Аннотация

В центре повествования этой, подчас шокирующей, резкой и

болевой книги – Женщина. Героиня, в юности – парашютистка

и пилот воздушного шара, пережив личную трагедию,

вынуждена заняться совсем иным делом в другой стране,

можно сказать, в зазеркалье: она косметолог, живет и работает

в Нью-Йорке.

Целая вереница странных персонажей проходит перед ее

глазами, ибо по роду своей нынешней профессии героиня

сталкивается с фантастическими, на сегодняшний день почти

обыденными «гендерными перевертышами», с

обескураживающими, а то и отталкивающими картинками

жизни общества. И, как ни странно, из этой гирлянды, по

выражению героини, «калек» вырастает гротесковый,

трагический, ничтожный и высокий образ современной любви.

«Эта повесть, в которой нет ни одного матерного слова,

должна бы выйти под грифом 18+, а лучше 40+… —ибо все в

ней настолько обнажено и беззащитно, цинично и

пронзительно интимно, что во многих сценах краска стыда

заливает лицо и плещется в сердце – растерянное

человеческое сердце, во все времена отважно и упрямо

мечтающее только об одном: о любви…»

А травами пахнет так, что можно сойти с ума, словно земля

всеми силами пытается тебя удержать. Утробная сырость

матушки-земли продирает до костей, а в самой глубине

ликующей крови уже кипит это неуемное: прочь! из обжитого,

насквозь твоего мира – прочь, в обжигающий холод высоты.

Эх, ладно…

Итак, распеленывают купол – шар в сборе весит килограмм

триста, – расстилают на траве оболочку подержанного

рекламного аэростата какой-нибудь «Пепси-колы», цепляют ее

к корзине (она лежит на боку), и в отверстое горло шара из

вентилятора пошел начальный холодный воздух – потом его

нагревают горелками.

И вот уже огромное полотно ходит, как живое, по нему

прокатывают волны упругой дрожи: то ли удав тигра

проглотил, то ли проснувшийся кашалот ворочается.

Гигантская мятая башка силится подняться, валится на бок,

вновь привстает, как бы ошарашенно, с бодуна оглядываясь

вокруг. Мал-помалу шар начинает набирать объем: медленно

пухнет, обрастает щеками, хорошеет…

Пилот сидит в корзине и струей горячего воздуха из горелок

выращивает тряпку в живой упругий купол. Не знаю, кому как,

но мне в этом всегда чудилось нечто ископаемое,

мезозойское, что ли… мощно эротическое.

А с другого края, с макушки шара выходит фал управления –

специальная веревка такая, метров двадцать длиной, за нее

держатся несколько человек, не давая кашалоту всплескивать

хвостом по земле. И по мере того, как шар нагревается и

встает, фал постепенно отпускают, пилот переваливает

корзину в вертикальное положение, а люди придерживают ее,

чтобы шар не улетел раньше времени.

Проходят пять, семь минут, аэростат нагревается, подъемная

сила растет, люди по команде пилота отпускают руки, и

гигантский шар – маленькая планета, наполненная тугой

горячей жизнью, – отрывается от земли!

Теперь закрой глаза и попытайся представить, как вибрируют

и упруго поют-гудят тросы, как за плетеную корзину цепляется

сизая рванина облаков, а ветер обжигает и шкурит лицо; как

тихо плывет, освещенный изнутри ночной подсветкой,

«Толстому». Нет, Толстого ваксать (айпад выдал «ваксить»,

меня умиляет его педантичность!) – упаришься. И поверь,

бабы куда интереснее и разнообразнее. С мужиком не

поговоришь, не обсудишь новостей косметологии, не

поделишься средствами борьбы с молочницей – короче,

скукотища, никакого интима. Ему тоже не позавидуешь:

препоручать свое добро чужим рукам. И все приказы отдаю я:

«Поднять! опустить! так держать!» Да и зрелище –

средненькое, уровень немого кино.

Ну ладно, я не об этом. Сижу себе, пошучиваю, дым из

ноздрей пускаю – трепанная жизнью пожилая драконица.

Может, не прошел у меня еще тот позавчерашний шок? Дай

расскажу…

Явилась ко мне на «бразильское бикини» мексиканка,

беременная двойней. Ей, понимаешь ли, за два часа до родов

понадобилось начисто убрать ее черную метелку.

Взгромоздилась на кушетку, живот до потолка – не могла даже

охватить его руками, чтобы мне помочь. И только я наложила

слой теплого вакса, приложила ткань, дернула… как

вздрогнули, сотряслись и завопили дети в ее тугом барабане.

Стали топать, бить изнутри кулачками, выпирать головки и

колотить ногами по брюху. Вот-вот вышибут дно и выйдут вон.

Я отшатнулась и с ужасом уставилась на это гневное

головоногое восстание, я просто онемела. И тут из клиентки

моей хлынули воды прямо на кушетку. Закричала она; видимо,

закричала я… Перед праздником салон был полон народу –

публика решила, что я добиваю краснокожих.

