Аннотация

Что — в вечерних новостях?

Как поется в старой песне, «смерть — на автодорогах, смерть

— на авиатрассах». Горит мир. Горят страны.

Что — за кадром вечерних новостей?

Все — как всегда. Мелкие интриги и мелочные обиды.

Большие проблемы и большие чувства. Продолжается жизнь.

Продолжается шоу.

Вы думаете — это страшно?

Нет. Это обычная профессия сильных мужчин и красивых

женщин. Просто — работа. Просто — судьба.

Просто — профессионалы играют в смерть и опасность...

оценить новость и решить, как ее подать: ответственный за

выпуск, ведущий, старшие выпускающие, режиссер, редакторы,

текстовики, главный художник и помощники. Там же, словно

инструменты в оркестре, стояли с полдюжины компьютеров, а

также передающие новости телетайпы, целая фаланга

телефонов и телемониторов, на которых можно мгновенно

воспроизвести от неотредактированной пленки до

подготовленного блока новостей и передач конкурирующих

телестанций.

“Подкова” находилась на четвертом этаже главного здания Си

би-эй, в центре большого пустого помещения, вдоль одной из

стен которого шли двери в кабинеты ответственных сотрудников,

так что те могли на время сбежать туда из подчас накаленной

атмосферы “подковы”.

Сегодня, как и почти всегда, на председательском месте за

“подковой” сидел ответственный за выпуск Чак Инсен. Худой и

вспыльчивый, он был журналистом-ветераном, с ранних лет

печатался в газетах и по сей день предпочитал по старинке

внутренние новости международным. Ему исполнилось

пятьдесят два года, и по нормам ТВ он считался стариком, но

был по-прежнему полон энергии, хотя и проработал четыре года

на таком месте, где других едва хватало на два. Чак Инсен,

случалось, и нередко, бывал груб с сотрудниками: он терпеть не

мог людей глупых и болтунов. По одной простой причине: у него

не было времени с ними разбираться.

Сейчас — а была середина сентября, среда — напряжение за

“подковой” дошло до высшей точки. С самого раннего утра и

весь день напролет те, кто там сидел, отбирали и выстраивали

материал для “Вечерних новостей на всю страну”:

корреспонденции просматривались, обсуждались,

передвигались, отклонялись. Корреспонденты и выпускающие,

разбросанные по всему миру, предлагали идеи, получали

задания и присылали материал. В результате события за день

сводились к текстам восьми корреспондентов длительностью от

полутора до двух минут, двум комментариям и четырем

“пересказам” событий. Комментарии давал ведущий на фоне

“картинки”. И для того и для другого выделялось в среднем

двадцать секунд.

Сейчас из-за далласского сообщения — а до эфира оставалось

Никарагуа…

Слоуна передернуло, когда он услышал решение убрать сюжет

о Саудовской Аравии. Это была важная новость о планах,

связанных с продажей нефти, к тому же хорошо подготовленная

на две с половиной минуты корреспондентом Си-би-эй по

Ближнему Востоку. А завтра этот сюжет уже не пройдет, так как

известно, что этими данными располагают и другие станции и

они передадут их сегодня вечером.

Слоун не сомневался, что новость из Далласа надо ставить на

первое место, но если бы ему предложили решать, он снял бы

сюжет об американском сенаторе, занимавшемся

неблаговидными делами на Капитолийском холме. Законодатель

втихую проставил сумму в восемь миллионов долларов в

поистине гаргантюанский законопроект, чтобы услужить своему

другу, давшему денег на его избирательную кампанию. Только

благодаря въедливости одного репортера все это выплыло на

свет Божий.

Эта вашингтонская история, хоть и красочная, была не столь уж

важной новостью: коррупция среди членов конгресса стала

обычным явлением. “Но Чак Инсен, — мрачно подумал Слоун, —

принял характерное для него решение — снять международную

новость”.

Отношения между этими двумя людьми — выпускающим и

ведущим — никогда не были особенно хорошими, а в последнее

время значительно ухудшились из-за разногласий относительно

того, что пускать в эфир. Казалось, они все больше расходились

в главном — не только каким новостям каждый вечер отдавать

предпочтение, но и как их освещать: Слоун, например,

предпочитал углубленную разработку нескольких основных тем;

Инсен же стремился втиснуть в передачу возможно больше

новостей, даже — как он частенько говорил — “давая некоторые

скороговоркой”.

При других обстоятельствах Слоун стал бы возражать против

снятия материала о Саудовской Аравии и, возможно, добился бы

положительного решения — ведущий является ведь

одновременно и главным редактором и имеет право включать в

передачу те или иные материалы, — только вот сейчас не было

на это времени.

Поспешно вдавив каблуки в пол, Слоун отодвинул свое кресло

островах, в Никарагуа и других неспокойных местах в качестве

выпускающего Си-би-эй. И хотя в мире по-прежнему возникали

подобные ситуации, теперь Ласалл обозревал события,

происходящие дома, в Америке, — где порой бывало не менее

взрывоопасно, — сидя в удобном мягком кресле, которое стояло

в кабинетике, отделенном стеклом от главной репортерской.

Ласалл был ладный, узкокостный, энергичный, он хорошо

одевался и носил аккуратно подстриженную бородку —

“настоящий молодой делец”, как говорили некоторые. На нем

лежала большая ответственность за освещение всего, что

происходило в стране. Вторым таким человеком в репортерской

был редактор международных новостей. У каждого было по

кабинетику, куда они уединялись, когда новость требовала

особого внимания или же непосредственно касалась одного из

них. Авария в далласском аэропорту Форт-Уорт как раз

требовала особого внимания — ergo [1] , Лассалл и бросился в

свой кабинетик, Репортерская находилась этажом ниже

“подковы”. Там же находилась и студия, которая часто

использовала шумную репортерскую в качестве зрительного

ряда. Аппаратная, где монтажер склеивал фрагменты

программы, находилась в подвальном помещении.

Прошло семь минут с тех пор, как заведующий далласским

отделением Си-би-эй передал первое сообщение о том, что

пострадавший аэробус приближается к аэропорту Форт-Уорт.

Ласалл швырнул телефонную трубку на аппарат, схватив другую,

одновременно пробегая глазами экран стоявшего рядом

компьютера, на котором только что появилось новое сообщение

АП. Он делал все возможное, чтобы обеспечить наиболее

полное освещение события, и одновременно сообщал на

“подкову” обо всех новых фактах, Это Ласалл сообщил о том, где

— увы! — находится сейчас съемочная группа Си-би-эй, и хотя

она мчалась к аэропорту, нарушая все ограничения скорости,

она все еще находилась в двадцати милях от места события.

Дело в том, что день в далласском отделении выдался

напряженный, и все съемочные группы, корреспонденты и

выпускающие разъехались по заданиям и, как на беду,

находились далеко от аэропорта.

“Картинки”, конечно, скоро поступят, но съемки будут сделаны

уже после того, как сядет аэробус, это будет, безусловно,

взял трубку. Ласалл ждал — он слышал голос заведующего, но

не слышал, что говорилось. А когда тот сообщил ему, Ласалл

заулыбался во весь рот.

Он тотчас взял трубку красного телефона, стоявшего у него на

столе и соединявшего его через громкоговорители со всеми

службами.

— Говорит внутриамериканская служба новостей, Ласалл.

Приятная новость. Сейчас начнем получать “картинки” из

аэропорта Форт-Уорт. Там случайно оказались Партридж,

Эбрамс, Ван Кань. Эбрамс только что сообщила в далласское

отделение, что они берутся за освещение события. Далее,

фургон с сателлитом отозван с другого задания и находится на

пути в Форт-Уорт, должен скоро прибыть. Время передачи через

сателлит из Далласа в Нью-Йорк забронировано. Рассчитываем

получить “картинки” для включения в первый блок “Новостей”.

Хотя Ласалл говорил отрывисто, лаконично, ему трудно было

заставить голос звучать ровно, чтобы в нем не чувствовалось

удовлетворения. Сверху, оттуда, где находилась “подкова”,

донеслось приглушенное “ура”. А Кроуфорд Слоун в студии

повернулся на своем кресле и радостно поднял вверх два

больших пальца.

Помощник положил на стол редактора внутриамериканских

новостей лист бумаги, тот взглянул на него и прочитал по

радиотелефону:

— Еще одно сообщение от Эбрамс: “На борту терпящего

бедствие аэробуса — 286 пассажиров, 11 человек команды.

Столкнувшийся с ним частный самолет “Пайпер чиенн” упал в

Гейнсвилле, все погибли. Есть пострадавшие на земле — о них

подробностей пока нет. У аэробуса отлетел один мотор, пытается

сесть на оставшемся моторе. Воздушная диспетчерская

сообщает, что пожар — в том месте, где отсутствует мотор”.

Конец сообщения.

Ласалл подумал: “До чего высокопрофессиональны все

сообщения, поступившие из Далласа за последние несколько

минут”. Но в этом не было ничего удивительного, так как группа

— Эбрамс, Партридж и Ван Кань — была одной из самых

сильных на Си-би-эй. Рита Эбрамс, очень быстро ставшая из

простого корреспондента старшим разъездным выпускающим,

умеющим схватывать ситуацию, и обладающая

говорим то, что люди уже знают.

— А старушка в Омахе не знает.

— Тогда она никогда и не будет знать. Выбрось это.

— Первый блок готов. Переходим к рекламе. У нас повисло

сорок секунд.

— А что у конкурентов из Далласа?

— “Пересказ” события, как и у нас.

— Мне нужен бампер и место для “Всплеска наркотиков”.

— Выбрось этот кусок. Он ничего не весит.

— Чем мы тут занимаемся? Пытаемся всунуть двенадцать

фунтов дерьма в десятифунтовый мешок.

Сторонний наблюдатель мог бы с удивлением подумать:

“Неужели у этих людей не осталось ничего человеческого?

Неужели их не волнует, что происходит? Они что же, не

способны ни чувствовать, ни сопереживать, они не испытывают

ни капли горя? Неужели ни один из них не подумал о том, что на

этом приближающемся к аэропорту самолете находятся

перепуганные люди, почти триста человек, которые скоро могут

погибнуть? Неужели тут нет никого, кому это не было бы

безразлично?” А человек, знакомый с миром новостей, ответил

бы: “Да, тут есть люди, которым не все безразлично, и они

станут переживать, возможно, даже сразу после передачи. Или

когда придут домой и до них дойдет весь ужас случившегося,

иные — в зависимости от того, как будут разворачиваться

события, — может, и заплачут. Но сейчас ни у кого нет на это

времени. Они заняты передачей новостей. Их обязанность —

зафиксировать то, что происходит, дурное или хорошее, и

сделать это быстро, эффективно…”

А потом, в 18.40, через десять минут после того, как началась

передача “Новостей”, главной проблемой, занимавшей всех, кто

сидел за “подковой”, а также и всех в репортерской, в студии и в

аппаратной, был вопрос: появятся или не появятся вовремя

вместе с рассказом “картинки” о происшествии в аэропорту

Форт-Уорт?

Глава 2

Для группы же из пяти журналистов, находившихся в

далласском аэропорту Форт-Уорт, события начали

Партридж, Рита и Минь часто работали вместе. О'Хара же

поехал с ними звукооператором впервые. Молодой, бледный,

тонкий, будто карандаш, он проводил большую часть времени за

чтением журналов по электронике; вот и сейчас он сидел,

уткнувшись в один из них.

