Ирине

Перчатка

Где-то во льду хранятся рыцарские мои перчатки, облегавшие

мои пальцы целых тридцать шесть лет теснее лайковой кожи и

тончайшей замши Эльзы Кох.

Перчатки эти живут в музейном льду — свидетельство, документ,

экспонат фантастического реализма моей тогдашней

действительности, ждут своей очереди, как тритоны или

целоканты, чтобы стать латимерией из целокантов.

Я доверяю протокольной записи, сам по профессии фактограф,

фактолов, но что делать, если этих записей нет. Нет личных дел,

нет архивов, нет историй болезни…

Документы нашего прошлого уничтожены, караульные вышки

спилены, бараки сровнены с землей, ржавая колючая проволока

смотана и увезена куда-то в другое место. На развалинах

Серпантинки процвел иван-чай — цветок пожара, забвения, враг

архивов и человеческой памяти.

Были ли мы?

Отвечаю: «были» — со всей выразительностью протокола,

ответственностью, отчетливостью документа.

Это рассказ о моей колымской перчатке, экспонате музея

здравоохранения или краеведения, что ли?

Где ты сейчас, мой вызов времени, рыцарская моя перчатка,

брошенная на снег, в лицо колымского льда в 1943 году?

Я — доходяга, кадровый инвалид прибольничной судьбы,

спасенный, даже вырванный врачами из лап смерти. Но я не

вижу блага в моем бессмертии ни для себя, ни для государства.

Понятия наши изменили масштабы, перешли границы добра и

зла. Спасение может быть благо, а может быть и нет: этот

вопрос я не решил для себя и сейчас.

необратимы, вечны. И все же моя рука не та рука колымского

доходяги. Та шкура сорвана с моего мяса, отслоилась от мышц,

как перчатка, и приложена к истории болезни.

Дактилоскопический узор обеих перчаток один: это рисунок

моего гена, гена жертвы и гена сопротивления. Как и моя группа

крови. Эритроциты жертвы, а не завоевателя. Первая перчатка

оставлена в Магаданском музее, в музее Санитарного

управления, а вторая принесена на Большую землю, в

человеческий мир, чтобы оставить за океаном, за Яблоновым

хребтом — все нечеловеческое.

У пойманных беглецов на Колыме отрубали ладони, чтобы не

возиться с телом, с трупом. Отрубленные руки можно унести в

портфеле, в полевой сумке, ибо паспорт человека на Колыме —

вольняшки или заключенного-беглеца один — узор его пальцев.

Все нужное для опознания можно привезти в портфеле, в

полевой сумке, а не на грузовике, не на «пикапе» или «виллисе».

А где моя перчатка? Где она хранится? Моя рука ведь не

отрублена.

Глубокой осенью 1943 года, вскоре после нового десятилетнего

срока, не имея ни силы, ни надежды жить — мускулов, мышц на

костях было слишком мало, чтобы хранить в них давно забытое,

отброшенное, ненужное человеку чувство вроде надежды, — я,

доходяга, которого гнали от всех амбулаторий Колымы, попал на

счастливую волну официально признанной борьбы с

дизентерией. Я, старый поносник, приобрел теперь веские

доказательства для госпитализации. Я гордился тем, что могу

выставлять свой зад любому врачу — и самое главное —

любому не-врачу, и зад выплюнет комочек спасительной слизи,

покажет миру зеленовато-серый, с кровавыми прожилками

изумруд — дизентерийный самоцвет.

Это был мой пропуск в рай, где я никогда не бывал за тридцать

восемь лет моей жизни.

Я был намечен в больницу — включен в бесконечные списки

какой-то дыркой перфокарты, включен, вставлен в спасительное,

спасательное колесо. Впрочем, тогда о спасении я думал

меньше всего, а что такое больница и вовсе не знал, подчинялся

лишь вековечному закону арестантского автоматизма: подъем —

развод — завтрак — обед — работа — ужин, сон или вызов к

уполномоченному.