Ну, позвонили 911, и амбуланс приехал минут через пять,

которые для меня тянулись дольше века. Вообрази эту

пародию на родильное отделение: кушетка, соответствующая

поза клиентки и я, акушер-косметолог в резиновых перчатках.

Сейчас-то я уже и зубоскалить могу, а тогда все так

стремительно и страшно понеслось: я держала ее ноги, кто-то

держал голову. Мне повезло, я увидела очевидное и все же

невероятное: клянусь, мне казалось, что там, в

отполированной моим ваксом щели, ворочается темечко!

Ну, приехали, значит, одновременно и амбуланс, и полиция,

Люди?!.

* * *

…Это ж уму непостижимо – от чего зависит мое настроение!

От снов, поверишь ли…

Снится мне покойная теть-Таня, мамина сестра, на своем

рабочем месте в углу парикмахерской. Что-то там она

переставляет, вытирает тряпочкой пыль с полки и

рассказывает мне, уже взрослой, какие-то мелкие сплетни. А я

рядом стою: двадцатилетняя кобыла, красавица каурая, в

своей безумной кожанке «с разговорами» – с заклепками да

молниями; в Киеве таких только две были, у меня и у

племянника министра тяжелой промышленности Сереги

Боярина, с которым мы тогда уже вовсю прыгали с

парашютом. Стою, значит, переминаюсь на длинных своих

ногах, краса и гордость университета, и попутно вымазываю

ресницы «харчковой» тушью «Ленинград» – помнишь эти

незабвенные картонные коробочки, куда надо было смачно

харкнуть, а потом повозить-помусолить щеточкой, набирая

натуральную сажу, чтобы ресницы были «как у Пьехи»?

Проснулась в слезах, старая кошелка, и первым делом

вспомнила необъятную теть-Танину грудь, высокую, щедрую,

матриархальную! Вот это была грудь, сейчас такие только

надувают! Это была Грудь-Императрица, на нее хотелось

пришпилить все на свете ордена, от монгольского Полярной

Звезды до Ордена Подвязки, и, уверяю тебя, еще б осталось

место для какой-нибудь миленькой золоченой брошки.

Правда, и хлопот с этим хозяйством было немало:

бюстгальтеры приходилось шить или доставать импортные.

Доставала их для тетки мама, у нее был блат в центральном

универмаге; доставала и продавала Тане на пять рублей

дешевле, чем они стоили. Это была ее существенная помощь

сестре. Папа говорил: «Твой процветающий гешефт…» и маму

называл «мамахен-спекуляхен».

«Таня бедная, – тихо возражала мама, – а такая грудь требует

вложений».

Она утверждала, что успех у мужчин Таня имеет не из-за

груди, а из-за стихов. Та знала чертову пропасть стихов типа

лишний раз полюбоваться на фонтан синих брызг. И Яшка,

надо отдать ему должное, хотя и видел, что ножи еще

прилично режут, запускал машину и делал для меня

совершенно бесплатно пару точильных заходов.

Мне было лет семь, мама была еще жива, Союз – нерушим,

Украина – зависима, а русский язык – главный разговорный.

Балакали, конечно, и на суржике, но до того, чтоб на

парикмахерской было написано «Перукарня», надо было еще

дожить.

Да, наша парикмахерская…

Одно из двух самых любимых мест моего детства: зоопарк и

парикмахерская. Но в зоопарке ты на все смотришь со

стороны, а в парикмахерской я смотрела, вдыхала, осязала и

слушала, крутясь в самой сердцевине бурлящей жизни. Эти

парикмахерские конца шестидесятых – это театр, кино и цирк

в одном пульверизаторе. Кстати, в жизни не встретила ни

одного парикмахера, который смог бы выговорить слово

«пульверизатор».

Все-таки потрясающий возрастной фокус: открою глаза – все

расплывается и мельтешит в какой-то пыльной мережке.

Закрою глаза – все ясно, выпукло и четко, хоть и полвека

прошло. К окулисту, что ли, записаться…

В то время парикмахерские занимали первые этажи зданий.

Наша помещалась в старом шестиэтажном, довоенном еще, а

может, и дореволюционном доме с мощными стенами,

лепниной по фасаду и стертой мраморной лестницей в вечно

обоссанном подъезде. Сантехнические нормы были известны:

горячей воды нет, холодная до третьего этажа или ночью, так

что ванну наполняли водой с утра, чтоб на целый день было

чем смыть говно и ополоснуть лицо-руки. Но в нашей

парикмахерской на первом этаже холодная вода была всегда,

а горячую грели в подсобке или на кухне.

В нашей парикмахерской я ошивалась с тех пор, как себя

помнила, – ведь там работала теть-Таня, мамина сестра. Она

была виртуозом в деле дамской красоты. Страшно сказать,

сколько лет прошло, а я так ясно помню портьеру из темно

синей, тяжелой драпировочной ткани: ее отодвигали обеими

готовься к бурной переписке: на твою голову рухнет

кулинарная Ниагара.