Бродерик был для них человеком посторонним, хотя часто

выезжал с телевизионщиками на одни и те же задания и

поддерживал с ними в основном хорошие отношения. Однако

сейчас этому солидному, кругленькому и слегка напыщенному

человеку было далеко не все по душе.

Трое телевизионщиков немного перебрали спиртного.

Исключение составляли Ван Кань, ничего не бравший в рот,

кроме содовой воды, и звукооператор, бесконечно долго

сидевший за кружкой пива и отказавшийся выпить еще.

— Слушай, ты, наглая твоя душа, — сказал Бродерик

Партриджу, увидев, что тот вытаскивает из кармана пачку денег,

— я же сказал, что за выпивку плачу я. — И он положил на под

носик, на котором официант принес им три двойные порции

виски и стакан содовой воды, две банкноты — двадцатку и

пятерку. — Если ты получаешь в два раза больше меня, это еще

не значит, что ты должен подавать милостыню прессе.

— О, ради всего святого! — воскликнула Рита. — Брод, когда ты

наконец сменишь эту заезженную пластинку?

Рита говорила, как с ней иной раз бывало, достаточно громко. В

этот момент через бар проходили два сотрудника отдела охраны

общественного порядка в аэропорту; они с любопытством

повернули головы в сторону Риты. Заметив это, она улыбнулась

и помахала им рукой. Охранники окинули взглядом группу и

громоздившиеся возле нее кинокамеры и оборудование с

ярлыками Си-би-эй. Оба улыбнулись и пошли дальше.

А Гарри Партридж, наблюдавший эту сценку, подумал:

“Стареет Рита”. Хотя она была по-прежнему сексуально

привлекательна и многие мужчины увлекались ею, на лице уже

появились красноречивые морщинки, а жесткость, с какой она

требовательно относилась как к себе, так и к тем, с кем вместе

работала, проявлялась в повелительности манер, что не всегда

было приятно. На это была, конечно, своя причина —

напряжение и огромный груз работы, которые выпали на нее,

Гарри и на двоих других в эти последние два месяца.

тысяч долларов в год, то Бродерик, первоклассный,

высококомпетентный репортер, зарабатывал, по всей

вероятности, тысяч 85.

Корреспондент “Нью-Йорк тайме”, словно его и не прерывали,

тем временем продолжал:

— То, что весь ваш Отдел новостей производит за день,

поместилось бы на половине нашей полосы.

— Глупое сравнение, — парировала Рита. — Всем же известно,

что “картинка” стоит тысячи слов. А мы даем сотни “картинок” и

показываем людям само событие, чтобы они могли своими

глазами увидеть и судить. Ни одна газета за все время

существования прессы не в состоянии была сделать такое.

Бродерик, держа в руке стакан с новой двойной порцией виски,

к которому он то и дело прикладывался, отмахнулся свободной

рукой.

— Это несущественно, — прошепелявил он.

— А почему несущественно? — спросил Минь Ван Кань, обычно

помалкивающий.

— Потому что вы, ребята, — сонные тетери. Общенациональная

телевизионная служба новостей отмирает. Вы всегда

передавали, так сказать, лишь заголовки новостей, а теперь

местные станции отобрали у вас даже это: с помощью техники

они сами получают новости отовсюду, сдирая, точно стервятники,

мясо с ваших костей.

— Ну, кое-кто уже не один год это твердит, — заметил

Партридж, по-прежнему пребывая в благодушно-расслабленном

состоянии. — Но посмотрите на нас. Мы все еще существуем и

держимся, потому что люди смотрят общенациональные новости

из-за их качества.

— Ты совершенно прав, — сказала Рита. — А ты, Брод, еще в

одном не прав: передачи новостей по местным телевизионным

станциям не стали лучше. Ничуть. Они стали хуже. Кое-кто из

тех, кто уходил из общенациональных новостей на местные

станции, вернулся к нам с очень невысоким мнением о них.

— Почему же? — осведомился Бродерик.

— Потому что руководство местных станций рассматривает

новости как этакую сверхрекламу, средство завоевать более

видное место и получить изрядный доход. Они используют эту

новую технику, о которой ты говорил, чтобы потакать самым

Чрезвычайное происшествие, верно? Так скажите же мне, в чем

дело?

— У “Маскигон эйрлайнз” случилась беда. Один из их аэробусов

потерпел аварию. Загорелся, но летит. У нас объявлена тревога

номер два: это значит, что все средства помощи срочно

направляются на полосу один-семь, левую. — Тон у него был

серьезный. — Худо дело.

— Я хочу, чтобы моя съемочная группа была там. Сейчас и

немедленно. Куда нам идти? Охранник помотал головой.

— Без сопровождения вы на поле не выйдете. Вас арестуют. Тут

Рита вспомнила, что ей как-то говорили, будто аэропорт Форт

Уорт хвастается сотрудничеством с прессой. Она ткнула в

переговорное устройство.

— А вы можете по этой штуке вызвать Информацию?

— Могу.

— Так сделайте это. Пожалуйста.

Ее убедительный тон подействовал. Охранник вызвал

Информацию. Он взял у Риты карточку прессы, прочел то, что на

ней написано, и объяснил ее просьбу.

Последовал ответ: “Скажите, чтобы они пошли на пункт охраны

общественного порядка номер один, записались в журнале и

получили значки для прессы”.

У Риты вырвался стон. Она протянула руку к переговорному

устройству.

— Разрешите мне самой поговорить.

Охранник нажал кнопку передачи и поднес Рите радио-фон.

Пустив в ход свое умение убеждать, она заговорила в микрофон:

“Вы же должны понимать — на это нет времени. Мы —

телевидение. У нас есть все допуски. Потом мы заполним вам

все бумаги, какие хотите. Только пожалуйста, пожалуйста,

разрешите нам сейчас выйти к месту события”.

— Не отключайтесь. — Пауза, затем другой голос авторитетно и

сухо произнес:

— О'кей, быстро идите к выходу девятнадцать. Попросите кого

нибудь вывести вас на поле. А там увидите “универсал” с

мигалкой. Выезжаю к вам”.

Рита сжала охраннику локоть.

— Спасибо, дружок!

И помчалась к Партриджу и остальным, как раз выходившим из

колебаний открыл дверь; остальные последовали за ним. Когда

они с грохотом бежали вниз по металлической лестнице, сзади

раздался сигнал тревоги. Не обращая на него внимания, они

выскочили на поле.

В это время дня на поле было полно самолетов и машин

авиакомпаний. Неожиданно откуда-то вырулил “универсал” — на

крыше его горела мигалка. Взвизгнув шинами, машина

остановилась у выхода № 19.

Минь, стоявший к ней ближе всех, открыл дверцу и вскочил

внутрь, остальные следом. Шофер, стройный молодой

чернокожий в коричневом деловом костюме, отъехал столь же

быстро, как и подкатал. Не оборачиваясь, он произнес:

— Привет, ребята! Меня зовут Верной, я из Бюро информации.

Партридж представился и представил остальных. Пошарив

рукой по сиденью рядом с собой, Верной отыскал три зеленых

значка. И передал их назад.

— Это — временные, но лучше их прикрепить. Я и так уже

нарушил правила, но, как точно выразилась ваша подружка,

времени у нас не навалом.

Они пересекли две рулевые дорожки и поехали по параллельной

объездной дороге на восток. Впереди и вправо от них тянулись

две взлетно-посадочные полосы. У дальней полосы стояли в ряд

аварийные машины.

А в аэропорту Рита Эбрамс говорила по телефону-автомату с

далласским отделением Си-би-эй. Заведующий, как она

выяснила, уже знал о чрезвычайной ситуации в аэропорту и

пытался послать туда местную команду Си-би-эй. Он невероятно

обрадовался, узнав, что Рита и остальные уже там.

Рита попросила сообщить об этом в Нью-Йорк, затем

осведомилась:

— Как у нас с передачей через сателлит?

— В порядке. Из Арлингтона выехал фургон с передвижным

сателлитом.

Арлингтон, как она выяснила, находился всего в тринадцати

милях от аэропорта. Фургон, принадлежавший филиалу Си-би

эй, был послан на арлингтонский стадион для спортивной

передачи, но сейчас от нее отказались и направили фургон в

далласский аэропорт. Шоферу и технику будет дано указание по

радиотелефону сотрудничать с Ритой, Партриджем и

взлетно-посадочной полосы. Кареты “скорой помощи”,

вызванные из ближайших больниц, съезжались к аэропорту и

сосредоточивались неподалеку, но все же на расстоянии от

посадочной полосы.

Партридж первым выскочил из “универсала” и принялся делать

записи в блокноте. Бродерик — с меньшей поспешностью —

занялся тем же. Минь Ван Кань залез на крышу “универсала” и,

нацелив камеру в небо, ждал появления самолета. Позади него

Кен О'Хара тащил провода и звукозаписывающую аппаратуру.

Почти тотчас примерно в пяти милях от них показался терпящий

бедствие самолет — черный шлейф густого дыма тащился за

ним. Минь поднял камеру, прильнув глазом к видоискателю.

Минь был крепкий, приземистый — ростом не более пяти футов,

но широкоплечий и с длинными мускулистыми руками. С

широкого смуглого лица, испещренного отметинами от

перенесенной в детстве оспы, бесстрастно смотрели большие

карие глаза, ничем не выдавая затаенных мыслей. Люди,

близкие к Миню, говорили, что требуется немало времени, чтобы

узнать его.

Однако все были согласны с тем, что он один из лучших

операторов телевидения, трудолюбивый, надежный, честный.

Его снимки были не просто хороши — они приковывали

внимание и часто были высокохудожественны. Минь работал

для Си-би-эй сначала во Вьетнаме, где научился своему

ремеслу у американского оператора, которому помогал носить

оборудование при съемке боев в джунглях. Когда его учитель

подорвался на мине, Минь принес его тело для погребения, а

затем взял камеру и вернулся в джунгли снимать. Никто на Си

би-эй не помнил, когда и кем был взят на работу Минь. Он

просто стал работать для телестанции — и все.

В 1975 году, когда стало ясно, что Сайгон вот-вот падет, Минь,

его жена и двое детей оказались среди тех немногочисленных

счастливчиков, кого военным вертолетом перебросили со двора

американского посольства на один из кораблей американского

Седьмого флота. Даже и в той ситуации Минь все заснял, и

многие из его материалов были использованы в “Вечерних

новостях на всю страну”.

А сейчас он снимал другой сюжет, связанный с авиацией, не

менее драматичный, но с еще неясным концом.

Было ясно, что, если шины на правых передних колесах сгорят,

что было вполне вероятно, эта часть шасси отлетит при

соприкосновении с землей и самолет на большой скорости резко

накренится вправо.

Минь, придерживая рукой жужжащую камеру, снимал. Он тоже

видел, что огонь уже подобрался к шинам. Аэробус парил теперь

над территорией аэропорта. Вот он уже в какой-нибудь четверти

мили от полосы… Он садился, но огонь все разгорался,

поддерживаемый горючим, и две правые шины из четырех уже

горели. Яркая вспышка показала, что одна из них лопнула.

Теперь горящий аэробус уже летел над взлетно-посадочной

полосой со скоростью 150 миль в час. Самолет пронесся над

аварийными машинами, и они — одна за другой — тотчас

вырулили на взлетно-посадочную полосу и на предельной

скорости, так что завизжали шины, помчались за ним. Два

желтых фургона с пенными огнетушителями двинулись следом,

за ними — остальные пять.