никакого смысла. Само по себе понятие «смысл» — вряд ли

допустимо в нашем фантастическом мире. Вывод этот —

однодневного расчета — был найден не мозгом, а каким-то

животным арестантским чувством, чувством мускулов — найдена

аксиома, не подлежащая сомнению.

Кажется, пройдены самые дальние пути, самые темные, самые

глухие дороги, освещены глубочайшие уголочки мозга, испытаны

пределы унижения, побои, пощечины, тычки, ежедневные

избиения. Все это испытал я очень хорошо. Все главное

подсказало мне тело.

От первого удара конвоира, бригадира, нарядчика, блатаря,

любого начальника я валился с ног, и это не было притворством.

Еще бы! Колыма неоднократно испытывала мой вестибулярный

аппарат, испытывала не только мой «синдром Меньера», но и

мою невесомость в абсолютном, то есть арестантском, смысле.

Я прошел экзамен, как космонавт для полета в небеса, на

ледяных колымских центрифугах.

Смутным сознанием я ловил: меня ударили, сбили с ног, топчут,

разбиты губы, течет кровь из цинготных зубов. Надо скорчиться,

лечь, прижаться к земле, к матери сырой земле. Но земля была

снегом, льдом, а в летнее время камнем, а не сырой землей.

Много раз меня били. За все. За то, что я троцкист, что я «Иван

Иваныч». За все грехи мира отвечал я своими боками, дорвался

до официально разрешенной мести. И все же как-то не было

последнего удара, последней боли.

Я не думал тогда о больнице. «Боль» и «больница» — это

разные понятия, особенно на Колыме.

Слишком неожидан был удар врача Мохнача, заведующего

медпунктом спецзоны Джелгала, где меня судили всего

несколько месяцев назад. В амбулаторию, где работал доктор

Владимир Осипович Мохнач, я ходил на прием каждый день,

пытался хоть на день получить освобождение от работы.

Когда меня арестовали в мае 1943 года, я потребовал и

медицинского освидетельствования, и справки о моем лечении в

амбулатории.

Следователь записал мою просьбу, и в ту же ночь двери моего

карцера, где я сидел без света, с кружкой воды и трехсоткой

хлеба целую неделю — лежал на земляном полу, ибо в карцере

не было ни койки, ни мебели, — распахнулись, и на пороге

случаях РФИ — резкое физическое истощение.

Даже цинга имела контрольные цифры, дальше которых врачам

не рекомендовалось заходить в койко-днях, в группе «В» и «Б».

Высокий койко-день, окрик высшего начальства, и врач

переставал быть врачом.

Дизентерия — вот с чем было разрешено госпитализировать

заключенных. Поток дизентерийных больных сметал все

официальные рогатки. Доходяга тонко чувствует слабину — куда,

в какие ворота пропускают к отдыху, к передышке — хоть на час,

хоть на день. Тело, желудок заключенного — не анероид.

Желудок не предупреждает. Но инстинкт самосохранения

заставляет доходягу смотреть на амбулаторную дверь, которая,

может быть, приведет к смерти, а может быть, к жизни.

«Тысячу раз больной» — термин, над которым смеются все

больные и медицинские верхи, — глубок, справедлив, точен,

серьезен.

Доходяга вырвет у судьбы хоть день отдыха, чтоб снова

возвратиться на свои земные пути, очень схожие с путями

небесными.

Самое главное — это контрольная цифра, план. Попасть в этот

план — трудная задача, каков бы ни был поток поносников —

двери в больницу узкие.

Витаминный комбинат, где я жил, имел всего два места на

дизентерию в районную больницу, две драгоценные путевки, и то

отвоеванные с боем для «витаминки», ибо дизентерия прииска

золотого или оловянного рудника или дизентерия дорожного

строительства стоит дороже поносников витаминного комбината.