Прекрасно помню руки теть-Тани: неухоженные, с

обстриженными под корень ногтями, с въевшейся в кожу

черной краской по имени «урзол». Урзол – единственный в то

время натуральный краситель, от которого ресницы и брови

прихватывали цвет почти на месяц. Пятна от урзола никакая

стирка не брала, и на коже он держался долго, поэтому руки

теть-Тани восстановлению не подлежали. А покраска бровей и

ресниц была в те времена процедурой куда популярнее, чем

маникюр.

Мне это напоминало некую амбулаторную операцию:

пациентку усаживали в кресло, она зажмуривалась, кожа

вокруг глаз обильно смазывалась вазелином, под нижние

ресницы подкладывались микроскопические клочки ваты, на

верхние густо намазывалась краска, которая тут же затекала

под ваточку, попадая в глаза и причиняя немыслимые

страдания. Дама начинала дергаться и стонать. Теть-Таня

лишь посматривала на часы: должно было пройти десять

минут. И только визг пытаемой жертвы заставлял ее

торжественно произносить долгожданное: «Смываю!»

Она волокла клиентку под кран, властно наклоняла ее толстую

дельфинью спину над раковиной, и несчастные глаза

новоявленной персидской княжны бесконечно долго

промывались и промывались проточной водой…

Наконец разлеплялись и одурело смотрели на мир – красные

глаза затравленного кролика. Зато реснички были черными как

смоль, черными, как у сказочной пери, и вот за этой

несравненной красотой дамы нашего города и нашей страны

мученически восходили на свою перманентную голгофу…

Теть-Таня все делала легко и красиво. Никогда и нигде я не

встречала столь артистичного исполнения рабочих

обязанностей. Никогда не видела, чтобы так бережно

вынимали из воды каждый палец, так аккуратно промокали

марлечкой, так виртуозно, вогнутыми ножничками, одной

тонкой полоской срезали кожицу вокруг ногтя. И ни капли

стыдливо прятала руки, чтобы на кухне не заметили свежего

ярко-красного лака на ногтях. Хотя маникюр ей не стоил ни

копейки: теть-Таня проходилась кисточкой по ее ногтям между

делом, в свободную минуту. Я тоже подставляла

растопыренные пятерни, и вот уж мои пунцовые ноготки были

предметом зависти всех подружек во дворе…

* * *

…Перечитала свое вчерашнее, пылко воспоминательное

парикмахерское письмо, строго себя обругала: отвечать

исключительно по делу, исключительно на твои вопросы – ты

ведь не обязана в поисках нужной детали проворачивать

мусорные горы чужих биографий…

После чего закурила, хлебнула кофейку и…

Слушай, можно я, опять же, не по теме, расскажу о любимой

коммуналке? Не о своей родной, а о той, где жила в

шестиметровой комнате-пенале наша теть-Таня… Вижу, вижу

твое скептическое лицо: на черта тебе очередная советская

коммуналка, тысячу раз описанная всеми писателями.

Набившие оскомину персонажи, надоевшая всем война за

место в утренней очереди в уборную… И все же, пожалуйста,

можно я отвлекусь от парикмахерской и расскажу о подлинном

счастье моего детства? А ты уж разберешься, куда все это

выбрасывать; а может, и выдернешь пинцетом тот-другой

случай, жест или физиономию и присобачишь к детству какой

нибудь своей героини.

Милая моя, ты недоуменно усмехаешься, и ты права: все мы

выросли в коммуналках и всё про них знаем. Все мои

родственники, одноклассники, подружки и воздыхатели когда

то непременно жили в коммуналках. Это была жизнь на виду у

всех. Ни интернета, ни фейсбука – мы ходили друг к другу в

гости. Так что перевидала я этих змеюшников видимо

невидимо. В каждой коммуналке шла своя гражданская война.

В одну следовало пробираться ползком, чтобы не

разворошить осиное гнездо соседей; в другой не звали к

телефону, который висел в коридоре; в третьей дрались до

первой крови в очереди в уборную.

Наша коммуналка исключением не была. Помнишь сословную

уважение и симпатию, и понятно – почему: Иван Матвеич

Медведенко служил вахтером на заводе шампанских вин, что

на Куренёвке. Выпускали там «Советское шампанское»,

мускатное шампанское, игристые и тихие вина.

Иван Матвеич и сам был весьма игристым старичком:

морщинистая гузка бессмысленного рта в постоянной

ухмылке, и оттуда все шуточки-прибаутки… Спиртное выносил

на себе в тяжеленьких резиновых грелках, подвесив их на

впалом животе. Бывало, что угощал и Катюху, и тогда они за

полночь сидели у нее в комнате, постепенно распеваясь,

расширяясь, распространяясь крепнущими голосами на всю

квартиру. Катюха тоже была фольклорным человеком. «Эх,

раньше ссали – галька разлеталась! – вскрикивала она,

подставляя стакан под струю игристого из грелки. – А теперь

даже снег не тает…»

Между прочим, время от времени Иван Матвеич сам водил по

производству группы интересующихся. Однажды на такую

экскурсию попала и я – наш седьмой «б» вывезли на

«открытый урок». Затея директора: знакомить учеников,

будущих членов общества, с разными прекрасными

профессиями, например, профессией винодела. Меня среди

группы подростков Иван Матвеич не опознал: к концу дня был

уже игристый, шутил и подхихикивал, ладошками перед лицом

шевелил и постоянно грозил нам пальцем. Но в целом, надо

полагать, экскурсия получилась познавательной, помню же я

ее спустя столько лет.