А на взлетно-посадочной полосе, когда колеса самолета

соприкоснулись с землей, лопнула еще одна шина справа, потом

еще одна. В один миг все правые шины исчезли — остались

лишь колеса с ободами. Послышался визг металла, брызнули

искры, и облако пыли и кусочков цемента поднялось в воздух.

Пилотам поистине чудом удалось удержать аэробус на полосе.

Казалось, самолет катился еще бесконечно долго и далеко.

Наконец он остановился, и в небо взметнулось пламя.

Пожарные машины быстро окружили самолет и буквально через

несколько секунд стали поливать пеной. Она вздымалась

гигантскими горами, словно выжатый из тюбика крем для бритья.

Огонь снаружи удалось потушить.

В самолете распахнулись двери, на землю выпали

спасательные трапы. Из правой передней двери огонь не

позволял выйти, как и из двери в середине фюзеляжа. Тогда

открылась левая передняя дверь, где огня не было, а вслед за

ней и дверь в середине фюзеляжа. По трапам заскользили вниз

пассажиры.

Однако в хвосте самолета, где было по два запасных выхода с

каждой стороны, ни одна дверь не открылась.

Из трех раскрытых дверей валил густой дым. Несколько

пассажиров уже стояли на земле. Последние из спустившихся

изнутри.

Как всегда при авариях, погибших не трогают до тех пор, пока

не явится представитель Национальной транспортной службы

безопасности — судя по слухам, он уже выехал в аэропорт — и,

договорившись о процедуре опознания, не разрешит убрать

трупы.

Из аэробуса вышла команда, категорически отказавшись от

предложенной помощи. Капитан, седеющий ветеран с четырьмя

нашивками, окинул взглядом раненых и, уже зная, сколько

людей погибло, без стеснения заплакал. Догадываясь, что,

несмотря на количество жертв, пилотов будут хвалить за то, что

они сумели посадить самолет, Минь снял крупным планом

сраженного горем капитана. Это был его последний снимок, ибо

тут раздался голос:

— Гарри! Минь! Кен! Хватит! Быстро! Забирайте, что у вас есть,

и поехали. Передаем материал в Нью-Йорк через сателлит.

Голос принадлежал Рите Эбрамс, подъехавшей на автобусе

Бюро информации. В отдалении стоял обещанный фургон с

передвижным сателлитом. Диск его, складывающийся как веер

во время переездов, сейчас был раскрыт и нацелен в небо.

Повинуясь указанию Риты, Минь опустил камеру. Вместе с

Ритой на автобусе приехали еще две группы телевизионщиков —

одна из филиала Си-би-эй, — а также газетные репортеры и

фотографы. Минь понял, что они — и не только они — будут

освещать развитие событий. Но лишь у Миня была заснята

аварийная посадка аэробуса, и он с гордостью сознавал, что и

сегодня, и в ближайшие дни его “картинки” обойдут весь мир и

останутся свидетельствами для истории.

Верной подвез Партриджа на своем “универсале” к фургону с

сателлитом. По пути тот уже начал набрасывать текст

выступления.

— Сделай текст на минуту сорок пять секунд, — сказала ему

Рита. — Как только будешь готов, включай звук, тебя дадут

крупным планом. А я пока начерно передам сообщение в Нью

Йорк.

Партридж кивнул, и Рита посмотрела на часы — было 17.45 по

местному времени, или 18.45 в Нью-Йорке. Оставалось

пятнадцать минут до первого блока “Вечерних новостей”.

Тем временем Партридж продолжал писать, перечитывая про

изложением основных фактов, Партридж начал так:

“В давно отгремевшей войне пилоты называли это “посадкой с

молитвой на одно крыло”. Была даже такая песенка… Сейчас

вряд ли кто-либо станет такую писать.

Аэробус компании “Маскигон”, летевший из Чикаго.., с почти

полной загрузкой пассажиров.., находился в шестидесяти милях

от далласского аэропорта Форт-Уорт.., когда в воздухе

произошло столкновение…”

Партридж, как и положено опытному телекорреспонденту,

описывал все “чуть иначе, чем на «картинке»”. Это особая

форма репортажа, которой нелегко научиться, и на телевидении

есть сотрудники, которые так и не сумели ею овладеть. Даже

профессиональные писатели признают, что это требует

мастерства, так как текст лишь дополняет “картинку”, а без нее

читается плохо.

Фокус — как знал Гарри Партридж и другие профессионалы его

класса — состоял в том, чтобы не описывать изображаемое на

экране. Человек, сидящий у телевизора, сам увидит, что

происходит, ему не нужны словесные описания. В то же время

текст не должен быть абстрактным, чтобы не отвлекать

внимание зрителя. Словом, это настоящая литературная

эквилибристика, основанная в значительной степени на

инстинкте.

Было на телевидении еще одно правило, которому следовали

работающие с новостями корреспонденты: не писать

законченными предложениями и абзацами. Куда доходчивее,

если текст идет отрывистый. Факты должны быть

неукоснительно изложены, глаголы выбраны сильные и

действительные — текст должен звенеть. И, наконец, манерой

изложения и интонацией корреспондент способствует лучшему

пониманию содержания. Да, безусловно, он или она должны

быть не только отличными репортерами, но еще и актерами. Во

всем этом Партридж был большим докой, но сегодня он

находился в крайне невыгодном положении: он же не видел

“картинок”, а корреспондент обычно их видит. Правда, он более

или менее знал, что они будут изображать.

Выступление Партриджа заканчивалось крупным планом — он

стоял лицом к зрителям и говорил прямо в аппарат. А за его

спиной возле поврежденного аэробуса продолжали суетиться

Все материалы от групп Си-би-эй со всего света поступали в

“Однодюймовку” через сателлит, а иногда по наземной связи. А

оттуда все окончательно обработанные записи новостей шли в

аппаратную и снова через сателлит — к зрителям.

Работа в “Однодюймовке” требовала огромного напряжения

всей нервной системы, невероятных усилий, умения мгновенно

принимать решения и тотчас давать указания — особенно перед

выходом в эфир и во время передачи “Вечерних новостей на всю

страну”.

В это время человек сторонний, заглянувший в помещение, мог

решить, что там царит полнейший бедлам. Впечатление это

усугублялось тем, что в комнате всегда был полумрак,

необходимый, чтобы видеть изображение на целом лесе

телеэкранов.

На самом же деле работа в “Однодюймовке” идет гладко,

быстро и умело. Ошибки здесь — это гибель. И они редко

случаются.

Главное происходит на полдюжине магнитофонов с большими

мудреными бобинами, установленных на консолях с

телемониторами над ними; эти записывающие аппараты

заряжены однодюймовой магнитной лентой, сверхпрочной и

высочайшего качества. У каждой консоли сидит опытный

монтажер, который принимает материал, монтирует его и быстро

передает куда нужно. Монтажеры — люди более зрелого

возраста, чем остальные работники в этом здании, — выглядят

весьма своеобразно: они намеренно небрежно одеваются и

шумно ведут себя. По этой причине один комментатор назвал их

как-то “телепилотами-истребителями”.

Каждый рабочий день, приблизительно за час до начала

передачи “Вечерних новостей на всю страну”, старший

выпускающий спускается со своего места за “подковой” на пять

этажей и командует в “Однодюймовке” монтажерами. Там,

громко отдавая указания и размахивая, точно дирижер, руками,

он просматривает материал для текущего выпуска “Вечерних

новостей” и в случае необходимости дает указание еще раз его

отредактировать, а также держит своих коллег за “подковой” в

курсе того, что уже поступило и как на первый взгляд это

выглядит.

Такое впечатление, что материалы поступают сюда всегда в

соединяя воедино комментарии, зрительный и звуковой ряды.

Приказ Инсена был передан и ведущему, а также сидевшему

рядом с ним текстовику. Сводка была уже готова, и текстовик

передал листок Кроуфорду Слоуну, который, пробежав его

глазами, быстро изменил одно-два слова. А через мгновение на

“экране-подсказке” вместо начальных слов следующего сюжета

перед ведущим появился текст о событии в далласском

аэропорту. В студии, где заканчивался выпуск рекламы,

режиссер начал отсчет:

— Десять секунд.., пять.., четыре.., две…

Вот он махнул рукой, и Слоун начал:

“В начале этой передачи мы уже сообщали, что неподалеку от

Далласа в воздухе произошло столкновение между аэробусом

компании “Маскигон” и частным самолетом. Частный самолет

разбился. В живых не осталось никого. А горящий аэробус

совершил аварийную посадку в далласском аэропорту Форт-Уорт

несколько минут назад; есть тяжело пострадавшие. На месте

события находится наш корреспондент Гарри Партридж, и он

только что прислал нам свой горящий репортаж”.

В “Однодюймовке” лихорадочная склейка материала

завершилась всего за несколько секунд до эфира. И теперь на

мониторах по всему зданию и на миллионах телеэкранов на

Востоке и Среднем Западе Соединенных Штатов, а также в

Канаде появилась драматическая “картинка” приближающегося

горящего аэробуса, и послышался голос Партриджа:

“В давно отгремевшей войне пилоты называли это “посадкой с

молитвой на одно крыло”…”

Этот репортаж вместе с “картинками” и составил первый блок

“Вечерних новостей на всю страну”.

Сразу за первым блоком пойдет второй. Так всегда бывало, и он

передавался на Восточном побережье телестанциями, не

успевшими принять первый блок, широко принимался на

Среднем Западе и большинством станций Западного побережья,

которые запишут второй блок и позже передадут его в эфир.

В начале второго блока пойдет, конечно, репортаж Партриджа из

далласского аэропорта, и хотя конкурирующие станции к этому

времени, возможно, уже получат постсобытийные “картинки” для

своего второго блока, во всем мире только Си-би-эй будет

обладать “картинками” в момент события, которые будут не раз

личного компьютера он получал все основные новости

телеграфных агентств и каждое утро в пять часов все их

просматривал. По дороге на работу он слушал в машине

“Известия” по радио — главным образом станцию Си-би-эс, чьи

радиопередачи считал, как и многие профессионалы,

наилучшими.

По мнению Инсена, именно широкое знакомство с

“ингредиентами” новостей и темами, которые интересуют

простых людей, и позволяло ему судить о том, что следует

давать в эфир, с большей компетентностью, чем Кроуфорду

Слоуну, который часто рассуждал с элитарных позиций.

У Инсена была своя философия насчет миллионов

телезрителей, которые смотрят “Вечерние новости на всю

страну”. Большинство телезрителей, по его мнению, жаждет

получить ответ на три основных вопроса: “Спокойно ли в мире?

Могу ли я быть спокойным за свой дом и свою семью?

Произошло ли сегодня что-то интересное?” И Инсен старался,

чтобы “Новости” каждый вечер давали ответ прежде всего на эти

вопросы.

“Устал я до смерти, — со злостью думал Инсен, — сражаться со

Слоуном, державшимся позиции “Я — знаю — все — лучше —

всех”, “Я — святее — самого — папы” при отборе новостей”.

Поэтому завтра они выскажут друг другу все без обиняков:

Инсен скажет то, что он сейчас по этому поводу думает, и плевал

он на последствия.

А какие могут быть последствия? Ну, в прошлом, когда возникал

спор между ведущим и ответственным за выпуск, побеждал

неизменно ведущий, а выпускающему приходилось искать себе

другую работу. Но сейчас многое стало меняться. Возник другой

климат, да к тому же рано или поздно с чего-то все начинается, и

ведущий может уйти, а выпускающий остаться.

