались в родные города, шагали по странно

незнакомым улицам, терли кулаком слипающиеся глаза и

внезапно в невысоком холме с лебедой и крапивой узнавали

сказочную гору нашего детства, вспоминали первую пятилетку,

шарманку на соседнем дворе, неподвижного голубя в синем небе

н равнодушный женский голос, зовущий Сереньку.

Мы научились вспоминать. Мы стали взрослыми.

Санитарный поезд. Так называемый «кригеровский» вагон для

тяжелораненых. По обе стороны вагона двойной ряд подвесных

коек с узким проходом посредине. Верхний свет не горит, и в

предутренних сумерках видны только первые от тамбура четыре

койки – верхняя и нижняя, верхняя и нижняя. И на одной из этих

коек, запрокинув голову на взбитую высоко подушку, сжав

запекшиеся губы и закрыв глаза, лежит старший лейтенант

Давид Шварц.

Беспокойно и смутно спят раненые – мечутся, бредят, скрипят

зубами, плачут и разговаривают во сне. Кто-то выкрикивает –

отрывисто и невнятно: «Первое орудие – к бою! Второе орудие –

к бою! По фашистским гадам прямой наводкой – огонь!» Но

никто не торопится выполнять приказания, не гремят орудия, не

взлетает в небо вопящая взорванная земля – мирно гудит поезд,

постукивают колеса, и лишь по временам за дребезжащими

окнами вагона, как напоминание об огне, пролетают быстрые,

мгновенно гаснущие искры от паровоза.

Возле койки Давида на низком табурете, положив на колени

длинные усталые руки с пожелтевшими от йода пальцами, в

белом халате и затейливой белой косынке медицинской сестры

сидит Людмила Шутова, молча и тревожно поглядывая на

шашлычка захотел! Эй, кацо, не горюй, тебе завтра ногу рубанут

– вот мы шашлычок из нее и сготовим!

По вагону прокатился смешок.

– Ай, Женька!

– Женька скажет!..

Одинцов (быстро и тихо). Сколько я этих населенных пунктов в

сорок первом оставил, сколько я их обратно отвоевал –

сосчитать даже немыслимо… Немыслимо сосчитать… А

Сосновки моей не увижу!

Людмила. Это почему же?

Одинцов (спокойно). Не дожить мне, сестрица. Никак не дожить.

Людмила (сердитым шепотом). Ну что ты, Одинцов, глупости

болтаешь?! (Поспешно встала, взяла руку Одинцова, сосчитала

пульс.)

Одинцов. Тяжко.

Людмила. Говоришь много – оттого и тяжко. У тебя легкое

осколком задето, тебе молчать надо… Неужели не ясно?

(Позвала.) Ариша!

Из темноты, бесшумно ступая в мягких войлочных тапках,

появляется санитарка – маленькая, круглолицая, в белой

косынке, надвинутой на самые брови.

Санитарка. Да, Людмила Васильевна?

Людмила. Кислородную подушку.

Санитарка исчезает и тут же появляется снова, с тугой

кислородной подушкой в руках.

Санитарка. Вот, Людмила Васильевна.

Людмила (кивнула). Я сделаю укол, а ты сбегай разыщи доктора

Смородина.

Санитарка. Сюда попросить? Хорошо, Людмила Васильевна!

Санитарка убегает. Людмила приставила раструб подушки к

губам Одинцова, отвернула кран. Тонко зашипел кислород.

Давид. Слышу. Рассказывай. Что?

Людмила. Я говорю – на улицах было полным-полно народу. И

одни куда-то спешили – с вещами, с чемоданами, с подушками, а

другие молча стояли у репродукторов и ждали. Ждали, что им

хоть что-нибудь скажут… И вдруг объявили: «Передаем мазурку

Венявского в исполнении лауреата Всесоюзного конкурса

музыкантов-исполнителей Давида Шварца…» И тут я увидела

Таню. Она стояла под репродуктором, в белом платье с красным

букетиком астр. Очень нарядная. Очень красивая. И слушала,

как ты играешь. Я подошла к ней, мы обнялись – это как-то само

собой получилось, ведь мы знакомы толком не были – и стали

вдвоем слушать, как ты играешь…

Давид. Это была запись… Что?

Людмила. Да, конечно, это была запись. Но доиграть тебе не

пришлось. Началась воздушная тревога, и все побежали – в

убежища, в щели, в парадные. А мы с Таней пошли по улице

Горького, и я ее спросила – где ты? А она ответила: «Мой муж на

фронте…»

Одинцов (бормочет в забытьи). Мост проедем, лесок проедем, а

там и Сосновка… Водокачка, склады дорожные, садочек у

станции… Бабы с девчонками яблоками торгуют, яичками

калеными, варенцом… Мост проедем, лесок проедем…

Женька (раздраженно). А он свое, он свое! Прямо как

заведенным!