– Возьмем, к примеру, эту бочку, – говорил Иван Матвеич, стоя

у подножия циклопического сооружения. – Она, скажем,

вмещает четыре тысячи восемьсот семьдесят пять литров

вина. Каждый из вас должен за свою жизнь ее выпить! Как там

классик завещал насчет посадить дерево – родить сына –

построить дом? Слушайте сюда, малыши. Дерево может не

прижиться, дом – эт вряд ли, разве что в экскаваторщики

пойдешь, сына родить – не факт, что получится, бывает, кто и

помогает в этом деле. А вот это… – его ладонь любовно

скользила по скату гигантского сосуда, – это человеку по

силам, и осуществить это должен лично он сам, чтобы, так

сказать, гордо зазвучать!.. – (Хихиканье и быстрое

на пятый дореволюционный (считай, сегодняшний девятый)

этаж, можно просто сказать: теть-Таня жила высоко,

вдохновенно высоко; почти на Парнасе. Недаром она знала

столько советских стихов и песен.

Для меня праздник начинался уже во дворе, где ароматы

котлет, супов, свежеиспеченных коржиков перешибали все

остальные запахи, ибо окна кухонь выходили во двор, а

парадные комнаты, бывшие залы, комнатушки и закуты

обращены были на Владимирскую.

Лифт же был страшным и волшебным; он так трясся,

дребезжал, скрипел и повизгивал, что мама хватала меня за

руку и шепотом говорила какие-то еврейские слова – я

считала их заклинанием.

Выходили в темноте (лампочка была непозволительной, да и

«ненужной», говорила теть-Таня, роскошью, ведь на нижней

площадке маленькое оконце истекало струйкой пыльного

света), вслепую двигались вправо, нащупывали третью сверху

кнопку и жали – три раза.

– Иду-у-у! – кричала теть-Таня из кухни и шла долго, минуты

две – кухня была далеко. И пока шла – в ритме строк Эдуарда

Асадова, – тягуче докрикивала нам, чтобы слышали из-за

двери:

Если я попаду в беду! Если буду почти в бреду! Все равно я

приду. Ты слышишь? Добреду, доползу… дойду!

Я не могла дождаться, когда теть-Таня доползет в своем

поэтическом бреду, когда наконец откроется дверь; стояла,

приплясывая от нетерпения. И бросалась бегом по коридору –

мимо сундуков, стиральных ребристых досок, тазов, корыт и

велосипедов – скорее здороваться со всеми! В первую

очередь, с Юриком-Шуриком: мы сталкивались где-то на

середине коридора и сразу хватались за руки: шесть рук,

предвкушающих «безумные идиотства!». Близнецы – они были

моими ровесниками, – круглоголовые, смуглые кудрявые

мальчики, похожие на портрет писателя Дюма, сделанный под

копирку. Хотя Дюма был мулатом, а Юрик-Шурик носили не

мулатскую фамилию Губерман.

Эта коммуналка была необычной, малонаселенной: первая же

дверь из прихожей направо вела к Васильчиковым. Мария

Израилевна была хорошим гинекологом, и ее сервант

красноречиво об этом свидетельствовал.

За Губерманами следовала комната теть-Тани – длинный,

нелепый и неудобный пенал с единственным во всей квартире

балконом. Это был наш любимый наблюдательный пункт.

Вообще-то, балкон считался аварийным, и детям выходить на

него строжайше запрещалось. Мы дожидались, пока взрослые

в танцевальной зале размякнут и втянутся в политику, а

дальше уже можно было не бояться: они разогревались,

вскипали с каждой минутой, покрикивали, фыркали, хохотали

(анекдоты!), иногда вопили…

А мы осваивали балкон, откуда разворачивался широкий

познавательный обзор в любое время года. Под нами

простирался проходной двор с Тарасовской на Владимирскую,

через который ручейком шел народ. В поле видимости

попадал пищевой институт имени Микояна, где учились

будущие директора и шеф-повара ресторанов, кафе и

столовых – по большей части, женского пола. К институту

примыкало общежитие, и его окна отлично просматривались,

если тихонько стибрить трофейный бинокль Овода.

Вооружившись биноклем, Юрик-Шурик высматривали в

девичьих окнах такие подробности крупным планом, какие не

мог подарить им в то время ни отечественный, ни зарубежный

– доступный в прокате – кинематограф.

В праздничные дни, когда киевляне валом валили на

Крещатик приобщиться к салюту, все мы по очереди (балкон

аварийный!) выходили к сверкающим, бухающим, пыхающим,

прыскающим – таким близким! – залпам, взмывавшим с

Владимирской горки и с Центрального стадиона. Салют – это

ж была главная тусовка того времени!