Имея в виду такую возможность, Инсен несколько дней назад

провел разведку и строго конфиденциально поговорил по

телефону с Гарри Партриджем. Согласился бы Партридж,

спросил Инсен, “уйти с холода”, обосноваться в Нью-Йорке и

стать ведущим “Вечерних новостей на всю страну”? При желании

Гарри способен был заставить себя слушать и вполне мог

подойти для этой роли — он ведь не раз уже демонстрировал

свои способности, замещая Слоуна, когда тот уходил в отпуск.

“При нем я не чувствую себя в безопасности”.

И вопрос, и ответ имели свое объяснение в недавнем прошлом.

Эти двое знали друг друга свыше двадцати лет — столько

времени они работали в “Новостях” Си-би-эй, почти

одновременно поступив на службу. Карьера у обоих с самого

начала складывалась успешно, но по характеру они были совсем

разные.

Слоун был педантичный, требовательный, безупречный в

одежде и речи; он любил власть и, естественно, пользовался ею.

Младшие сотрудники, обращаясь к нему, говорили “сэр” и

пропускали в дверях впереди себя. С малознакомыми людьми он

склонен был держаться холодно и суховато, но его острый ум

все подмечал — как сказанное, так и оставшееся в подтексте.

Партридж же, наоборот, был со всеми запанибрата, ходил в

мятой одежде, обожал старые твидовые пиджаки и редко

надевал костюм. Он умел располагать к себе, держался со всеми

как равный, отчего людям всегда было с ним легко; нередко

создавалось впечатление, что он ничем не дорожит, хотя это

было с его стороны уловкой. В своей журналистской карьере

Партридж довольно рано понял, что сможет выяснить куда

больше, если не будет изображать из себя важную “шишку” и

обнаруживать свой удивительно острый ум.

Разными были эти двое и по происхождению.

Кроуфорд Слоун был выходцем из кливлендской семьи

среднего достатка и первую стажировку на телевидении прошел

в Кливленде. А Гарри Партридж прошел школу в Отделе

новостей Си-би-эс в Торонто, а до того работал диктором —

читал “Новости” и погоду на маленьких радио— и телестанциях в

Западной Канаде. Родился он в провинции Альберта, недалеко

от Калгари, в селении под названием Де-Уинтон, где у его отца

была ферма.

Слоун окончил Колумбийский университет. А Партридж не

окончил даже средней школы, но, работая в мире новостей,

быстро получил образование.

Долгое время на Си-би-эй их карьеры развивались параллельно

— в результате на них стали смотреть как на соперников. Сам

Слоун тоже считал Партриджа соперником, даже

представлявшим опасность его продвижению вперед. Он,

правда, не был уверен, считал ли так Партридж, Особенно

разгадал его замысел, хотя именно так он и собирался себя

вести.

Никто не может сказать, что Слоун плохо работал во Вьетнаме.

Он хорошо работал и при этом рисковал. Ему случалось

отправляться с поручениями в места, где действовали

вьетконговцы, порой он попадал под огонь и в минуты опасности

думал с вполне естественным страхом: “А удастся ли вернуться

живым?”

Живым он всегда возвращался и редко отсутствовал в Сайгоне

больше двадцати четырех часов, привозя драматические

“картинки” боев и интересные рассказы о сражающихся молодых

американцах, то есть материал, который ждал Нью-Йорк.

Ловко следуя намеченному плану, Слоун не слишком

усердствовал в опасных ситуациях и, как правило, оказывался

под рукой, когда в Сайгоне устраивались пресс-конференции

дипломатов и военных, где в ту пору всегда можно было

почерпнуть что-то интересное. Лишь много позже станет ясно,

какими поверхностными были материалы Слоуна и сколь много

внимания он уделял драматическим “картинкам”, не заботясь

дать продуманный анализ, а порой и греша против правды. Но

когда это стало ясно, для Кроуфорда Слоуна сие уже не имело

значения.

В общем и целом замысел Слоуна сработал. Он всегда

внушительно выглядел перед камерой, а тем более — во

Вьетнаме. Он стал любимцем выпускающих не только на нью

йоркской “подкове” и потому часто появлялся в “Вечерних

новостях” — порой по три или четыре раза в неделю. А это

создавало корреспонденту определенную репутацию как у

телезрителей, так и у тех, кто принимал решения в главном

здании Си-би-эй.

Гарри же Партридж придерживался своих правил игры и

действовал совсем иначе. Он выискивал более глубинные

явления, требовавшие времени для изучения и заводившие его

вместе с оператором в дальние уголки Вьетнама. Он стал

специалистом по военной тактике и американцев, и

вьетконговцев и понимал, почему ни та, ни другая порой не

срабатывали. Он изучал соотношение сил, выезжал на

передовые, собирая факты об эффективности наземных и

воздушных атак, о жертвах, а также о положении в тылу.

Учитывая источник, это убежденно высказанное мнение,

сопровождавшееся честно переданной информацией, имело

огромное воздействие и, как сказал один комментатор, “придало

силу и обоснованность антивоенному движению”. Президент

Линдон Джонсон якобы сказал, что, потеряй он Кронкайта, он

потерял бы страну.

Партридж, проинтервьюировав целый ряд людей на месте, дал

понять, что Кронкайт не только ошибается, но что он, прекрасно

зная о своем влиянии и власти, выступил, по словам одного

интервьюируемого, “как неизбранный президент и вопреки

собственным утверждениям о беспристрастности журналистов”.

Когда материал Партриджа поступил в Нью-Йорк, его обсуждали

не один час, и он дошел до самых высоких эшелонов в Си-би-эй,

прежде чем было решено, что выпад против такой фигуры, как

отец журналистики Уолтер Кронкайт, окончится безвыигрышным

гамбитом. Однако неофициально репортаж Партриджа был

размножен и распространен среди людей, причастных к

теленовостям.

Выезды Партриджа в районы тяжелых боев удерживали его

обычно вдали от Сайгона целые недели, а то и больше. Как-то

раз, тайно пробравшись в Камбоджу, Партридж отсутствовал

почти месяц.

Но всякий раз он возвращался с очень сильным материалом; о

некоторых его репортажах, отличавшихся особой глубиной

прозрения, вспоминали даже после войны. Словом, никто,

включая Кроуфорда Слоуна, никогда не ставил под сомнение,

что Партридж был превосходным журналистом.

К сожалению, поскольку его материалов было меньше и они

появлялись реже, чем репортажи Слоуна, Партриджа не

заметили в той мере, как его коллегу.

Было во Вьетнаме и еще кое-что, что повлияло на будущее

Партриджа и Слоуна. Это была Джессика Кастильо. Джессика…

Кроуфорд Слоун почти машинально вел “бьюик” — ведь он

дважды в день проделывал этот путь — и теперь свернул с

Пятьдесят девятой улицы на Йорк-авеню. Через несколько

кварталов он свернул направо, к выезду на Рузвельт-драйв.

Помчавшись вдоль Ист-ривер, где не было перекрестков и

светофоров, он увеличил скорость. До его дома в Ларчмонте,

расположенном к северу от Нью-Йорка, на берегу пролива

Во время своих поездок на передовые Партридж видел немало

свидетельств тому, что употреблялся героин, и было его сколько

угодно. Партридж попросил Отдел новостей Си-би-эй сделать

официальный запрос и узнал, что в госпитали для ветеранов

поступает всевозрастающее, поистине пугающее число

наркоманов из Вьетнама. Это становилось проблемой уже не

только для военных, но и для всей страны.

Нью-йоркская “подкова” дала зеленый свет для разработки этого

сюжета, но официальные органы перекрыли все шлюзы, не

предоставляя информации.

Когда Партридж зашел к Джессике в ее крошечный кабинетик и

заговорил об этом, она отреагировала, как все официальные

лица до нее:

— Извините. Я не могу с вами говорить на эту тему. Ее ответ

задел Партриджа, и он с неодобрением заметил:

— Вы хотите сказать, что не станете говорить со мной об этом,

потому что вам ведено кое-кого прикрывать. Речь, видимо, идет

о после — это может поставить его в сложное положение?

Джессика покачала головой:

— Я и на этот вопрос не могу ответить.

Разозлившись, Партридж не стал ее жалеть.

— Значит, вы хотите сказать, что здесь, в этом уютном

кабинетике, вам наплевать на то, что ребята там, в джунглях,

трясутся от страха, страдают, а потом — за неимением лучшего

— губят себя наркотиками, становятся рабами героина?

— Ничего подобного я не говорила, — возмутилась она.

— Да нет, именно это вы и сказали. — Голос Партриджа был

полон презрения. — Вы сказали, что не станете говорить о том,

что прогнило и воняет и что необходимо проветрить на публике,

чтобы люди знали: есть проблема и как-то надо ее решать. Ведь

сюда приезжают все новые зеленые юнцы — их надо

предупредить, и тогда, возможно, удастся спасти. Как вы

считаете, кого вы оберегаете, леди? Уж конечно, не ребят,

которые ведут бои, не тех, кто этого заслуживает. Вы

называетесь сотрудником по информации. Так вот, я называю

вас сотрудником по сокрытию информации.

Джессика вспыхнула. Она не привыкла, чтобы с ней так

разговаривали, и глаза ее засверкали от гнева. На столе стояло

хрустальное пресс-папье, и она крепко вцепилась в него. На

него, так что не говорите, будто я вас не предупредила.

Из-за поездок Партриджа в разные районы Вьетнама они,

случалось, подолгу не виделись.

Но неизбежно настал момент, когда желание возобладало над

обоими.

Они ужинали в “Каравелле”, где жил Партридж. После ужина в

саду отеля, мирном оазисе среди раздираемого противоречиями

Сайгона, Партридж обнял Джессику, и она прильнула к нему.

Поцелуй был жарким, требовательным, и Партридж

почувствовал сквозь тонкое платье Джессики, что она вся горит.

Годы спустя он будет вспоминать этот момент как одну из тех

редких, волшебных минут, когда все проблемы и заботы —

Вьетнам, мерзость войны, неуверенность в будущем, —

казалось, отошли на задний план, и было лишь настоящее и они

сами. Он спросил ее тихо:

— Пойдем ко мне?

Джессика кивнула в знак согласия.

Наверху, у себя в номере, освещенном лишь светом с улицы,

он, не выпуская Джессику из объятий, раздел ее, и она помогала

ему.

Он овладел ею, и у нее вырвалось:

— Ох, как же я тебя люблю!

Потом Партридж так и не мог припомнить, сказал ли, что тоже

любит ее. Но он знал, что любил ее в ту минуту и всегда будет

любить.

Растрогало Партриджа и то, что Джессика оказалась

девственницей. И потом, продолжая любить друг друга, они

находили такую же радость в физическом общении, как и во

всем, что связывало их.

В другое время и в другом месте они быстро поженились бы.

Джессике хотелось выйти замуж; ей хотелось иметь детей. Но

Партридж — по причинам, о которых он потом сожалел, —

воздерживался делать ей предложение. У него уже был

неудачный брак в Канаде, и он знал, что браки

телекорреспондентов часто кончаются крахом. Корреспонденты

теленовостей ведут кочевой образ жизни, они могут не бывать

дома по двести дней в году, а то и больше, они не привыкли

выполнять семейные обязанности и встречают на своем пути

такие соблазны по части секса, которым лишь немногие в силах

подсказывал ей, что такое чувство бывает лишь раз в жизни. И

она продолжала его любить — Джессика была в этом уверена.