Давид. Она так и сказала – мой муж? Ты хорошо это помнишь?

Не Давид, а именно – муж?

Людмила. Муж.

Давид. Громче… Что?

Людмила. Она сказала – мой муж.

Давид (слабо улыбнулся). Милая моя! Ты знаешь, мы

поженились в сороковом, в мае… Мне как раз комнату дали. На

Ленинградском шоссе. Там многие наши получили. И Чернышев,

между прочим. Хорошая комната, двадцать метров. Мы из нее

две сделали. А Танька хотела… Погоди, так ты говоришь, что

она была очень красивая в тот день? И не было заметно?

Людмила. Что?

Давид. Нет, ничего… Значит, она была очень красивая?

Людмила. Очень.

Давид. Правильно. Она всегда очень красивая. Но в какие-то

синего ночника, и с любопытством, снизу вверх, посмотрел на

Женьку.

Лапшин. Точно, говоришь?! (Покачал головой.) Ах ты, Женька,

Женька! Сколько тебе годков?

Женька. А это к делу не касается! (Разозлился.) Брось, Лапшин,

понял?! Всякий ефрейтор будет меня учить! Не нарвись я на эту

мину чертову, я бы и сам к ноябрю ефрейтором стал! Мне майор

Зубков так и сказал…

Лапшин. Опять майор Зубков?

Женька (срывается на крик). Опять! Да, опять! Не нравится? Он

мне вместо отца родного был, если желаешь знать! Он меня из

горящего дома спас, он меня в полк записал, солдатом сделал,

воевать научил…

Лапшин (сердито). Воевать он тебя, может, и научил. А думать

не научил! Я вот вторую неделю с тобой еду, разговорчики твои

слушаю – и просто диву даюсь! Ты же отравленный, Женька!

Трупным ядом отравленный! (Передразнивает.) Солдат,

солдат… Солдатом стать легко, человеком стать трудно! Ну

скажи ты мне, товарищ дорогой, кто тебе в малолетнюю твою

башку столько всякого вздора понабивал?! Женщины у тебя все

– бабье, ППЖ… Кикнадзе – душа любезный, Каспарян – карапет

и армяшка…

Женька (чуть струсил). Да это же я в шутку, чудак-человек!

Подумаешь, делов – карапетом назвал?! Каспарян и не

обижается… Верно, Каспарян? У нас в полку майор Зубков не

такое откалывал, и…

С другого конца вагона спокойный голос отчетливо и

внушительно проговорил: «Он сукин сын, твой майор Зубков!

Сукин сын и дурак!»

Женька (Он даже растерялся от ярости). Дурак?! Майор Зубков

– дурак?! Это кто сказал?..

Спокойный голос. Это я сказал – подполковник Захаров… И

довольно! Заткнись, Женька! Дай людям спать!..

Долгое молчание. Гудит поезд. Громыхают колеса.

Мы пьем молоко и пьем вино,

И мы с тобою не ждем беды,

И мы не знаем, что нам суждено

Просить, как счастья, глоток воды!

Давид. Вот как все сходится… А еще? Прочти еще что-нибудь.

Мне, как ты читаешь, легче. Боль легче. И вообще мне с тобой

спокойно. Ты спокойная. Быть бы тебе, Людка, врачом. Медиком.

(После паузы.) Ну, прочти же мне что-нибудь!

Людмила (задумчиво и печально). Я позабыла все свои стихи.

Гудит поезд. Громыхают колеса. За дребезжащими окнами

вагона все те же серые предрассветные сумерки.

Одинцов перестал бормотать и закашлялся. Он кашляет каким

то резким, лающим кашлем, сотрясаясь всем телом и разрывая

черными пальцами рубашку на груди.

Санитарка (испуганно). Людмила Васильевна!

Людмила. Одинцов! (Растерянно оглянулась.) Ну что же они

там так долго?! Вот что, Ариша, ты побудь здесь, а я сбегаю –

потороплю.

Санитарка. Боюсь, Людмила Васильевна!

Людмила (прикрикнула). Глупости!

Давид. Людмила?.. Людмила, ты здесь?

Людмила. Сейчас, Додик. Сейчас я вернусь. Ариша, ты не уходи

никуда. Слышишь? Ни на минутку.

Санитарка. Хорошо, Людмила Васильевна.

Людмила. Лейтенанту пить не давай. Губы смочи, если

попросит. Сейчас я вернусь. (Поспешно уходит.)

Одинцов кашляет, рвет на груди рубашку. Санитарка смотрит на

него расширенными от ужаса глазами.

Санитарка. Миленький, потерпи!.. Потерпи!.. Сейчас!..

Миленький, потерпи!..