У теть-Тани кругом-бегом сияла стерильная чистота.

Все отдать, чтоб побороть недуг! Цель – свята. Но святость

этой мысли Требует предельно чистых рук И в прямом, и в

переносном смысле!

Даже перила балкона лишены были малейшей пылинки в

прямом смысле, так что ступать надо было на цыпочках и не

дай бог не капнуть, не наследить, не оставить жирных пятен.

Она доводила бабку тем, что вообще не ела. Никогда и ничего.

Во всяком случае, я не видела, чтобы в детстве Лидка хоть

раз что-то жевала. Из их закутка вечно рвались вопли на

немецком – Изольда Миллер знала, конечно, русский язык, но

в минуты волнений переходила на родной. И когда входила в

раж, печатным шагом маршировала в кухню. Там над столами

висели: медные и алюминиевые половники и кастрюльки,

репродукция картины Саврасова «Грачи прилетели»,

расписные блюда, деревянные полочки с приправами и прочее

бытовое барахло. Стена над столиком Изольды была

совершенно белой, просто беленной известкой, и я всегда

думала, да и сейчас считаю, что безбоженная коммунистка

Изольда Миллер оставила ее себе вместо иконостаса. Не то

чтобы молилась на нее, но в минуты потрясения основ

обращалась в это горючее никуда, заменявшее ей икону или,

не знаю уж, стену плача, что ли… Словом, бросалась к своей

тюремной стене и, потрясая сжатыми кулаками, яростно

восклицала: «Ich bin von Еisen!!!» («Я из железа!!!») с

трагическим видом Медеи перед убийством детей.

А Лидка, свободная, тощая и огневая, вырывалась на волю – к

нам, поиграть.

Тайна исчезновения ее родителей мучила нас все детство.

Впоследствии оказалось, что тайны никакой нет: ее родители,

веселые молодые велосипедисты, отправившись на

воскресную прогулку за город, попали в одночасье под

грузовик, потерявший управление. Зачем странной Изольде

скрывать это от Лидки, которой в момент гибели родителей

исполнилось два года, было неясно: но каждый раз, когда

Лида – уже подростком – пыталась завести разговор о

родителях, бабка вышагивала на кухню и, потрясая сжатыми

кулаками перед своей стеной плача, грозно выкрикивала:

– Их бин фон айзен!!!

Я думаю, ты уже догадалась, что Изольде дана была кличка

«Железяка»?

…Это была единственная из известных мне коммуналок, где

никто не проклинал соседа в спину, не завидовал, не стучал

кулаками в дверь уборной с криком: «Ты выйдешь, сука, хоть

обосрись!!!»

Губерман, и все шумели, возражали, перебивали друг друга,

предлагали и настаивали, выдвигали встречные вопросы и

замечания… Дремал и похрапывал один лишь Валя, добрый

молодец Садко. И когда председатель ставил на голосование

«вопрос-ребром» и произносил свое окончательное: «Все

согласны?» – Валя просыпался и отвечал: «Йо!» – ибо между

собой все говорили на идиш, якобы для немецкого удобства

Изольды. Способный же Валя все быстро схватывал. «Русский

родной, – говорил он, – а идиш стал двоюродным».

Мне до сих пор иногда снится Тарасовская, каламбуры и

розыгрыши Нины и Милочки, беготня младших,

снисходительный смех «Овода», отчаянное «Ich bin von

eisen!!!» Изольды. Я там много чего набралась, успевая лишь

головой вертеть, впитывая словечки, жесты, манеру шутить…

В начале семидесятых дом поставили на капитальный ремонт

и всем жильцам дали отдельные квартиры. Добрый молодец

Садко и его красавица жена взяли в детдоме девочку и

толково ее воспитали себе на радость. «Бусинка» получила

однокомнатную в самом центре города, очень тосковала по

соседям, продолжала лечить детей, дарила, раздаривала свой

дом и скоро умерла.

Изольда тоже умерла, лет пять перед тем сражаясь с

мучительным раком легких, до последнего устраивая дела

внучки и переживая, что та слишком уж худощава, – видать,

она и вправду была из железа. А Лидка уехала поступать в

Москву, закончила там историко-архивный, неудачно вышла

замуж, разошлась, опять попыталась переломить судьбу, и

вновь неудачно… В начале девяностых эмигрировала в Штаты

с одной только целью: спасти меня. И, похоже, это ей удалось

(их бин фон айзен!), и до сих пор выходит неплохо, как ты

сама наблюдала.

Губерманы за свою танцевальную залу получили аж две

отдельных двухкомнатных квартиры в Чоколовке (тогда это

были выселки, а сейчас вполне приличный район), и молодежь

зажила собственной кипучей жизнью.

Нина и Милочка, хохотушки, поэтессы (у дверей всегда

толпились женихи, и все – артисты-шахматисты-журналисты),

проводу. Все это вставлялось в розетку и… елочка, зажгись!