Даже и теперь она отчаянно по нему скучала — вернись он и

предложи ей замужество; она скорее всего сказала бы “да”. Но

Гарри явно не собирался это делать. Он отверг ее, и чувство

горечи и злости засело в Джессике. Некий голос в ней кричал:

“…Покажи ему! Пусть знает!”

А с другой стороны, появился Кроуф. И Джессике нравился

Кроуфорд Слоун… Но и только!.. Он был ей, безусловно,

приятен. Добрый и мягкий, любящий, интеллигентный — ей было

интересно с ним. И на Кроуфа можно было положиться.

Он был — Джессика не могла этого не признать — человек

надежный, чего про Гарри, при всем его обаянии, сказать было

нельзя. С которым же из них лучше прожить вместе жизнь — а

именно так понимала Джессика брак: жизнь яркую, но полную

волнений или же надежную и прочную? Ей трудно было на это

ответить.

Джессика могла бы задать себе и другой вопрос, но почему-то

не задала. А зачем надо вообще принимать решение? Почему

нельзя подождать? Она ведь еще молода…

Хотя она этого и не сознавала, но на ее размышления влияло

то, что все они были во Вьетнаме, в огне войны, — он опалял

самый воздух, которым они дышали. Было такое ощущение,

будто время спрессовано и течение его ускорилось — часы и

дни календаря сменяли друг друга с бешеной скоростью. И

каждый день стремительно вытекал сквозь открытые шлюзы. Кто

из них знал, сколько им еще осталось дней? И кому из них

суждено вернуться к нормальной жизни?

Во всех войнах на протяжении всей истории человечества так

было всегда.

И вот, хорошенько все взвесив, Джессика на другой день

приняла предложение Кроуфорда Слоуна.

Их тут же обвенчал в американском посольстве армейский

капеллан. На церемонии присутствовал посол, который потом

дал в их честь прием.

Слоун был счастлив до безумия. Джессика уверяла себя, что

она тоже счастлива, и старалась подладиться под настроение

Кроуфа.

Партридж узнал об этом браке, лишь вернувшись в Сайгон, и

единственной, чтобы слежку было труднее заметить.

Наблюдение за Слоуном дало точную и подробную картину

передвижений его и его семьи.

Сейчас, в потоке транспорта, мчавшегося по шоссе, Карлос

ехал через три машины за Слоуном — так, чтобы не выпускать

“бьюик” из виду. Рядом с Карлосом сидел еще один человек,

отмечавший время в журнале. Звали его Хулио — он был

смуглый, со шрамом от ножевой раны, пересекавшим левую

щеку, вспыльчивый и любивший спорить. Он был в группе

связистом. За ними, на заднем сиденье находился

радиотелефон, один из шести аппаратов, связывавших машины

с временным штабом группы.

И Карлос, и Хулио, люди безжалостные, были тренированными

снайперами, и оба были вооружены.

Сбавив скорость, Слоун объехал место аварии, где столкнулось

бамперами несколько машин, и снова стал вспоминать Вьетнам

и Гарри Партриджа.

Несмотря на успехи во Вьетнаме, да и блестящую карьеру

потом, мысли о Партридже не переставали бередить Кроуфорда

Слоуна — правда, не слишком сильно. Вот почему он

чувствовал себя не очень ловко в компании Партриджа. И порой

у него мелькала мысль: думает ли Джессика когда-либо о Гарри,

вспоминает ли какие-то особо интимные минуты?

Слоун никогда не задавал жене вопросов об ее интимных

отношениях с Гарри. Он мог бы задать их много раз, в том числе

и в начале их брака. И Джессика, будучи Джессикой, по всей

вероятности, откровенно ответила бы. Но задавать подобные

вопросы было не в натуре Слоуна. Да он, пожалуй, и не очень

хотел слышать ответы на них. Однако, как ни парадоксально, эти

мысли нет-нет да и бередили его после стольких лет, и к старым

вопросам прибавлялись новые: Гарри по-прежнему дорог

Джессике? Встречаются ли они? И не осталось ли у Джессики по

сей день сожалений?

А профессионально… Слоуна не мучило чувство вины, но в

глубине души он знал, что Партридж работал лучше него во

Вьетнаме, хотя славы больше досталось ему, Слоуну, да еще он

и женился на девушке Партриджа… И вопреки логике он не

чувствовал себя в безопасности, хотя такого чувства у него не

должно было бы быть… И тем не менее он чувствовал себя

дня.

— Привет, пап! — крикнул с лестницы Николае,

одиннадцатилетний сын Слоунов. Мальчик был тоненький и

высокий для своих лет, с умными глазами. Он сбежал вниз и

обнял отца. Слоун поцеловал сына и провел пальцами по его

каштановым кудрям. Ему нравилось, что сын так встречает его, а

все благодаря Джессике. Она внушила ему — чуть ли не с

рождения, — что любовь надо выражать, а не таить в себе.

В начале их брака Слоуну нелегко было выказывать Джессике

любовь. Он прятал свои чувства, недоговаривал, предоставляя

другой стороне догадываться о них. Это объяснялось его

благоприобретенной выдержкой, но Джессика, хорошенько

потрудившись, взломала воздвигнутые им стены, и теперь в его

чувствах к ней и к Никки не существовало преград.

Слоун помнил, как она сказала ему в первые же дни: “В браке,

мой дорогой, все стены рушатся. Вот почему священник говорит:

“Соединяю вас” — помнишь эти слова? Так что теперь мы с

тобой будем до конца жизни говорить друг другу все, что мы

чувствуем, а иногда и выказывать свои чувства”.

Последнее относилось к сексу, где Слоуна еще долго после их

объединения ждали сюрпризы и неожиданности. Джессика

приобрела несколько иллюстрированных книг по сексу, которые в

изобилии продаются на Восточном побережье США, и обожала

экспериментировать с новыми позами. Слоуна сначала это

слегка шокировало, и он робел, но потом и он к этому

пристрастился, хотя зачинательницей всегда была Джессика.

Ему не могли не приходить в голову мысли о том, были ли у

Джессики эти книжки, когда она встречалась с Партриджем.

Пользовались ли они ими? Но Слоуну так и не хватило духу

задать эти вопросы — возможно, потому, что он боялся

услышать в ответ “да”.

С другими же людьми Слоун по-прежнему вел себя сдержанно.

Он не мог припомнить, когда в последний раз обнимал отца, —

несколько раз он порывался его обнять и всякий раз

воздерживался, не зная, как это воспримет старик Энгус, человек

сухой, даже жесткий.

— Привет, милый!

Джессика появилась в бледно-зеленом платье — Кроуфорду

всегда нравились такие тона. Они поцеловались и вместе

говоривший с сильным акцентом, сказал Джессике: “У вашего

сына уже сейчас недюжинные для его возраста познания в

музыке. В дальнейшем перед ним может открыться несколько

путей: он либо станет концертировать, либо будет композитором

или даже исследователем, ученым. Но главное: музыка говорит с

Николасом языком ангелов, языком радости. Она — часть его

души. И я предсказываю, что она станет главным в его жизни”.

Джессика взглянула на часы.

— Никки, уже поздно.

— Ах, мам, разреши мне побыть еще. Завтра же в школе нет

занятий.

— Но тебе все равно целый день надо заниматься. Так что —

нет.

Джессика следила за дисциплиной в семье, и Никки, пожелав

родителям спокойной ночи, ушел к себе. Вскоре они услышали

звуки портативной электронной клавиатуры, донесшиеся из его

спальни, — Никки обычно играл на ней, когда нельзя было

пользоваться роялем в гостиной.

А Джессика вновь занялась мартини. Глядя, как она разливает

коктейль по бокалам, Слоун думал: “Можно ли быть

счастливее?” Такое чувство вызывала у него Джессика и то, как

она выглядела после двадцати лет брака. Она уже не ходила с

распущенными волосами и не старалась скрыть пробивавшуюся

седину. Да и возле глаз у нее появились морщинки. Но фигура

по-прежнему была стройная, хороших пропорций, а ноги

притягивали взгляды мужчин. В общем, думал Слоун, она, право

же, не изменилась, и он по-прежнему гордился женой, когда

появлялся с ней в чьем-либо доме.

— Похоже, у тебя был тяжелый день? — заметила она,

протягивая ему бокал.

— В общем — да. Ты смотрела “Новости”?

— Да. Несчастные пассажиры этого самолета. Такая страшная

смерть! Они ведь, должно быть, уже какое-то время знали, что у

них нет шанса выжить, — сидели и ждали смерти.

Слоун почувствовал укор совести: он об этом даже и не

подумал. Порой профессионал настолько занят сбором

информации, что забывает о людях, участниках события.

“Интересно, — подумал он, — это происходит от

бесчувственности, порождаемой слишком долгой причастностью

Он взял у нее конверт и внимательно просмотрел бумаги — лицо

его просияло.

Несколько месяцев назад вышла книжка Кроуфорда Слоуна

“Телекамера и правда”. Он написал ее в соавторстве, и это была

третья его работа.

Продавалась книга плохо. Нью-йоркские критики безжалостно

набросились на нее, радуясь возможности унизить человека с

таким весом, как Кроуфорд Слоун. Но в Чикаго, Кливленде, Сан

Франциско и Майами книга понравилась. Более того, с течением

времени определенные места в ней привлекли внимание

обозревателей газет, а лучшей рекламы ни одной книге и не

надо.

В главе, посвященной терроризму и заложникам, Слоун прямо

написал о том, “с каким стыдом американцы узнали в 1986

1987 гг., что правительство США купило свободу группке своих

заложников на Ближнем Востоке ценою жизни тысяч иракцев,

которые полегли и были искалечены не только на полях

сражений между Ираном и Ираком, но и в тылу”.

Эти люди погибли, писал он, потому что США снабжали Иран

оружием в уплату за выпуск заложников. “Современные грязные

тридцать сребреников” — так охарактеризовал Слоун эту

расплату оружием, подкрепив свои слова цитатой из Киплинга.

Особой похвалы, кроме приведенного выше, удостоились

следующие высказывания Слоуна:

“Ни у одного политического деятеля не хватит духу сказать это

вслух, но заложников — в том числе и американцев — следует

считать людьми приговоренными.

С террористами можно говорить только языком

контртерроризма, ибо это единственный язык, который они

понимают: надо, по возможности, их выслеживать и исподтишка

уничтожать. Никогда нельзя — прямо или косвенно — идти на

сделку с террористами или платить им выкуп — никогда!

При поимке с уликами террористам, которые сами не

соблюдают норм гражданского права, нельзя давать

возможность прибегнуть к помощи законов и принципов, которые

они презирают. Англичане, глубоко уважающие закон,

вынуждены порой отходить от него в целях защиты от порочной

и безжалостной ИРА.

Что бы мы ни делали, терроризм не исчезнет, потому что

— Я понимаю, о чем ты. И постараюсь сделать все, что смогу.

Объяснялся этот разговор тем, что старший Слоун никак не мог

забыть своего героического вклада во вторую мировую войну —

он был старшим бомбардиром в авиации и получил за свои

заслуги Серебряный крест и Крест за отличные полеты. После

войны он работал бухгалтером — карьера не блестящая, но

обеспечившая ему пристойную пенсию и независимость. Тем не

менее годы, проведенные на войне, продолжали занимать

главное место в воспоминаниях Энгуса.