Одинцов захлебывается кашлем. Санитарка отворачивается,

прижимается лбом к оконному стеклу.

Шварц. Разумеется. Впрочем, среди нас нашлись и такие,

которые поверили… На одного умного всегда найдется два с

половиной дурака!..

Давид. А что было дальше?

Шварц. Ну, в воскресенье мы все собрались у выхода из нашего

гетто, нас пересчитали, построили в колонну и новели!

(Усмехнулся.) Это же все-таки Тульчин, а не Киев. В Киеве,

говорят, для этого дела подавали автобусы… А нас повели… И

мы шли – женщины, старики и дети… Был дождь и ветер… И

мне помогали идти – этот каменщик из дома восемь, Наум

Шехтель, и его жена Маша, сестра Филимонова… И вот мы шли,

шли… И лил дождь, и лаяли собаки, и плакали дети… А на

улицах было пусто… Совсем пусто… Все попрятались по домам,

и только, когда мы проходили, шевелились занавески на окнах…

И этому как раз я был рад!

Давид. Почему?

Шварц (помолчав). Понимаешь ли, милый, – я родился в

Тульчине. И жил в Тульчине. И умер в Тульчине. Я почти всех

знал в нашем городе, и мне не хотелось, чтобы старые мои

знакомые, увидев меня в тот день, отворачивались и прятали

глаза… Ну, и нас привели на Вокзальную площадь. И снова

пересчитали. Они очень аккуратные люди, эти эсэсовцы. Они

пересчитали нас и приказали сдать вещи. А мне нечего было

сдавать. Я ничего не взял. Только твою детскую скрипочку, твою

половинку, на которой ты когда-то сыграл первое упражнение

Ауэра. Только твою скрипочку и мой альбом с фотографиями… А

с немцами был Филимонов… Оказалось, между прочим, что его

фамилия Филимон… И даже фон-Филимон… Так, во всяком

случае, он утверждал! И когда этот Филимон увидел у меня в

руках скрипочку, он засмеялся и крикнул: «А ну-ка, пархатый

черт, сыграй нам кадиш! Сыграй нам поминальную молитву,

пархатый черт!»

Давид. Сволочь!

Шварц. А потом он заметил свою сестру Машу. И он сказал ей:

«Зачем ты здесь?.. Ты же немка, дура, уходи!» Но она сказала:

«Я русская» – и обняла своего Наума, и не ушла!.. Ах, Маша,

Маша! Ты помнишь, какая она была красивая, Додик?! Я как-то

спросил у нее: за что она любит своего рыжего Наума? А она

засмеялась и ответила… Знаешь что? «Меня все называют

Давид. А на следующее утро мои ребята привели господина

Филимона… Мы уже кое-что слышали про его «подвиги». Он

пытался скрыться, но мои ребята поймали его и привели в

отдел…

Шварц. И ты его видел?

Давид. Видел.

Шварц. А он тебя видел?

Давид. Видел. Он только меня одного и видел. Он смотрел на

меня во все глаза. Хотел узнать и не мог. Но я ему напомнил, кто

я такой. Я сказал ему: «Да, да, это я – Давид Шварц, сын

Абрама Ильича Шварца с Рыбаковой балки…»

Шварц. Додик! (Помедлив.) Ну а потом?

Давид (со злой улыбкой). А потом все было точно так, как ты

ему напророчил!

Шварц (тихо). Вы его…

Давид (кивнул). Да. На Вокзальной площади. И в тот вечер,

когда все уже было кончено, ко мне пришла его сестра – Маша.

Шварц. Она осталась жива?

Давид. Она осталась жива. Ее только ранило. Два дня и две

ночи она пролежала там – с вами, во рву… А на третью ночь она

выбралась и приползла домой… Ее прятали по очереди Митя

Жучков и Танькины родные – Сычевы… И вот она пришла ко

мне, и мы отправились с нею вдвоем за линию железной дороги,

к разъезду…

Шварц (мягко). Не надо об этом, Додик!

Давид. Надо. (Прищурив глаза.) Мейер Вольф всю жизнь копил

деньги, чтобы повидать Стену Плача. Я видел теперь ее, эту

стену. Она находилась за линией железной дороги, на разъезде

Тульчин-товарный. Это простая пожарная стена, кирпичный

брандмауэр, щербатый от автоматных очередей. И к этой стене

по вечерам приходит плакать русская женщина – сестра

предателя, жена честного человека – красавица Маша

Филимонова!

Шварц. Дальше? Что было дальше, Давид?

Давид. А потом, через день, меня контузило, пана. И ранило.

Шварц (медленно, боясь услышать ответ). Куда тебя ранило?