Витаминным комбинатом назывался просто сарай, где в котлах

варили экстракт стланика — ядовитую, дрянную, горчайшую

смесь коричневого цвета, сваренную в многодневном кипячении

в сгущенную смесь. Эта смесь варилась из иголок хвои, которые

«щипали» арестанты по всей Колыме, доходяги —

обессилевшие в золотом забое. Выбравшихся из золотого

разреза заставляли умирать, создавая витаминный продукт —

экстракт хвои. Горчайшая ирония была в самом названии

комбината. По мысли начальства и вековому опыту мировых

северных путешествий — хвоя была единственным местным

средством от болезни полярников и тюрем — цинги.

Экстракт этот был взят на официальное вооружение всей

убивали, кто хотел съесть эту ягоду, плод, вовсе не зная об ее

целительной сущности. Конвой охранял шиповник от арестантов.

Шиповник гнил, сох, уходил под снег, чтобы снова возникнуть

весной, выглянуть из-под льда сладчайшей, нежнейшей

приманкой, соблазняя язык только вкусом, таинственной верой, а

не знанием, не наукой, умещенной в циркуляры, где

рекомендовался только стланик, кедрач, экстракт с Витаминного

комбината. Зачарованный шиповником доходяга переступал

зону, магический круг, очерченный вышками, и получал пулю в

затылок.

Для того чтобы завоевать путевку на дизентерию, надо было

предъявить «стул» — комочек слизи из заднего прохода.

Арестант-доходяга при нормальной лагерной пище имеет «стул»

раз в пять дней, не чаще. Очередное медицинское чудо. Каждая

крошка всасывается любой клеткой тела, не только, кажется,

кишечником и желудком. Кожа тоже хотела бы, готова была

всасывать пищу. Кишечник отдает, выбрасывает нечто

малопонятное — трудно даже объяснить, что он выбрасывает.

Арестант не всегда может заставить свою прямую кишку

извергнуть в руки врача документальный и спасительный

комочек слизи. Ни о какой неловкости, стыде нет и разговора,

конечно. Стыдно — это понятие слишком человеческое.

Но вот появляется шанс спастись, а кишечник не срабатывает, не

выбрасывает этот комочек слизи.

Врач терпеливо ждет тут же. Не будет комочка, не будет

больницы. Путевкой воспользуется кто-то другой, а этих других

— немало. Это ты — счастливчик, только задница твоя, прямая

кишка не может сделать рывка, плевка, старта в бессмертие.

Наконец что-то выпадает, выжато из лабиринтов кишечника, из

этих двенадцати метров труб, чья перистальтика вдруг отказала.

Я сидел за забором, давил на свой живот изо всех сил, умоляя

прямую кишку выдавить, выдать заветное количество слизи.

Врач сидел терпеливо, курил махорочную свою папиросу. Ветер

шевелил драгоценную путевку на столе, зажатую

бензинкой-«колымчанкой». Подписывать такие путевки

полагалось только врачу при личной ответственности врача за

диагноз.

Я позвал на помощь всю свою злобу. И кишечник сработал.

Прямая кишка выбросила какой-то плевок, брызгу — если слово

санитара — все из заключенных. Только главный врач была

договорница, член партии, Нина Владимировна Савоева,

осетинка, по прозвищу «Черная мама».

Кроме этого штата больница могла держать на всевозможных

ОП и ОК — дело ведь было не в тридцать восьмом, когда

никаких ОК и ОП не было при больнице на «Партизане», в

расстрельное гаранинское время.

Ущерб, убыль людей в то время пополнялись с материка легко,

и в смертную карусель запускали все новые и новые этапы. В

тридцать восьмом даже пешие этапы водили в Ягодное. Из

колонны в 300 человек до Ягодного доходили восемь, остальные

оседали в пути, отмораживали ноги, умирали. Никаких

оздоровительных команд не было для врагов народа.

Иначе было в войну. Людские пополнения Москва дать не могла.

Лагерному начальству было велено беречь тот списочный

состав, который уже заброшен, закреплен. Вот тут-то медицине и

даны были кое-какие права. В это время я на прииске

«Спокойном» встретился с удивительной цифрой. Из списочного

состава в 3 000 человек на работе в первой смене — 98.