Кроуфорд уважал военные заслуги отца, но знал, каким

занудным мог быть старик, когда садился на одного из своих

любимых коньков и принимался разглагольствовать о том, что

“исчезли нынче цельные люди, заботящиеся о моральных

ценностях”.

Джессика же умела спокойно пропускать мимо ушей эти

проповеди.

Кроуфорд и Джессика продолжали беседу и за ужином — это

было их любимое время. Ежедневно приходила прислуга, но

ужин Джессика готовила сама, стараясь все так устроить, чтобы

после приезда мужа как можно меньше времени проводить на

кухне.

— Я знаю, — задумчиво произнес Кроуфорд, — что ты имела в

виду, когда сказала, что я не из тех, кто стремится вызвать

полемику. На протяжении моей жизни я, пожалуй, далеко не

всегда при первом же случае высказывал свое мнение. Но я

твердо стою на позициях, изложенных в моей книге. И по

прежнему на них настаиваю.

— Ты имеешь в виду терроризм?

Он кивнул.

— С тех пор как это было написано, я не раз думал о том, что и

как способны и могут сделать террористы тебе и мне. Поэтому я

принял некоторые меры предосторожности. До сих пор я не

говорил тебе об этом, но ты должна знать. — Джессика с

любопытством смотрела на него, а он продолжал:

— Тебе никогда не приходило в голову, что такого человека, как

я, могут выкрасть, что я могу стать заложником?

— Я думала об этом, когда ты был за границей. Он покачал

головой:

— Это могло бы произойти и здесь. Всегда ведь что-то

— Ну а если телестанция готова будет заплатить выкуп?

— Сомневаюсь, но они, безусловно, не станут это делать против

моей воли, которая зафиксирована в моей книге и повторена в

заявлении.

— Ты сказал, что станция предоставляет тебе определенную

защиту. Я впервые об этом слышу. Что это за защита?

— Если кто-то угрожает по телефону, или приходят какие-то

идиотские письма, которые можно понять определенным

образом, или появляются слухи о возможном нападении — такое

происходит на всех телестанциях, особенно в отношении

ведущих, — приглашают частных детективов. Они занимаются

тем, чем обычно занимается охрана: ведут наблюдение за

зданием Си-би-эй. Со мной так уже было не раз.

— Ты мне об этом никогда не говорил.

— Да, наверное, не говорил, — сказал он.

— А о чем еще ты мне не говорил? — В голосе Джессики

звучало раздражение, хотя она явно еще не знала, злиться ли на

то, что он что-то от нее скрывал, или же тревожиться.

— Про телестанцию — больше ни о чем, но есть еще кое-что, о

чем я договорился с Дрилендом.

— Это будет слишком нахально с моей стороны, если я

попрошу тебя рассказать и об этом?

— Да нет, тебе это нужно знать. — Слоун предпочел не

обращать внимания на сарказм, к которому иной раз прибегала

жена, когда особенно волновалась. — Нынче, когда человека

выкрадывают, — не важно, в какой части света, — террористы

непременно делают видеозапись: они вынуждены ее делать.

Затем эти видеозаписи иногда появляются на телевидении, но

никто не знает наверняка, были заложники сняты добровольно

или по принуждению и, если по принуждению, то какого рода.

Однако если заранее договориться о системе сигнализации,

человек, оказавшийся заложником, может таким путем дать кое

что понять. Кстати, сейчас все больше и больше потенциальных

заложников оставляют у своих юристов заранее разработанный

код.

— Можно подумать, речь идет о шпионском романе, не будь это

так серьезно, — заметила Джессика. — Ну и о каких же ты

условился сигналах?

— Если я облизываю губы, — а на это никто не обратит

заснуть.

А на улице сидевшие в “форде” проследили за тем, как в доме

один за другим погасли огни, затем доложили обстановку по

радиотелефону и, закончив наблюдение, отбыли.

Глава 8

Вскоре после 6.30 утра наблюдение за домом Слоуна

возобновилось. На сей раз это был “шевроле-селебрити”, и на

переднем сиденье — следуя методу, обычно применяемому при

наблюдении, — сидели полулежа колумбийцы Карлос и Хулио.

“Шевроле” удобно стоял за домом Слоуна, в боковой улочке;

наблюдение велось с помощью бокового зеркала и зеркала

заднего вида. Оба мужчины были взвинчены, зная, что день

предстоит решающий — они долго и тщательно готовились к

нему.

В 7.30 произошло непредвиденное: к дому Слоуна подкатило

такси. Из такси вышел пожилой мужчина с чемоданом. Он вошел

в дом и больше не появлялся. Присутствие этого человека

осложняло дело и потребовало переговоров по радиотелефону с

временной штаб-квартирой наблюдателей, находившейся на

расстоянии двадцати миль.

Средства связи, которыми они располагали, равно как и

количество машин, свидетельствовали о том, что на проведение

операции не жалели денег. Заговорщики, продумавшие и

организовавшие наблюдение, а также то, что должно было за

этим последовать, были профессионалами, отличались

изобретательностью и имели доступ к большим деньгам.

Они были связаны с преступным и безжалостным в своих

методах “Медельинским картелем”, этим объединением королей

наркотиков, которое орудует в Колумбии; в одной статье,

напечатанной в “Ньюсуик” в 1988 году, было сказано, что этот

картель “столь же богат, как… “Дженерал моторе”, и столь же

беспощаден, как Иди Амин”. [4] Члены картеля, писал журнал, в

достижении своих целей “не знают границ, не заботятся о

пристойности и не останавливаются ни перед чем”.

“Медельинский картель”, действуя со звериной жестокостью,

совершил в Колумбии бесчисленное множество кровавых

убийств — среди его жертв были и полицейские, и судьи, и

приехавшего пожилого мужчины среди них не было.

Хулио произнес в телефон условные фразы:

— Прибыл синий пакет. Второй доставкой. Пакет на складе.

Отправитель не выяснен.

Если перевести на нормальный язык, это означало: “Прибыл

мужчина. Доставлен такси. Прошел в дом. Кто он — неизвестно:

снимка его нет”.

— А номер квитанции? — отрывисто прозвучал в ответ резкий

голос Мигеля, руководителя группы.

Хулио, который был не очень силен по части кодов, тихонько

ругнулся и принялся быстро листать блокнот, чтобы понять

вопрос. Его спрашивали: “Какого возраста человек?” Он

беспомощно посмотрел на Карлоса.

— Un viejo. [5] Сколько ему лет?

Карлос взял блокнот и прочитал, как надо отвечать.

— Скажи ему: номер квитанции семьдесят пять.

Хулио так и сказал, что породило новый резкий вопрос:

— В синем пакете есть что-то особенное?

Плюнув на код, Хулио напрямик произнес:

— Он с чемоданом. Похоже, что приехал пожить. А в ветхом

арендованном доме к югу от Хакенсака, штат Нью-Джерси,

человек по прозвищу Мигель ругнул про себя Хулио за

неосторожность. И с такими pendejos [6] он вынужден работать!

В блокноте с шифром была фраза, которой можно было ответить

на вопрос, а ведь он всех предупреждал — снова и снова, — что

разговор по радиотелефону кто угодно может подслушать. В

любом магазине можно купить устройство, позволяющее

подслушивать радиотелефоны. Мигель слышал про

радиостанцию, похвалявшуюся тем, что она раскрыла несколько

преступных сговоров с помощью сканера.

“Estupidos!” [7] Он просто не мог вдолбить этим идиотам, как

важно соблюдать бдительность и осторожность, быть начеку не

большую часть времени, а все время — от этого зависит успех

дела, а кроме того, их жизнь и свобода.

Сам Мигель, насколько помнил себя, всегда был предельно

осторожен. Поэтому его ни разу и не смогли арестовать,

несмотря на то что он был в списке преступников, “наиболее

разыскиваемых” полицией Северной и Южной Америк, а также

некоторых стран Европы и Интерполом. В Западном полушарии

огорчили его. Наоборот, он жаждал принять участие в

начавшейся кипучей деятельности.

А пока он действовал на собственный страх и риск в Беркли и

обнаружил, что напрочь лишен совестливости и может быстро и

решительно убивать людей без всякого неприятного чувства

потом.

Его первой жертвой стала молодая женщина, с которой он

познакомился, сойдя в Беркли с автобуса. Они вместе пошли по

улице, разговорились и обнаружили, что оба учатся на первом

курсе. Он, видимо, ей приглянулся, и она пригласила его к себе,

а жила она в скромной квартирке в конце Телеграф-авеню. Было

это в ту пору, когда подобные знакомства были обычным

явлением: страх перед СПИДом еще не наступил.

Хорошенько потрудившись с ней в постели, Мигель уснул, а

проснувшись, обнаружил, что девица просматривает содержимое

его бумажника. Там было несколько удостоверений личности на

разные фиктивные имена: он и тогда уже готовился к будущей

жизни вне закона. На свою беду девица проявила излишний

интерес к этим удостоверениям — возможно, она сотрудничала с

какой-то службой, хотя Мигель так никогда этого и не узнал.

Мигель вскочил с постели, схватил ее и задушил. Он до сих пор

помнил, с каким изумлением она взглянула на него, как

вырывалась из его рук и как потом, перед тем как потерять

сознание, с отчаянной мольбой на него посмотрела. А он с

интересом обнаружил — словно врач-клиницист, наблюдающий

больного, — что, убив ее, не почувствовал никаких укоров

совести.

Больше того, он с ледяным спокойствием прикинул, могут ли его

поймать, и пришел к выводу, что это исключено. Они ведь не

сидели рядом в автобусе, да, собственно, тогда вообще не были

еще знакомы. Едва ли кто-либо заметил, как они вместе шли от

остановки. В вестибюле, как и в лифте, пока они поднимались на

четвертый этаж, им никто не встретился.

Мигель не спеша вытер какой-то тряпкой те несколько

поверхностей, на которых могли остаться отпечатки его пальцев.

Затем, обернув носовым платком правую руку, выключил всюду

свет и вышел из квартиры — дверь за ним захлопнулась.

Он не стал спускаться на лифте, а пошел по лестнице и, прежде

чем выйти в вестибюль, проверил, нет ли там кого, а затем уже

презирал эти лицемерные, прогнившие Соединенные Штаты, как

он их называл. Но вообще к политике он относился скептически

— просто любил, можно сказать, сладострастно любил,

опасность, риск и тот образ жизни, который вел.

Этот-то образ жизни и побудил его приехать полтора месяца

назад в Соединенные Штаты, чтобы втайне подготовить то, что

произойдет сегодня и о чем вскоре узнает весь мир.

Первоначально Мигель намеревался попасть в США окружным,

но безопасным путем: из Боготы через Рио-де-Жанейро — в

Майами. В Рио он должен был сменить паспорт и явиться в

Майами в качестве бразильского издателя, направляющегося на

нью-йоркскую книжную ярмарку. Но тайный агент “Медельинского

картеля” в госдепартаменте предупредил, что Иммиграционная

служба в Майами срочно запросила всю имеющуюся

информацию на Мигеля, особенно о том, какие имена он

использовал.

А Мигель однажды уже выступал в качестве бразильского

издателя, и, хотя считал, что эта его маскировка еще не

высвечена, ему показалось более разумным не появляться в

Майами вообще. Поэтому, хоть так получалось и дольше, он

полетел из Рио-де-Жанейро в Лондон, где обрел новое лицо и

вполне законный, новешенький британский паспорт. Все

оказалось очень просто.