Давид. В плечо. И в живот. Прости меня! Много раз я был перед

тобой виноват. Особенно в тот вечер, когда ты приехал в

Москву…

прибирает опустевшую койку Одинцова, разглаживает одеяло,

взбивает подушку. Захлопывается дверь в тамбур. Тишина. За

окнами вагона понемногу начинает светать. Людмила садится на

табурет возле койки Давида.

Давид. Пана!.. Папа, я хотел тебе сказать…

Людмила. Что, Додик? Что ты?

Давид. Я хотел тебе сказать… Нет… Это ты, Люда?

Людмила. Да, милый.

Давид. Громче. Я ничего не слышу. Что?.. Как долго!.. Что?.. Это

ты, Люда?

Людмила. Да. Все будет хорошо, милый.

Давид. Громче.

Людмила (тихо). Все будет хорошо… Я тебя выхожу! Я выхожу

тебя, мой любимый, ненаглядный мой. Ты будешь слышать. Ты

будешь видеть. Ты встретишься с Таней!.. (Сжала руки.) Ах,

какая простая беда приключилась со мной – я люблю тебя, а ты

любишь свою красивую Таню…

Давид. Громче.

Людмила (еще тише). А ведь я все придумала, милый. Я не

видела Таню в тот день, шестнадцатого октября. Я даже не знаю

где она была и что она делала. И это я одна стояла под

репродуктором на площади Пушкина и слушала, как ты играешь

мазурку Венявского. И ревела в три ручья, как самая последняя

дура…

Сгорбив плечи и шмыгая носом, входит маленькая санитарка.

Санитарка. Людмила Васильевна!

Людмила. Отнесли, Ариша?

Санитарка. Отнесли, Людмила Васильевна. (Еще раз шмыгает

носом и отворачивается в сторону, к окну.)

Давид. Люда!

Людмила. Что, милый?

Давид. Где мы сейчас едем, Люда?

Людмила. Подъезжаем к реке. Лодки качаются у причала. А на

берегу стоит маленький домик. Совсем игрушечный.

Поблескивают окна. Из трубы идет дым. Там, верно, живет

бакенщик! (Вздохнула.) Если бы я могла, милый, – я остановила

Санитарка. Сосновка!

И едва только произносит она это слово, как в окна вагона

врывается стремительный разнобой голосов:

– Яички каленые, яички!

– Варенец, варенец!

– Покупайте яблоки, братья и сестры! Давай налетай, полтора

рубля штука, на десять рублей…

Но поезд, не останавливаясь, проносится мимо. Замирают

вдалеке голоса. Поскрипывает и покачивается на ремнях пустая

койка над головой Давида. Тишина. И вдруг кто-то закричал,

задыхаясь и захлебываясь слезами:

– А-а-а!.. Не хочу, не хочу!.. А-а-а!..

Людмила (поспешно встала, прошла в конец вагона). Что с

вами, Каспарян?! Успокойтесь, успокойтесь, голубчик! Нельзя

так! Ну, тише, тише, тише, успокойтесь!..

Рванув дверь тамбура, в вагон быстро входит Иван Кузьмич

Чернышев – в белом халате, туго обтягивающем квадратные

плечи.

Чернышев. Людмила Васильевна! У вас радио включено?

Людмила. Нет, товарищ начальник… А что? Письма из дома?

Чернышев. Сообщение Информбюро. Сейчас должны

повторить. Я был в третьем вагоне, там точка в неисправности –

я не все расслышал! (Положил руку Людмиле на плечо, тихо

проговорил.) Держитесь, дружок, на вас лица нет. Держитесь,

прошу вас!

Людмила. Стараюсь! (Позвала.) Ариша! Включи радио!

Санитарка. Письма из дома?

Людмила. Сообщение Информбюро.

Санитарка. Ой, сейчас, Людмила Васильевна! (Включает

репродуктор.)

Тишина. Стук метронома.

Действие четвертое

Середина века. Москва. Май месяц.

Точнее – девятое мая 1955 года. Вот уже в десятый раз

отмечаем мы День Победы – день славы и поминовения

мертвых, день, когда вместе с гордостью за все то, что было

сделано нами в годы Великой войны, возвращаются в наши дома

старое горе и старая боль.

А май в тот год был теплым и солнечным. Толпы приезжих и

москвичей неутомимо бродили по дорожкам Всесоюзной

сельскохозяйственной выставки, вновь открытой в Москве после

многолетнего перерыва, уходили на целину комсомольские

эшелоны – развевались знамена, гремели оркестры на

привокзальных площадях, молодые голоса запевали старую

песню – все ту же самую, что пели когда-то и мы, старшие,

уезжая на Магнитку и в Комсомольск:

Наш паровоз, вперед лети,

в коммуне остановка!..