Остальные — или в стационарах, или в полустационарах, или в

больницах, или на амбулаторном освобождении.

Вот и «Беличья» имела тогда право держать у себя из больных

команду выздоравливающих. ОК или даже ОП —

оздоровительную команду или оздоровительный пункт.

При больницах тогда и было сосредоточено большое количество

даровой арестантской рабочей силы, желающих за пайку, за

лишний день, проведенный в больнице, своротить целые горы

любой породы, кроме каменного грунта золотого забоя.

Выздоравливающие «Беличьей» и могли, и умели, и уже

своротили золотые горы — след их труда — золотые разрезы

приисков Севера, но не справились с осушением «Беличьей» —

голубой мечтой главврача, «Черной мамы». Не могли засыпать

болото вокруг больницы. «Беличья» стоит на горке, в километре

от центральной трассы Магадан — Сусуман. Этот километр

зимой не составлял проблемы — ни пешей, ни конной, ни

автомобильной. «Зимник» — главная сила дорог Колымы. Но

летом болото чавкает, хлюпает, конвой ведет больных

поодиночке, заставляя их прыгать с кочки на кочку, с камушка на

камушек, с тропки на тропку, хотя еще зимой в мерзлоте

«Черную маму».

Болото торжествовало.

Я пробирался в больницу прыжками. Шофер, парень опытный,

оставался на трассе с машиной — чтоб не увели грузовик

прохожие, не раздели мотор. В эту белую ночь грабители

возникают неизвестно откуда, и водители не оставляют машины

ни на час. Это — быт.

Конвоир заставил меня прыгать по белым плитам до больницы

и, оставив меня сидеть на земле у крыльца, понес мой пакет в

избушку.

Чуть дальше двух деревянных бараков тянулись серые, как сама

тайга, ряды огромных брезентовых палаток. Между палатками

был проложен настил из жердей, тротуар из тальника,

приподнятый над камнем значительно. «Беличья» стоит на устье

ручья, боится потопов, грозовых ливней, паводков колымских.

Брезентовые палатки не только напоминали о бренности мира,

но самым суровым тоном твердили, что ты, доходяга, здесь

человек нежелательный, хотя и не случайный. С жизнью твоей

считаться тут будут мало. На «Беличьей» не чувствовалось уюта

— а лишь аврал.

Брезентовое небо палаток «Беличьей» ничем не отличалось от

брезентового неба палаток прииска «Партизан» 1937 года,

изорванное, продуваемое всеми ветрами. Не отличалось и от

обложенных торфом, утепленных, двухнарных землянок

Витаминного комбината, защищавших только от ветра, не от

мороза. Но и защита от ветра для доходяги большое дело.

Звезды же, видимые сквозь дырки брезентового потолка, были

везде одни и те же: скошенный чертеж небосвода Дальнего

Севера.

В звездах, в надеждах разницы не было, но не было и нужды ни

в звездах, ни в надеждах.

На «Беличьей» ветер гулял по всем палаткам, именуемым

отделениями Центральной районной больницы, открывая для

больного двери, захлопывая кабинеты.

Меня это мало смущало. Мне было просто не дано постичь уют

деревянной стены — сравнить ее с брезентом. Брезентовыми

были мои стены, брезентовым было небо. Случайные ночевки в

дереве на транзитках не запоминались ни как счастье, ни как

надежда, возможность, которой можно добиться.

машинку бывшим полковником Генерального штаба

парикмахером Руденко.

Вода, символическая больничная вода была холодной, конечно.