Ах эти чистенькие демократии! До чего же глупы и наивны они!

Как просто использовать их хваленые свободы и

демократические системы в своих целях тем, кто, как Мигель, не

верит ни во что!

Еще до поездки в Лондон он уже знал, как это делается. В

Лондоне он первым делом отправился в Дом святой Екатерины,

на скрещении Кингсуэй и Олдуич, где хранятся архивы записей о

всех рождениях, браках и смертях по Англии и Уэльсу. Там

Мигель сказал, что ему нужно три свидетельства о рождении.

О рождении кого? Да кого угодно, кто родился в тот же день, что

и он, или около того.

Ни слова никому не говоря и не вызвав ни единого вопроса, он

взял пять бланков, после чего подошел к полкам, на которых

стояли толстые тома, расставленные по годам. Мигель выбрал

1951-й год. Тома были составлены поквартально. Он выбрал том

на буквы М — Р, за октябрь — декабрь.

еще не по средствам иметь контору и секретаря. Однако никаких

вопросов ему не было задано. То же самое он проделал и в двух

других агентствах, где тоже не было проявлено никакого

любопытства. Теперь у него было три отдельных адреса, на

которые ему могли прислать три запрошенных паспорта, причем

ни один из адресов не был связан с его именем.

Затем в фотоавтоматах он трижды снялся на паспорт, всякий

раз слегка меняя внешность. На одном снимке он был с

аккуратными усиками и бородкой, на другом — гладко выбритый

и с измененным пробором, на третьем — в очках с массивной

оправой.

На другой день он забрал в Доме святой Екатерины три

свидетельства о рождении. Как и прежде, никто не

поинтересовался, зачем они ему нужны.

Он уже приобрел на почте бланки для получения паспортов —

опять-таки стараясь не дотрагиваться до них пальцами. И, надев

резиновые перчатки, заполнил эти бланки. На каждом он

проставил адрес одного из агентств, с которыми успел

договориться. К каждому бланку прилагались две фотографии.

Одна фотография должна быть заверена “профессионально

квалифицированным лицом” — врачом, юристом или

руководителем предприятия, подтверждающим личность

просителя; от этого человека требовалось заверение, что он (или

она) знает просителя по меньшей мере два года. Следуя

полученному совету, Мигель написал все, что требовалось, сам

расписался, изменив почерк и выбрав имена и адреса наугад из

телефонной книги. Он купил несколько печатей, чтобы придать

большую убедительность именам и адресам.

Хотя на бланках и было напечатано предупреждение, что

подписи лиц, удостоверяющих личность, проверяются, — на

самом деле это редко делалось, и можно было почти не

опасаться, что фальшивка будет обнаружена. Просто слишком

много подавалось прошений и слишком маленьким был штат.

Наконец Мигель занялся тремя “заверенными” фотографиями —

теми, на которых стояла подпись и которые не пойдут на

документы, а останутся в архивах Отдела паспортов. Он провел

по ним губкой, смоченной слабым раствором “Доместоса” —

отбеливателя, применяемого в домашнем хозяйстве. Благодаря

этому средству фотографии, лежащие в архиве, через два или

Добравшись до Нью-Йорка, Мигель тотчас отправился в Куинс,

где жило довольно мною колумбийцев и где агент

“Медельинского картеля” подыскал для него конспиративный

дом.

“Малая Колумбия” на Джексон-Хейтс находится между

Шестьдесят девятой и Восемьдесят девятой улицами. Это

процветающий центр торговли наркотиками и один из самых

опасных районов Нью-Йорка, где расправиться с человеком все

равно что чихнуть, а убийство считается самым обычным делом.

Полицейские в форме редко отваживаются появляться там по

одному, а ночью никогда не ходят пешком даже и парами.

Репутация этого района не волновала Мигеля, собственно, он

даже решил, что она будет служить ему защитой, пока он будет

планировать операцию, доставать деньги из тайных фондов и

собирать свою небольшую команду. Эта команда, состоящая из

семи человек, включая самого Мигеля, была подобрана еще в

Боготе.

Хулио, который в этот момент вел наблюдение за Слоуном, и

Сокорро, единственная женщина в группе, были колумбийцами,

“агентами по требованию” “Медельинского картеля”. Несколько

лет назад оба были засланы в Соединенные Штаты под видом

иммигрантов с единственной инструкцией — осесть там и ждать,

пока их услуги не понадобятся в связи с торговлей наркотиками

или для другой преступной цели. И вот сейчас их время пришло.

Хулио был специалистом по связи. Сокорро за период ожидания

окончила курсы медицинских сестер.

Но она была связана не только с “Медельинским картелем”.

Через друзей в Перу она познакомилась с ультрареволюционной

организацией “Сендеро луминосо” и стала агентом этой

организации, выполнявшим отдельные поручения в США. Такое

сочетание политических мотивов со стремлением к наживе через

преступление стало обычным явлением среди

латиноамериканцев, и теперь в предстоящей операции Сокорро

играла также роль наблюдателя от “Сендеро луминосо”.

Трое из четверки были колумбийцами, выступавшими под

фиктивными именами: Рафаэль, Луис и Карлос. Рафаэль был

механик и вообще мастер на все руки. Луиса отобрали за

высокую квалификацию шофера: он лихо умел уходить от

преследования, особенно с места преступления. А Карлос был

придется прибегнуть к импровизации, но в незначительной мере.

Откладывать же операцию ни в коем случае нельзя. За

пределами Штатов уже приведены в готовность силы, которые

включатся в дело вслед за ними.

Глава 9

Энгус Слоун умиротворенно вздохнул, поставил на стол чашку,

из которой пил кофе, и промокнул салфеткой серебристо-седые

усы.

— Решительно заявляю, — сказал он, — что во всем штате

Нью-Йорк никому сегодня утром не подавали лучшего завтрака.

— И никому не подавали завтрака с большим содержанием

холестерина, — заметил его сын из-за раскрытых страниц “Нью

Йорк тайме”, которую он читал по другую сторону стола. — Ты

что, не знаешь, что жареные яйца — это плохо для твоего

сердца? Сколько ты их съел? Три?

— Ну кто же считает? — сказала Джессика. — К тому же яйца

тебе вполне по карману, Кроуф. Не хотите еще, Энгус?

— Нет, спасибо, моя дорогая. — Старик, живой, румяный (ему

только что исполнилось семьдесят три года), ласково улыбнулся

Джессике.

— Три яйца — это же немного, — сказал Никки. — Я как-то

видел фильм про тюрьму на Юге. Какой-то человек съел там за

один присест пятьдесят яиц.

Кроуфорд Слоун опустил “Тайме” и сказал:

— Этот фильм называется “Люк, Холодная Рука”. В нем

снимался Пол Ньюмен, и вышел этот фильм в шестьдесят

седьмом году. Я уверен, что на самом деле Ньюмен не съел

столько яиц. Он прекрасный актер и сумел так сыграть, что

убедил зрителей.

— Тут к нам как-то заходил коммивояжер, торгующий

“Британникой”, — сказала Джессика. — Он хотел продать нам

энциклопедию. И не сумел убедить: я сказала, что у нас одна

уже есть, причем живая.

— Ну что я могу поделать, — откликнулся ее муж, — если у

меня в голове застревают факты? Но они, правда, как пух.

Никогда не знаешь, что прилипнет к памяти, а что улетит.

Вся семья сидела в светлой веселой комнате рядом с кухней,

подала более здоровую пищу.

— Что касается моего сердца и яиц, — сказал Энгус (ему порой

требовалось несколько минут, чтобы осознать услышанное и

отреагировать), — то я считаю, коль скоро мой будильник

столько лет протикал, я могу не волноваться насчет

холестерина. К тому же мое сердце вместе со мной побывало в

жарких переделках и выжило. Я бы мог кое-что об этом вам

порассказать.

Кроуфорд опустил газету и переглянулся с Джессикой, как бы

подавая ей сигнал: “Быстро смени тему, прежде чем он пустится

в воспоминания”. Джессика легонько передернула плечами,

давая понять: “Если ты этого хочешь, сам и делай”.

Кроуфорд сложил “Тайме” и сказал:

— Тут указаны цифры жертв той катастрофы, что произошла

вчера в Далласе. Страшновато выглядит. Думаю, мы будем

говорить об этом всю будущую неделю.

— Я видел это вчера вечером в твоих “Новостях”, — сказал

Энгус. — Репортаж вел этот малый, Партридж. Мне он нравится.

Когда он дает материал из-за границы, особенно про наших

военных, я тоже начинаю гордиться, что я американец. А не все

твои люди так работают, Кроуфорд.

— К сожалению, папа, есть только одна неувязочка, — заметил

Кроуфорд, — Гарри Партридж — не американец. Он канадец. А

кроме того, какое-то время придется тебе обходиться без него.

Он сегодня уезжает в длительный отпуск. — И затем из

любопытства спросил:

— А кто из наших ребят не возбуждает в тебе гордости?

— Да почти все. Очень уж у вас, работающих на телевидении,

развита манера все порочить, особенно наше правительство —

ссоритесь с властями, вечно стараетесь принизить президента.

Похоже, никто уже ничем не гордится. Это тебя никогда не

смущало?

Кроуфорд молчал, и Джессика сказала ему sotto voce [11] :

— Твой отец ответил ведь на твой вопрос. Теперь твоя очередь

отвечать.

— Папа, — сказал Кроуфорд, — мы с тобой уже столько раз об

этом говорили, и я не думаю, чтобы наши точки зрения когда

либо совпали. То, что ты называешь “все порочить”, мы, в

Отделе новостей, считаем вполне законной манерой подвергать

стороне. Теперь такого больше нет.

— Это была другая война, — сказал Кроуфорд, — и другое

время. Способы сбора информации с тех пор изменились, как и

представления о том, какими должны быть новости. Многие из

нас не верят больше утверждению: “Моя страна всегда права,

иначе — она опозорена”.

— Вот уж никогда не думал, что услышу от моего сына такое, —

недовольным тоном сказал Энгус. Кроуфорд передернул

плечами.

— Ну, сейчас слышишь. Те из нас, кто стремится говорить

правду, хотят быть уверенными в том, что наша страна права,

что нас не водят за нос те, кто ею правит. А выяснить это можно,

лишь задавая жесткие, зондирующие вопросы.

— Ты что же, считаешь, что во время войны, в которой я

сражался, подобных жестких вопросов не ставили?

— Они были недостаточно жесткими, — сказал Кроуфорд. И

помолчал, не зная, говорить ли дальше, потом решил все-таки

сказать. — Ты ведь был одним из тех, кто участвовал в первом

вылете “Б—17”, когда бомбили Швайнфурт?

— Да. — И пояснил для Николаев:

— Это сердце Германии, Никки. В то время не самое приятное

было место для полетов.

— Ты говорил мне как-то, — продолжал Кроуфорд не без

жестокости, — что вашей целью было уничтожить в Швайнфурте

шарикоподшипниковый завод, так как люди, отдавшие вам

приказ о бомбежке, полагали, что им удастся таким образом

остановить военную машину Германии, потому что без

подшипников она не сможет функционировать.

Энгус медленно кивнул, уже зная, что будет дальше.

— Так нам говорили.