И все чаще и чаще в эту весну бывало так: люди встречались на

улице, или в театре, или в метро и сначала, не обратив друг на

друга внимания, равнодушно проходили мимо, а потом вдруг

оборачивались, растерянно улыбались, и один, побледнев, но

все не решаясь протянуть руку, бросался к другому и спрашивал,

задохнувшись: «»Это ты?! Ты вернулся?!»

Москва живет вокзалами. И проводы в тот год были легкими и

недолгими, а встречи начинались слезами.

Вечер. Над стадионом «Динамо» в светлом еще небе мирно, как

шмель, гудит самолет.

Окна в комнате открыты настежь, и отчетливо слышно, как внизу,

во дворе, галдят ребятишки, воинственно вопят коты и раздается

веселое, нахальное треньканье велосипедных звонков.

Между двумя книжными полками, на одной из которых в черном

футляре лежит скрипка, висит портрет Давида. На портрете ему

лет двадцать – хмурое лицо с напряженно сжатыми губами

склонилось к скрипке, тонкие пальцы уверенно держат смычок.

В уголке дивана, скинув туфли и поджав под себя ноги, сидит

Таня. Рядом, на стуле, – Чернышев.

Татьяна подходит к двери в соседнюю комнату, чуть

приоткрывает ее.

Таня. Давид, хочешь чаю? (После паузы, не расслышав ответа.)

Я спрашиваю – ты хочешь чаю?

Из соседней комнаты слышен голос: «Нет».

Таня (закрывает дверь). Как угодно!

Чернышев (усмехнулся). Очередной разрыв дипломатических

отношений?

Таня. Холодная война.

Чернышев (понизив голос). Слушай-ка, у него все еще

продолжается эта переписка?

Таня. Кажется! (Прошлась по комнате, остановилась у открытого

окна, вздохнула.) Ох, Ваня, если бы ты только знал, до чего мне

все надоело! День за днем – консультация, суд, арбитраж. И все

дела какие-то унылые… А тут еще теперь – выяснение

отношений!

Чернышев. Он тебя просто ревнует.

Таня (хмыкнула). Было бы к кому! Ну, ничего! Скоро я, слава

богу, уеду. Мне с конца месяца дают отпуск.

Чернышев. Куда поедешь?

Таня. Куда-нибудь к морю. Буду весь день ходить – до

изнеможения, чтобы ничего не снилось, чтобы ни о чем не

вспоминать и не думать… Скажи, Ваня, у тебя бывает так:

привяжется один какой-нибудь сон и снится чуть не каждую

ночь?

Чернышев. Я вообще сны вижу редко.

Таня. А мне, вот уже который раз, снится все одно и то же… Как

будто мы с Давидом едем куда-то в поезде… И так все, знаешь,

ясно – мы в купе вдвоем, большой чемодан с вещами заброшен

наверх, в багажнике маленький чемодан и сумка с продуктами –

в сетке… Гудит поезд, стучат колеса, звенят и подпрыгивают

ложечки в стаканах… А потом – и это как-то сразу, вдруг – уже

не поезд, а Большой зал консерватории… И не Давид, а я

почему-то стою на эстраде и рассказываю про то, как все было…

Чернышев (хмуро). Что – было?

Таня (грустно улыбаясь). Ну, про то, как у нас, на Рыбаковой

Молчание.

Таня. Когда?

Чернышев. Вчера. Я вернулся, а ты уже уехала на дежурство.

Таня. И молчал! Слушай, но ведь не один же день…

Чернышев (вдруг почти весело засмеялся). Нет, не один день.

Совсем не один день. Исключили меня двадцатого декабря

пятьдесят второго… Больше двух лет! Вот и посчитай – сколько

это получается дней? И я, между прочим, долго не мог понять –

правильно ли я поступил.

Людмила всхлипнула.

Ну, Люда, Люда, Люда!.. Ну что вы, в самом деле – такой сегодня

день, а вы обе ревете!

Людмила (вытерла кулаком глаза, протянула партийный билет

Чернышеву). Спрячь! И учти – я еще ничего не знаю. Ты ничего

не говорил… Я кончу дежурство, приеду – и тогда ты нам все

расскажешь… Все и со всеми подробностями! (Взглянула на

часы.) О боги! (Подошла к телефону, сняла трубку, набрала

номер.) Это Чернышева. Ай, беда, а я-то надеялась! Ну,

говорите… Так… фамилия?.. А-а, я ее знаю… Что с ней?.. У нее

всегда болит! Ладно! (Повесила трубку.) Надо ехать!

Таня. Подбросишь меня до Белорусского? Я к машинистке –

забрать работу. Забегу заодно в гастроном – куплю чего-нибудь к

вечеру.

Людмила. Давай, только быстрей.

Таня, кивнув, начинает собираться. Людмила подсаживается к

Чернышеву на ручку кресла, обнимает Чернышева за плечи.