Но не ледяной, как вся вода Колымы зимой и летом. Да это и не

было важно. Даже кипяток не согрел бы мое тело. А плесни на

мою кожу черпак адской кипящей смолы — адский жар не согрел

бы нутра. Об ожогах я не думал и не в аду, когда прижимался

голым животом к горячей бойлерной трубе в золотом разрезе

прииска «Партизан». Это было зимой 1938 года — тысячу лет

назад. После «Партизана» я устойчив к адской смоле. Но на

«Беличьей» адской смолой и не пользовались. Шайка холодной

воды на взгляд или, вернее, на ощупь, по мнению пальца

Александра Ивановича, горячей или теплой и быть не могла. Не

ледяная — и этого вполне достаточно, по мнению Александра

Ивановича. А мне все это было и вовсе безразлично, по мнению

моего собственного тела, — а тело посерьезнее, покапризней

человеческой души — тело имеет больше нравственных

достоинств, прав и обязанностей.

Александр Иванович перед моим омовением выбрил мне лобок

опасной бритвой собственной рукой, прошелся близ подмышек и

повел меня в кабинет врача, одев в чиненое, но чистое ветхое

больничное белье; кабинет был выгорожен в тех же брезентовых

стенах палатки.

Брезентовый полог откинулся, и на пороге возник ангел в белом

халате. Под халат была надета телогрейка. Ангел был в ватных

брюках, а на халат был накинут старенький, второсрочный, но

вполне добротный полушубок.

Июньские ночи не шутят ни с вольными, ни с заключенными, ни

с придурками, ни с работягами. О доходягах и говорить нечего.

Доходяги просто перешли границы добра и зла, тепла и холода.

Это был дежурный врач, доктор Лебедев. Лебедев был не врач и

не доктор, и даже не фельдшер, а просто учитель истории в

средней школе — специальность, как известно, огнеопасная.

Бывший больной, он стал работать фельдшером-практиком.

Обращение же «доктор» его давно перестало смущать. Впрочем,

он был человек незлой, доносил умеренно, а может быть, и

совсем не доносил. Во всяком случае, в интригах, раздиравших

на части всякое больничное учреждение, — а «Беличья» не

была исключением, — доктор Лебедев не участвовал, понимая,

Александр Иванович повел меня на мое место, объясняя мне

знаками почему-то; очевидно, официально была ночь, хотя было

светло, как днем, и полагалось говорить по инструкции или по

медицинской традиции шепотом, хотя колымчан — спящих

доходяг нельзя было разбудить даже пушечным выстрелом над

самым ухом больного, ибо любой из этих двухсот моих новых

соседей считался будущим мертвецом — не более.

Язык жестов Александра Ивановича сводился к немногим

советам: если я захочу оправиться, то боже меня сохрани

бежать куда-то в уборную на стульчак, на «очко», вырубленное в

досках в углу палатки. Я должен сначала записаться, отметиться

у Александра Ивановича и обязательно в его присутствии

предъявить результат моего сидения на стульчаке.

Александр Иванович собственной рукой, палкой должен

столкнуть результат в плещущее вонючее море человеческого

кала дизентерийной больницы, море, которое не всасывалось, в

отличие от белых плит, никакой колымской мерзлотой, а ждало

вывозки в какие-то другие места больницы.

Александр Иванович не пользовался ни хлоркой, ни карболкой,

ни универсальной великой марганцовкой, ничего подобного даже

рядом не было. Но какое мне было дело до всех этих слишком

человеческих проблем. Наша судьба и не нуждалась в

дезинфекции.

Я бегал на «стул» несколько раз, и Александр Иванович

записывал результат работы моего кишечника, работающего

столь же капризно и своевольно, как и под забором Витаминного

комбината — Александр Иванович близко наклонялся к моему

калу и ставил какие-то таинственные отметки на фанерную

доску, которую держал в руках.

Роль Александра Ивановича в отделении была очень велика.

Фанерная доска дизентерийного отделения отражала в высшей

степени точную, ежедневную, ежечасную картину хода болезни

каждого из поносников…

Александр Иванович дорожил доской, засовывал ее под матрац

в те немногие часы, когда обессиленный бдительностью своего

круглосуточного дежурства Александр Иванович впадал в

забытье — обычный сон колымского арестанта, не снимая ни

телогрейки, ни двух своих серых халатов, просто приваливаясь к

брезентовой стене своего бытия и мгновенно теряя сознание,

прииске. Я сам был таким работягой, рабом рабов и знаю всему

этому цену.