— И ты знаешь также, что, как выяснилось после войны, это не

сработало. Невзирая на этот рейд и на многие другие, которые

стоили американцам стольких жизней, Германия никогда не

ощущала недостатка в подшипниках. Значит, и стратегия и

планы были неверны. Ну, я не хочу сказать, что пресса в те дни

могла бы остановить эту страшную растрату жизней. Но сегодня

подобные вопросы зададут не после того, как все кончится, а

пока это происходит, так что и сами вопросы, и то, что

общественность будет обо всем знать, явятся сдерживающей

казалось, и все кишки тоже.

Энгус помолчал. В комнате царила тишина — все это было

совсем непохоже на его обычные воспоминания. Затем он

заговорил, обращаясь уже только к Никки, глотавшему каждое

его слово, и между стариком и мальчиком как бы протянулся

мостик взаимопонимания.

— Я сейчас скажу тебе, Никки, то, чего до сих пор не говорил ни

одной живой душе, никому на свете. Я однажды так боялся,

что… — Он окинул окружающих взглядом, словно взывая к их

пониманию, — …так боялся, что намочил штаны.

— И что же ты предпринял? — спросил Никки. Джессика,

заботясь об Энгусе, хотела было остановить Никки, но Кроуфорд

жестом призвал ее к молчанию.

Старик продолжал уже окрепшим голосом. Гордость явно

возвращалась к нему.

— А что я мог предпринять? Воевать мне не нравилось, но шла

война, так что я выполнял то, что мне приказывали. Я был

бомбардиром в группе. Когда наш командир — а это был наш

пилот — подлетал к цели, он говорил мне по селектору: “Теперь

дело за тобой, Энгус, принимай команду”. А я лежал у

авиаприцела — тут я застывал и всматривался. Дело в том, что

в течение нескольких минут, Никки, самолет ведет бомбардир.

Когда цель оказывалась у меня на скрещении прицела, я

сбрасывал бомбы. Это было сигналом для всей команды, и они

тоже сбрасывали бомбы. Так что я хочу тебе сказать вот что,

Никки: это естественно, когда человек до смерти чего-то боится.

Такое может быть с самыми лучшими людьми. Важно не пойти

ко дну, держать себя в руках и делать то, что ты считаешь надо

делать.

— Понял, дед.

Голос у Никки звучал сухо, и Кроуфорд подумал: интересно, все

ли он понял. Наверное, многое. Никки был мальчик умный и

добрый. “А сам я, — подумал Кроуфорд, — старался ли в

прошлом лучше понять отца?”

Он взглянул на часы. Пора двигаться. Обычно он приезжал в

Си-би-эй в 10.30, но сегодня надо быть раньше, так как он хотел

повидать руководителя отдела по поводу Чака Инсена —

настало время снимать его с ответственного за выпуск “Вечерних

новостей”. Слоуна все еще бесило воспоминание о стычке с

Кроуфорд подошел к отцу, крепко обнял его и расцеловал в обе

щеки.

Старик явно удивился и даже покраснел.

— Эй, эй! Это еще что такое?..

— Я люблю тебя, старый ты чудак, — сказал Кроуфорд, глядя

ему в лицо.

У порога Кроуфорд обернулся. По лицу Энгуса расплылась

блаженная улыбка. У Джессики на глазах были слезы. А Никки

так и сиял.

Карлос и Хулио с удивлением увидели, что Кроуфорд Слоун

выехал из дома раньше обычного. Они тотчас условным кодом

сообщили об этом своему шефу Мигелю.

К этому времени Мигель уже выехал из оперативного центра в

Хакенсаке и вместе с другими ехал в пикапе “ниссан”,

снабженном радиотелефоном, по мосту Джорджа Вашингтона,

соединяющему Ныо-Джерси с Нью-Йорком.

Мигеля это известие ничуть не смутило. В свою очередь, он

передал зашифрованный приказ, что все планы остаются в силе,

время их осуществления при необходимости можно приблизить.

А сам подумал: “Намеченная акция явится для всех полной

неожиданностью: логически она никак не будет оправдана, и

очень скоро возникнет вопрос — зачем?”

Глава 10

Приблизительно в то время, когда Кроуфорд Слоун выехал из

своего дома в Ларчмонте, направляясь в Си-би-эй, Гарри

Партридж проснулся в Канаде — это было в Порт-Кредите, близ

Торонто. Спал он крепко и, проснувшись, в первые минуты не

мог понять, где находится. Это случалось с ним часто, поскольку

просыпался он в самых разных местах.

Когда мысли пришли в порядок, он оглядел знакомую комнату и

понял, что если сесть в постели — чего пока он еще не склонен

был делать, — то в окно видны будут широкие просторы озера

Онтарио.

Это была база Партриджа, его логово, но из-за работы,

требовавшей постоянных переездов, он приезжал сюда в

течение года лишь ненадолго. И хотя тут были его вещи —

одежда, книги, фотографии в рамках, сувениры, привезенные в

Партридж приехал на место происшествия вскоре после того, как

случилось несчастье, и видел, как вытаскивали трупы. Каждое

маленькое тельце, покрытое черной вонючей густой грязью,

окатывали из брандспойта и лишь потом увозили для опознания.

Окружавшие Партриджа репортеры, фотографы, полицейские,

зеваки — все плакали, судорожно глотая слезы. Партриджу тоже

хотелось заплакать, но он не мог. Совершенно больной, но с

сухими глазами, он довел свой репортаж до конца и уехал.

С тех пор он видел бесчисленное множество происшествий,

которые могли бы вызвать слезы, но тоже никогда не плакал.

Может быть, у него есть какой-то дефект, и он человек

холодный? Он задал этот вопрос однажды приятельнице

психиатру, с которой они выпивали как-то вечером, а потом легли

в постель.

Она сказала ему: “Все с тобой в порядке, иначе ты не задавал

бы этот вопрос. Просто у тебя есть такой защитный механизм,

который делает отвлеченным все, что ты видишь. Все свои

переживания ты запихиваешь внутрь, и они у тебя копятся где-то

там. Настанет день, когда хранилище переполнится, лопнет, и ты

заплачешь — и как заплачешь!”

Всеведущая женщина, делившая с ним постель, оказалась

права, и такой день настал… Но об этом Партридж тоже не

хотел думать, и он задвинул в глубь памяти то событие, как раз

когда Вивиен вошла в спальню, неся на подносе утренний чай.

Ей перевалило за сорок — у нее было резко очерченное лицо и

прямые черные волосы, в которых проглядывала седина. Она не

была ни красивой, ни, как принято говорить, хорошенькой, но

теплой и щедрой, — и с ней было легко. Вивиен овдовела еще

до знакомства с Партриджем, причем замужество ее, как он

догадывался, было не из удачных, хотя она редко говорила о

нем. У нее была дочь, жившая в Ванкувере. Время от времени

девушка приезжала в Торонто, но Партридж ни разу не видел ее.

Партриджу нравилась Вивиен, хотя он и не был в нее влюблен

и, поскольку знал ее достаточно долго, понимал, что никогда не

полюбит. А вот Вивиен, как он подозревал, любила его и

полюбит еще больше, стоит дать ей повод.

А пока она мирилась с их отношениями, не требуя большего.

Сейчас Партридж пил чай, а Вивиен внимательно рассматривала

его. Она обнаружила, что он еще больше похудел и лицо его,

он ей.

Вивиен ушла готовить завтрак, и мысли Партриджа вернулись к

вчерашнему дню.

Он вспомнил о звонке Кроуфорда Слоуна, поздравившего его,

— Партриджа отыскали тогда в далласском аэропорту.

Говорил Кроуфорд несколько натянуто, что часто бывало в их

разговорах. Иной раз Партриджу так и хотелось сказать ему:

“Послушай, Кроуф, если ты думаешь, что я имею на тебя зуб —

за Джессику, или за твое место, или вообще за что бы то ни

было, — забудь об этом! Я не имею на тебя зуба и никогда не

имел”. Но Партридж понимал, что это лишь еще больше

осложнило бы их отношения, да Кроуфорд скорее всего и не

поверил бы ему.

Во Вьетнаме Партридж прекрасно понимал, почему Слоун

вылетал лишь на короткие задания: он хотел как можно больше

болтаться в Сайгоне и как можно чаще выступать в “Новостях”

Си-би-эй. Но Партриджу тогда было на это наплевать, как

наплевать было и сейчас. У него были свои интересы. И одним

из них — это можно, пожалуй, назвать пристрастием — была

тяга к зрелищам и звукам войны.

Война.., кровавый бедлам сражений.., грохот и пламя,

вырывающиеся из больших орудий, пронзительный свист и

уханье падающих бомб.., стрекот пулеметов, когда не знаешь,

кто стреляет, по кому и откуда.., почти чувственное возбуждение

от грозящей тебе опасности, невзирая на страх, вызывающий

дрожь, — все это увлекало Партриджа, высвобождало в нем

адреналин, заставляло быстрее бежать кровь…

Он обнаружил это сначала во Вьетнаме, при своем первом

знакомстве с войной. И с тех пор это наваждение владело им.

Он не раз говорил себе: “Признайся — тебе это нравится”, и

признавался: “Да, нравится, и я дурак и мерзавец”.

Дурак или нет, но Партридж не возражал, когда Си-би-эй

посылала его на театр военных действий. Он знал, что коллеги

называют его “Пиф-паф” — презрительной кличкой,

обозначающей телевизионщика, который обожает войну, — он не

раз слышал, что это хуже, чем пристрастие к героину или

кокаину, а конец почти такой же.

Но в Отделе новостей Си-би-эй — а это главное — знали, что

Гарри Партридж освещает военные события лучше всех.

собственно, и было задумано — о его родной провинции, где он

начинал работать в журналистике на местном радио. Он

вспомнил, как рассказывал Вивиен про свою работу на

радиостанции, называвшейся тогда “20/20”; это означало, что

каждые двадцать минут рок-н-ролл прерывался заголовками

новостей, полученных по телеграфу от агентства АП. Выкрикивал

эти заголовки юный Гарри Партридж. Он улыбнулся, вспомнив

сейчас об этом: казалось, то было так давно.

После завтрака, прогуливаясь в пижаме по квартире, он

заметил:

— Грязновато тут у нас стало. Надо заново все покрасить и

купить новую мебель.

— Я знаю, — согласилась Вивиен. — Я уже говорила с

хозяевами дома, что стены требуют покраски. Но мне ответили,

что на эту квартиру не стоит тратиться.

— Ну и плевать на них! Обойдемся без хозяев. Найди маляра и

вели ему сделать что надо. Я оставлю тебе достаточно денег

перед отъездом.

— Ты всегда очень щедр, — сказала она. И добавила:

— А у тебя по-прежнему есть это право не платить подоходный

налог?

Он ухмыльнулся:

— Конечно.

— Никому и нигде?

— Никому, и это вполне законно и честно. Я не заполняю

никаких налоговых деклараций — мне это не надо. Зато

сохраняю уйму времени и денег.

— Я так и не понимаю, как это тебе удается.

— Тебе я могу рассказать, — сказал он, — хотя обычно я об

этом не говорю. Люди, которые платят подоходный налог,

начинают завидовать, потому что не любят, когда плохо тебе

одному, А объясняется все очень просто, — сказал он, — надо

быть канадским гражданином, иметь канадский паспорт и

работать за границей.

Многие не знают того, что Соединенные Штаты — единственная

крупная держава в мире, которая взимает налог со своих

граждан независимо от того, где они живут. Дядя Сэм взимает

налог даже с американцев, постоянно живущих за пределами

США. А Канада этого не делает. Канадцы, выехавшие из страны,