Чернышев (тихо и ласково). Что?

Людмила. Знаешь, Ваня, у меня еще нет слов… Ничего нет – ни

слов, ни радости… Это все, наверное, придет потом! А ты? Как

ты себя чувствуешь?

Чернышев. Нормально.

Людмила. Ты оставайся здесь. Татьяна скоро вернется. Ты ведь

скоро вернешься, Татьяна?

Таня. Скоро, скоро.

Чернышев (усмехнулся). Соображу.

Таня. Едем! (Бросила на себя взгляд в зеркало, поправила

волосы.) И никакая я не красивая, все сказки!

Таня и Людмила уходят. Чернышев один. Во дворе отчаянно

кричат девчонки: «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!..»

Далекий гудок паровоза. Чернышев включает висящий на стене

радиорепродуктор. Марш. Это тот самый марш, который гремел

в санитарном поезде, в «кригеровском» вагоне для

тяжелораненых, на рассвете, когда диктор сообщил, что наши

войска перешли границу Германии. В дверь стучат.

Чернышев. Кто там?

Входит высокий широкоплечий человек с очень обветренным

загорелым лицом и крупной седой головой. Если бы не резкие

морщины, не хромота и не стальные зубы, он был бы даже

красив – внушительной и спокойной стариковской красотой. Это

Mейер Вольф. Остановившись в дверях, он с интересом и

волнением оглядывает комнату.

Вольф. Здравствуйте. Я звонил, но…

Чернышев. Звонок не работает.

Вольф. Возможно. Мне нужен Давид Шварц… Он дома?

Чернышев (помедлив, громко зовет). Давид!..

Отворяется дверь, ведущая в соседнюю комнату, и на пороге

появляется Давид. Ему четырнадцать лет, у него светлые

рыжеватые вихры, вздернутый нос и слегка оттопыренные уши.

Давид (хмуро). Ну что?

Чернышев. Во-первых, здравствуй.

Давид. А мы днем виделись.

Чернышев. А во-вторых… (Вольфу.) Вот, пожалуйста – Давид

Шварц!

Вольф. Так! (Вгляделся, улыбнулся, кивнул головой.) Да, это

Давид Шварц! Ошибиться трудно! Глупые люди сказали бы, что

все повторяется – род уходит, и род приходит… Но мы теперь

знаем, что все имеет; свое начало и свой конец!

человек бросается с кулаками на гестаповца… Он выходит один

– против целой армии. Впрочем, нет – это тоже ошибка! Он был

не один! Родина его, сыновья и внуки – стояли за ним! Вот в чем

секрет! И этот секрет, наверное, в самую последнюю минуту

своей жизни понял твой дедушка Абрам… Понял и перестал

наконец бояться!

Давид (растерянно). А я не думал… Я ведь совеем… Ну просто

совсем про него ничего не знал! С папой – другое дело, у меня и

фотографии его есть, и письма с фронта, и пластинки, на

которых записано, как он играл…

Вольф. Где он погиб?

Давид. Он умер в госпитале. В Челябинске. Он был контужен и

ранен, и все надеялись, что он останется жить, но он умер. На

руках у дяди Вани! (С сердитым смешком.) Мама почему-то

считает, что я не могу его помнить! А я его прекрасно помню,

прекрасно!

Чернышев (покачал головой). Ну что ты, братец, сочиняешь?

Давид (неожиданно и мгновенно взрывается). Я сочиняю, да?!

Это мама всех вас уговорила, что я сочиняю, что я маленький,

что я ничего не знаю, не помню, не понимаю! А я, между прочим,

если хотите знать, все помню, все! Вы думаете, я не помню, как

мама с вами советовалась… Не изменить ли мне… Ну, одним

словом, не взять ли мне ее фамилию?! Вы думаете, я не помню,

как тетя Люда прибежала к нам сюда ночью и плакала – когда

вас исключили из партии?!

Вольф (взглянул на Чернышева). Ах, вот как?! было и это?

Чернышев. Все было.

Вольф. Когда?

Чернышев. В пятьдесят втором. За потерю бдительности и

политическую близорукость – так записано было в решении.

Вольф (задумчиво усмехнулся). Близорукость?! Один

профессор-глазник… мы с ним вместе работали в шахте… Так

вот, он рассказывал мне, что бывают случаи, когда ранняя

близорукость переходит в позднюю дальнозоркость!..

Снизу, со двора, раздается чей-то истошный крик:

– Дави-и-ид!