Раза два при мне «елочка» не зажигалась, из нее валил

черный дым, и жертва, окутанная, как Саваоф, зловонным

облаком, визгливо проклинала «это говнючее заведение!».

С тех пор я никогда не пользуюсь электробигудями, плойками,

раскаленными щипцами: помню с детства и боюсь.

Возможно, первые бигуди и появились в Древней Греции, но

до нашей парикмахерской они добрались гораздо позже. Не

могу припомнить, чтобы у кого-то были нормальные бигуди;

«химию» крутили на папильотки, и те лежали в плетеной

корзинке. Процесс соблюдения санитарных норм как-то выпал

из моей памяти, так что не скажу, стерилизовались ли они.

Зато опыт их изготовления был у меня лет с четырех. Ни мне,

ни маме, ни всей моей родне пользоваться папильотками не

пришлось – нам, мама говорила, вьющиеся волосы подарил

«наш готеню», – а вот соседки, все как одна, по утрам

выходили на кухню, как федотовский «Свежий кавалер». И я

часто помогала им нарезать жесткую оберточную бумагу на

квадратики и сворачивать в тугие трубочки. Мне и в нашей

парикмахерской доверяли эту важную работу, чтобы не

слонялась без дела и не совала нос куда не следует.

Нет, конечно, самым безопасным, самым интересным и

красивым был маникюр. К маникюрному столику

приставлялась маленькая табуретка, которую почему-то все

называли «слоником», – синяя, крепкая, с дыркой-сердечком

посередке; я взбиралась на нее и смотрела, как мама опускает

руки в мыльную воду и теть-Таня священнодействует…

Крепенькая девчонка в сарафане и коричневых сандалиях с

дырочками, я смотрела на красные, бордовые, лиловые,

оранжевые и перламутровые пузырьки лака… Лет двадцать

спустя, наблюдая из корзины шара алые, золотые и

перламутровые ноготки перьевых облаков на горизонте, я

вспоминала о долгих минутах и часах, когда, стоя на

«слонике», глядела на цветистую роскошь будущей моей

свободы и думала: как же медленно идет жизнь…

К сожалению, у папы было другое мнение о маникюре. Он его

2

…Если твоя героиня будет маникюршей или косметологом,

пусть живет и работает здесь, в Соединенных Штатах

Америки. Именно в Нью-Йорке. Знаешь почему? Здесь богаче,

пестрее и диковинней панорама физиономий и судеб. В эту

кипящую кастрюлю только руку запусти – что угодно выудишь:

от царевны-лягушки до зубастого крокодила. К тому же, здесь

у тебя, у автора, больше возможностей сменить декорации:

твоя героиня, если она не дура, в нужный момент спрячет

подальше свой лайсенс косметолога (слово «лицензия» у нас,

русскоязычных, не употребляется) и вытащит из лифчика

старенький скромный лайсенс маникюрши… И отлично сможет

подрабатывать в дедском садике. Не удивляйся, это не

описка. Я имею в виду наваристую халтуру в «деДском

садике», дневном клубе для стариков. И это – отдельная

поэма, со своим сюжетом, своими героями, своими драмами и

уморительными скетчами – оставим на потом. Причем учти:

дома для престарелых, где тоже заработок – дай боже,

существенно отличаются от «садика». Подробности – в свое

время. Короче: вперед, забрасывай героиню рискованным

десантом в наши края, ибо «там» и «здесь» – это разные

миры, разные производственные отношения, разная мораль. А

я готова подрядиться доморощенным Вергилием, дабы

таскать ее по всем кругам здешнего рая. Твое дело –

наводящие вопросы.

Вот интересно: сейчас странно думать, что я видела тебя

лишь однажды. Сколько там мы просидели за ужином у Лидки

– часа три, не больше? Я слегка робела: все ж писатель,

человек известный, можно сказать, избалованный вниманием

публики. Как ты оживилась, узнав, что я косметолог: «…Ура, а

электронку свою не дадите? Я тут одну повестушку

задумала…» И позже, когда прощались в дверях: «…И давай

сразу на «ты», чего там, мы же ровесницы».

А спустя месяца три – письмо: «Не уверена, что вспомнишь

меня, Галина…» Господи, да я все эти месяцы каждый вечер,

как прибегу с работы, сразу к компу – что там в почте?

и дальней родне в Киеве стеснялась писать, что здесь, в

Америке, «стране осуществленной мечты и широчайших

возможностей», я всего только маникюрша. Стыдно,

понимаешь, было… В те годы, когда мы росли, детей учили на

фортепьянах. Вспомни, из скольких окон доносился,

спотыкаясь, икая и отрыгивая, тот самый полонезогинского!