Поэтому я сразу понял, почему Александр Иванович стремится

все сделать своими руками — и мыть, и стирать, и раздавать

обед, и мерить температуру.

Универсальность обязательно должна была сделать Александра

Ивановича ценным человеком для Калембета, для любого

заведующего отделением из заключенных. Но дело было тут

только в анкете, в первородном грехе. Первый же врач из

бытовиков, не столь зависимый от работы Александра

Ивановича, как Калембет, — выписал Александра Ивановича на

прииск, где он и умер, ибо до Двадцатого съезда было еще

далеко. Умер он, наверное, праведником.

Вот это и составляло главную опасность для многих умирающих

доходяг — неподкупность Александра Ивановича, его

зависимость от собственной истории болезни. Александр

Иванович с самого первого дня, как всегда и везде, сделал

ставку на начальство, на исполнительность, честность в главном

занятии Александра Ивановича, в охоте за человеческим калом

двухсот дизентерийных больных.

Александр Иванович был опорой лечебной работы

дизентерийного отделения. И это все понимали.

Учетная фанерная доска была расчерчена на клетки по

количеству поносников, нуждающихся в контроле. Никакой

блатарь, прибывший в больницу на модной волне дизентерии, не

мог бы подкупить Александра Ивановича. Александр Иванович

немедленно бы донес по начальству. Не послушался бы голоса

страха. У Александра Ивановича были свои счеты с блатарями

еще с приисковых, забойных работ. Но блатари подкупают

врачей, а не санитаров. Грозят врачам, а не санитарам, тем

более не санитарам из больных, находящимся «на истории».

Александр Иванович стремился оправдать доверие врачей и

государства. Бдительность Александра Ивановича не касалась

политических материалов. Александр Иванович пунктуально

выполнял все, что касалось контроля за человеческими

экскрементами.

В потоке симулянтов (симулянтов ли?) от дизентерии было

крайне важно контролировать ежедневный «стул» больного. Чего

же еще? Усталость безмерную? Резкое истощение — все это

отделения, Калембет ощутил, что ничего в его судьбе не

изменилось, кроме названия его должности, — бесправность

бывших заключенных бросалась в глаза. Надежд, как и все

порядочные колымчане, Калембет не имел никаких. Положение

не изменилось и после окончания войны. Калембет покончил с

собой в 1948 году на «Эльгене», где он был начальником

санитарной части, — ввел себе в вену раствор морфия и

оставил записку странного, но вполне калембетовского

содержания: «Дураки жить не дают».

И Александр Иванович умер как доходяга, не кончив своего

двадцатипятилетнего срока.

Фанерная доска делилась вертикальными графами: номер,

фамилия. Апокалиптических граф статьи и срока тут не было,

что меня немного удивило, когда я впервые прикоснулся к

вытертой ножом, выскобленной битым стеклом драгоценной

фанерке, — графа, следующая за фамилией, называлась

«цвет». Но речь шла тут не о курах и не о собаках.

Следующая графа не имела названия, хотя название было.

Возможно, оно показалось трудным Александру Ивановичу,

давно забытым, а то и вовсе неизвестным термином из

подозрительной латинской кухни, слово это было

«консистенция», но губы Александра Ивановича не могли его

правильно повторить, чтобы перенести на новую фанерку

важный термин. Александр Иванович просто пропускал его,

держал его «в уме» и прекрасно понимал смысл ответа, который

он должен был дать в этой графе.

«Стул» мог быть жидким, твердым, полужидким и полутвердым,

оформленным и неоформленным, кашицеобразным… — все эти

немногие ответы Александр Иванович держал в уме.

Еще более важной была последняя графа, которая называлась

«частота». Составители частотных словарей могли бы вспомнить

приоритет Александра Ивановича и доктора Калембета.

Именно «частота» — частотный словарь задницы — вот чем

была эта фанерная доска.