вспоминается детство, местечко, где я родился, и лохматые

местечковые мудрецы – те самые, что с утра и до ночи вбивали

этот закон в наши ребячьи головы! (Грозным движением поднял

тяжелую руку.) «Помните всегда, ты – чернявенький, и ты –

рыжий, ты – конопатый, и ты – быстроглазый, помните и не

забывайте, что на вас лежат грехи отцов ваших, дедов ваших и

прадедов… И сколько бы ни молились вы и ни каялись, все

равно – будут дни ваши безрадостными и долгими и ночи

душными и короткими. И сердца ваши будут вечно сжиматься от

страха – и все потому, что отцы ели кислый виноград, а у вас,

детей, на зубах оскомина…» Знаете, Иван Кузьмич, я пролетел

сейчас через всю страну – из Магадана в Москву… Может быть,

некоторым я казался немножко сумасшедшим – но и в пути, и

здесь я хожу и заглядываю в лица молодым… Мне, понимаете,

хочется убедиться, что они уже есть, что они существуют – эти

молодые, с добрыми глазами и добрым сердцем, которые только

добрые люди, только подвиги их отцов и старших братьев

принимают в наследство!

Чернышев (осторожно). Видите ли, Мейер Миронович… Кстати,

я ведь не очень-то в курсе: как это у вас получилось с Давидом?

Как у вас началась переписка?

Вольф. Сначала – когда мне уже было можно – я написал в

Тульчин, Абраму Ильичу. Но открытка вернулась обратно с

пометкой: «За ненахождением адресата»… Тогда я запросил

через московский адресный стол – так мне посоветовали умные

люди – адрес Давида Шварца! (Улыбается.) Конечно, я имел в

виду другого Давида – но ответил мне этот…

Чернышев (встал, прошелся по комнате, остановился). Вы

сказали – добрые дела! (В упор взглянул на Вольфа.) А

заблуждения и ошибки?! Нет, нет, погодите, дайте мне

договорить! Вчера мне вернули мой партийный билет! И вот я

шел из райкома и так же, как и вы, заглядывал в лица

встречным… Когда-то я воевал на гражданке, потом учился, был

секретарем партийного бюро консерватории, начальником

санитарного поезда, комиссаром в госпитале… Работал в

Минздраве… После пятьдесят второго мне пришлось, как

выражался этот… ну, Остап Бендер, переквалифицироваться в

управдомы… И вот я шел из райкома и думал… (Снова

взволнованно зашагал по комнате.) …Нет, Мейер Миронович, не

Чернышев (подождав). Ну как? Будет кино или кина не будет?

Давид. Сейчас, сейчас! (Ввернув лампочку, щелкнул крышкой

фонаря.) Так! Ну, я могу начинать!

Чернышев. Внимание! Внимание!

Давид включает проекционный фонарь. На противоположной

дивану стене, возле двери в соседнюю комнату, появляется

желтый прямоугольник света и в нем надпись: «ЗЕМЛЯ –

КОЛЫБЕЛЬ РАЗУМА, НО НЕЛЬЗЯ ВЕЧНО ЖИТЬ В КОЛЫБЕЛИ».

Вольф. Совсем неглупо сказано, между прочим.

Давид (тоном лектора). Эти слова принадлежат великому

русскому ученому, отцу звездоплавания Константину

Эдуардовичу Циолковскому.

Чернышев. Прекрасные слова!

Надпись на стене исчезает, и вместо нее появляется

изображение планеты Марс.

Давид. Перед вами – планета Марс. Эти длинные тонкие

полосы, которые вы видите на рисунке, итальянский астроном

Скиапарелли условно назвал «каналами»… Уже много лет

ученые всего мира спорят по поводу того, являются ли эти

«каналы» естественными или это искусственные сооружения.

Мы с товарищем Сидельниковым предлагаем собственную

гипотезу… Гипотезу «Сидельникова-Шварца»… По-нашему…

Чернышев (перебил). Не знаю, как по-вашему, а по-моему, они

нахалы!

Давид. Кто?

Чернышев. Авторы новой гипотезы, товарищи Сидельников и

Шварц!

Давид. Ну, дядя Ваня!..

Чернышев (засмеялся). Молчу, молчу.

Снова меняется изображение на стене. Теперь это чертеж. За

спиной Давида неслышно отворяется дверь, ведущая в

прихожую. На пороге – Таня с пакетами, Старуха Гуревич и

какой-то худенький мальчик лет десяти, с тоненькой девичьей

шейкой и большими бархатными глазами. Чернышев и Вольф

самолет опаздывает, я волнуюсь – все хорошо! В это время

прилетает другой самолет, не из Владивостока… Я стою, мимо

проходят люди, проходит вот он и смотрит на меня так, как будто

он очень хочет со мной познакомиться! (Усмехнулась.) А как-то

так случилось, надо вам сказать, что с прошлой недели я

перестала интересоваться мужчинами… Он на меня смотрит, а я

отворачиваюсь – он мне не нужен, ко мне летит совсем другой

кавалер… Так как поступает умный человек? Умный человек

подходит и говорит: «Здравствуйте, Роза, я ваш старый друг,

Мейер Вольф, можно я вас поцелую?»