Считалось, что музыка обеспечит девочке достойный кусок

хлеба. Я и сама отбацала в музыкальной школе семь своих

каторжных лет. Насчет куска хлеба здесь все иначе. К банкиру

своему относятся, конечно, теплее, чем к маникюрше, но

банкир запросто пригласит свою маникюршу и на ланч, и на

торжественный прием. Куда только меня мои толстосумы

клиенты не приглашали! Устала таскаться…

Кстати, важная поправка к твоему последнему письму: слово

«косметичка» в русско-американском сообществе означает

конкретно сумочку с разным парфюмерным барахлом:

помадой, тушью, пудрой и духами. Специалиста же,

работающего в области косметологии, величают уважительно:

косметолог или бьютишен. Еще одно высокопарное название

моей двусмысленной профессии: эстетишен. Есть даже

специальные школы по подготовке только эстетишенс, для

работы исключительно с Его Величеством Фейсом. Все, что

можно сделать с лицом человека – покрасить ресницы и

брови, убрать тетке усы и бороду, словом, почистить,

отполировать и облагородить шкурку, данную тебе нерадивой

мамкой-природой, – считается искусством косметологической

эстетики. (Но не массаж; на массаж тоже надо иметь

специальный лайсенс.)

Так вот, за годы внедрения во все углы, закоулки, подвалы,

чердаки, а также и темные норы своей профессии я

насобирала кучу разных лайсенсов, законно отдающих в мои

хищные лапы любого клиента; ибо из обезьяны, явившейся на

порог моего кабинета, я способна, как всемогущий бог, за

несколько сеансов сотворить человека, минуя длинную

лестницу эволюции.

Главное, работая в этом бизнесе, ты поневоле становишься

психологом. Порой достаточно беглого взгляда на человека,

чтобы многое о нем понять и рассказать. Я даже научилась

Не знаю я всего, но того, что знаю, хватило бы сейчас

страницы на три одних лишь перечислений: «Я список

кораблей прочел до середины…» Так что остановлюсь.

Приплыли.

Словом, «Бабий ветер» – это сухой приятный ветерок на

Камчатке; на нем бабы сушат белье. В конце весны и летом

побережье там практически всегда окутано плотным морским

туманом. Волгло, вязко, сыро так, что трудно дышать, – ну, и

белье, сама понимаешь, не сохнет. Осенью и ранней весной

задувают штормовые ветра. Простынку-то они высушат

быстро, но заодно и унесут с собой. А веселый такой, слегка

морозный ветерок редко случается, в месяц – считаные дни.

Вот хозяйки и ждут его, как манны небесной, и чуть задул,

перестирывают все белье в доме, развешивая во дворах, на

крышах и балконах… Вся округа плывет под парусами

простыней и пододеяльников, скатертей, портьер, покрывал,

платков и шалей… И шары запускать можно под этот

благостный нежный ветер, ласковый, трудолюбивый… истинно

– бабий…

До сих пор не могу поверить, что с этим вот «Бабьим ветром»

в башке когда-то (уже страшно вспомнить, сколько лет назад)

я сумела перемахнуть океан и приземлиться в Бруклине…

* * *

Ну, вот и приехала к твоему вопросу. Почему – Бруклин,

привычный и обрыдлый читателям книжек про русскую и

нерусскую Америку?

Отвечаю.

Если исключить Бруклин из городской черты Нью-Йорка, он

стал бы четвертым по населенности городом США. Вполне

себе такая небольшая страна с очень кудрявым, кипучим и

разно-всяким населением; со своими давным-давно

заведенными порядками, своими бандитами и полицейскими,

нищими и богачами, своими бизнесами, школами,

библиотеками, музеями и концертными залами; своим

роскошным Ботаническим садом и величественным

кладбищем Грин-Вуд; со знаменитым деревянным

променадом вдоль океана; своими ресторанами, магазинами,

Но возвращаюсь к шарам. На одном соревновании мы

познакомились и подружились с Гитой, симпатичной такой

девчонкой из Вильнюса. Приехала она с мужем Вальдисом, а

тот был из первых крутых пилотов воздушных шаров в СССР,

официальным пилотом «Пепси-колы». Участвовал в

чемпионатах, знаком был чуть не со всем светом – знал

многих, в том числе и киевлян. Вот был человек! Кряжистый,

длиннорукий, с круглой стриженой головой, очень сильный

физически. Излучал столько заразительной энергии – этому

тайфуну невозможно было противиться. А в Киеве хоть и были

уже «шаровики», но разрозненные группы энтузиастов

любителей, почти не знакомых друг с другом. И вот Вальдис

приезжает в Москву на соревнования, строит нас, как

первоклашек, и объявляет, что на будущий год привозит группу

американцев с десятью воздушными шарами, – те, мол,

фанаты воздухоплавания, за свой счет мотаются по миру,

поднимаются на шарах и устраивают воздушные праздники –

«фиесты».

Я как услышала это слово, так меня и пригвоздило. Вспомни

нашу юность: Хемингуэй как непременный вымпел высшей

интеллектуальной лиги. «Фиеста», «Прощай, оружие!»… Тогда

еще я не учуяла, что для нас с Саньком это знакомство будет

означать: «Прощай, парашют!» То есть не сразу и не так

буквально, но… Короче, Вальдис предложил нам принять

баллонистов из США в своем городе. Я и пикнуть не успела,

как Санёк выдал свое категорическое «да!». Тоже был

характер: на обдумывание любых решений – ноль целых три

сотых секунды.