Вольф (улыбаясь). Можно я вас поцелую. Роза?

Старуха Гуревич. Нет, теперь вы меня еще об ЭТОМ

хорошенько попросите! (Неожиданно всхлипнула, сама обняла

Вольфа, расцеловала.) Как же вам не совестно, Мейер?!

(Снова, ко всем.) Он, видите ли, прошел мимо. Он гордый. Он

граф Люксембургский… Ему показалось, что я не хочу его узнать

из-за того, что… Ну, все понятно. (Перевела дыхание.) А я

действительно не узнала вас, Мейер! Просто не узнала. И потом,

я волновалась – я встречала внучка, который – один! – летел из

Владивостока. Где ты там, Мишенька? Иди сюда! Смотрите,

Мейер, это мой внучек, сын Ханы… Поздоровайся, золотко, с

дядей Мейером!

Мальчик. Здравствуйте!

Старуха Гуревич (Чернышеву). Ванечка, я, во-первых,

поздравляю вас с праздником, а во-вторых, смотрите – это сын

Ханы! (Давиду.) Познакомься, Додик… Это твой дружок. Будете

с ним дружиться… Ну!

Давид (не выказывая особенной радости). Привет. Меня зовут

Давид.

Мальчик (робко). Миша.

Старуха Гуревич. Внучек, а? Мишенька! К бабушке прилетел!

Михаил Константинович Скоробогатенко! Как вам нравится? Я

даже не знала, что есть такие фамилии!

Таня. Он очень похож на Хану, очень.

Старуха Гуревич. Глаза мамины, фамилия папина, а жить будет

у бабушки с дедушкой… Будет учиться на скрипке. Или на рояле.

Чтобы весь день играл, а бабушка с дедушкой слушали и

радовались! (Махнула рукой.) Ладно! Расскажите-ка нам,

Мейер… Или нет! Лучше сделаем так – взрослые пойдут в

Давид. Это верно, что ты вчера прилетел из Владивостока?

Мальчик. Верно.

Давид. Один?

Мальчик. Один.

Давид (со смешком). Представляю! Всю дорогу, небось,

дрожал!..

Мальчик (спокойно). Нет, я не очень боялся. Я уже летал с

мамой. Но одному, конечно, страшнее.

Давид. Еще бы! А здесь ты у бабушки с дедушкой будешь жить?

Mальчик. Да. На улице Матросская тишина! (Неожиданно

оживился.) Ты знаешь, мы с папой никак не могли понять, что

это такое – Матросская тишина! А мама смеялась над нами и

говорила, что это такая гавань, кладбище кораблей…

Давид. Ну, правильно!

Мальчик. Как же правильно, когда Матросская тишина… улица?!

Самая обыкновенная улица. Бабушка говорит, что ее так назвали

потому, что в старые времена там была больница для моряков…

Давид (презрительно). Бабушка говорит, дедушка говорит…

Много они понимают! Есть Матросская тишина – улица. А есть

другая – гавань, где стоят каравеллы, шхуны и парусники, а в

маленьких домиках на берегу живут старые моряки со всего

света…

Mальчик. А где она?

Давид. Так тебе и скажи! Сам должен найти!

Mальчик. А ты нашел?

Давид (явно уклоняясь от ответа). Слушай-ка, Скоробогатенко, а

чего ты вообще приехал сюда? Чего ты во Владивостоке не

остался?

Мальчик. Мне нельзя.

Давид. Почему?

Мальчик (гордо). Потому что у меня слабые легкие. Меня из-за

них папа в этом году даже в кругосветку не взял. Обещал и не

взял. Врачи не разрешили.

Давид. В какую кругосветку?

Мальчик. В кругосветное плавание. Через Индийский океан,

через Суэцкий канал… В общем, вокруг всего шарика!

Давид (сурово). Знаешь, Скоробогатенко, легкие у тебя, может, и

слабые, но уж зато врать – ты здоров! (После паузы.) У тебя кто

отец?

торжественного салюта.

Давид. Салют.

Таня. Да. День Победы.

Давид. Знаешь, мама… Ты не сердись…

Таня. Что, милый?

Давид (после долгой паузы). Знаешь, мама… Ты не будешь

смеяться?

Таня. Нет, милый. Что?

Давид (серьезно). Знаешь, мама… Мне почему-то кажется, что я

никогда не умру! Ни-ког-да!..

Звучит мазурка Венявского. Взлетают в небо и гаснут залпы

торжественного салюта. Далеко гудит поезд. Женщина зовет

дочку со двора: «Катюша-а-а!..»

Занавес