Вот с этого все началось – встречи, полеты, новые лица,

шары, в которые мы оба влюбились сразу и навсегда,

потрясающие бесстрашные люди (можешь ты хоть на минуту

вообразить: ни парашюта у тебя за спиной, никакой страховки,

и несет тебя в плетеном лукошке бог весть куда). А как

побочный прибыток, с удивительной скоростью налипал на

уши обиходный английский, так что когда в самом начале

девяностых Стив Келли, президент клуба канадских

шаровиков, пригласил нас поработать пилотами и

инструкторами на международном фестивале воздушных

Оказалась эта Лора миловидной и деловитой ухоженной

телкой лет тридцати пяти, и квартира такая же ухоженная,

разве что перебор розово-малиновых тонов и всюду

развешаны и наброшены романтические занавеси и шали.

Передо мной Лора канала под home attendant, помощницу по

хозяйству у стариков. Дело обычное, многие наши бабы

начинали с этого свою эмиграцию. И если б я сразу

догадалась заглянуть в ее глаза, отзывчивые, как могильная

плита, или обратила внимание на странные сапоги-ботфорты,

которые она и в жару не снимала… Но первые месяцы в Нью

Йорке я жила как в тумане, пахала, где придется, на разных

подвернувшихся работенках, и потому не сразу врубилась,

чем в действительности она зарабатывает на жизнь. А какое

мне дело, ты спросишь? Она не докладывалась, клиентов

домой не таскала. Но однажды, прикупив на распродаже в

русском меховом магазине соболью шубку, покрутилась в ней

по натопленной гостиной, с потным блестящим лбом и

кропленным капельками носом. И аккуратно повесив обновку в

шкаф, погладила шелковистый мех, украдкой скользнув рукой

к промежности – таким благодарным интимным жестом:

«Спасибо, кормилица!» – пробормотала…

Ну, а вскоре я закончила курсы маникюра-педикюра,

поступила на полную ставку в «настоящий американский»

салон красоты, нашла отдельную квартиру и свалила от Лоры.

В последние месяцы совместной жизни ловила себя на том,

что в ванну не ложусь, душ принимаю, стараясь не

прислоняться к стенкам, а сиденье унитаза протираю

гигиеническими салфетками. Значит, все же ханжа…

* * *

…Погоди-ка. Надо бы описать тебе мой первый «настоящий

американский» салон. Уморительное было заведение. Как

любила повторять незабвенная теть-Таня, «сочное место».

Героиня твоя, небось, тоже не сразу взорлит в поднебесье

профессии, надо бы ее в начале пути повозить маленько

мордой об асфальтовые будни эмиграции.

Так вот, первый мой хозяин, Эдди, великодушно принял меня

на работу сразу после окончания курсов. Взял на должность

готовилась если не к десанту, то к какому-то серьезному

испытанию. Когда мы приехали, старики уже сидели

полукругом, ждали начала концерта – кто на коляске, кто с

палочкой, кто и сам притащился, молодцом-огурцом… Эдди

взлетел на сцену, включил караоке и, прижимая обе ладони к

магендавиду, запел «Аидише маме»… Затем в ход пошли

«Тум-балалайке», какие-то латиноамериканские напевы,

«Подмосковные вечера» (почти без акцента), а под конец он

исполнил парочку украинских народных песен. Все это

перемежал своими байками, и старики смеялись,

подхватывали мелодии, хлопали и дружно скандировали,

когда Эдди заставлял их повторять какие-то фразы.

Потом все старушки перешли в мои руки, и это был-таки

массированный десант: я делала макияж всем желающим. Ко

мне выстроилась очередь. Вот это был праздник! Я

выщипывала и удлиняла щеточкой порушенные брови,

подкрашивала редкие белесые реснички, оттеняла

морщинистые щечки… Они похорошели, повеселели…

выхватывали друг у друга зеркальце, чтобы полюбоваться на

себя еще и еще… И провожали нас с такой любовью, с таким

восторгом! Один старик, лет за восемьдесят, ущипнул меня за

задницу и шепнул: «Почему бы тебе не заглянуть ко мне

однажды?» Ты догадываешься, с какой нежностью я ему

улыбнулась? Я вспомнила папу и его единственную руку вечно

при деле, когда в обозримом пространстве возникала хоть

одна женская задница.

А недели через две мне позвонила руководительница этого

клуба и предложила подработку: бьюти-дейз это называлось.

И дважды в неделю я с огромным энтузиазмом выщипывала

старухам брови, снимала усы, наводила красоту на ветхие

щечки… И все мы были счастливы, тем более что мне

прилично платили!

Да, а с самим салоном произошла романтичная история: Эдди

его прогулял, просвистел или, как еще говорят здесь,

«профакал». Преданный жене религиозный иудей, он

познакомился в ресторане с замужней женщиной моложе его

лет на двадцать и рехнулся на этой серой мышке… На мой