В этой графе Александр Иванович и ставил огрызком

химического карандаша палочку, как в кибернетической машине,

отмечал единицу калоизвержения.

Доктор Калембет очень гордился этой своей хитрой выдумкой,

позволяющей математизировать биологию и физиологию —

тогдашние проблемы. Но — до 1946 года было еще далеко,

целых три года, по колымским понятиям — вечность.

Счетоводом был и Валентин Николаевич Траут — хирург из

Саратова, которому, как немцу по происхождению, доставалось

больше других, и даже окончание срока не решало его проблем.

Только Двадцатый съезд успокоил Траута, внес в его

талантливые руки хирурга уверенность и покой.

Как личность на Колыме Траут был совершенно раздавлен,

пугался любого начальства, клеветал — на кого прикажет

начальство, никого не защищал, кого преследовало начальство.

Но душу хирурга и руки хирурга он сохранил.

Самое же главное — счетоводом была Нина Владимировна

Савоева, осетинка-договорница, член партии и главврач

«Беличьей», молодая женщина лет тридцати.

Вот она могла сделать много добра. И много зла. Важно было

направить в нужную сторону ее героическую, невероятную

энергию прославленного администратора чисто мужского типа.

Нина Владимировна была очень далека от высоких вопросов. Но

то, что она понимала, она понимала глубоко и старалась делом

доказать свою правоту или просто силу. Силу знакомства,

протекции, влияния, лжи можно использовать и на доброе дело.

Будучи человеком крайне самолюбивым, не терпящим

возражений, Нина Владимировна столкнула в колымском

верхнем офицерстве тогдашнем всех этих начальников подлые

права, сама открыла борьбу против подлости такими же

средствами.

Чрезвычайно способный администратор, Нина Владимировна

нуждалась в одном: чтобы все ее хозяйство она могла окинуть

глазами, непосредственно орать на всех работяг.

Возвышение ее на должность начальника санотдела района не

принесло успеха. Командовать и руководить через бумажку она

не умела.

Ряд конфликтов с высшим начальством — и Савоева уже в

черных списках.

На Колыме все начальство самоснабжается. Нина

Владимировна не составляла исключения. Но она хоть на других

начальников не писала доносов — и пострадала.

Стали писать доносы на нее, вызывали, допрашивали,

советовали — в узком партийном кругу управления.

Дизентерии у меня не оказалось.

То, чем я болел, называлось пеллагра, алиментарная

дистрофия, цинга, полиавитаминоз крайний, но не дизентерия.

После двухнедельного, что ли, лечения и двухдневного

незаконного отдыха — я был выписан из больницы и уже

надевал свои тряпки с полным, впрочем, безразличием у выхода

из брезентовой палатки, но еще внутри, в самый последний

момент я был вызван в кабинет доктора Калембета — ту же

загородку с Мефистофелем, где меня принимал Лебедев.

Сам ли он затеял этот разговор или Лесняк посоветовал, я не

знаю. Калембет не дружил ни с Лесняком, ни с Савоевой.

Разглядел ли Калембет в моих голодных глазах какой-то особый

блеск, внушивший ему надежды, не знаю. Но во время

госпитализации мою койку несколько раз приближали к разным

соседям, самым голодным, самым безнадежным из

«счетоводов». Так мой топчан поставлен был в соседство

Романа Кривицкого, ответственного секретаря «Известий»,

однофамильца, но не родственника известного заместителя

министра вооруженных сил — расстрелянного Рухимовым.

Роман Кривицкий был обрадован соседством, рассказал кое-что

о себе, но пухлость, отечность его белой кожи пугала Калембета.

Роман Кривицкий умер рядом со мной. Весь его интерес был,

конечно, в пище, как и у всех нас. Но, еще более давний

доходяга, Роман менял супы на кашу, кашу на хлеб, хлеб на

табак — все это в зернах, в щепотках, в граммах. Тем не менее

это были смертельные потери. Роман умер от дистрофии. Койка

моего соседа освободилась. Она не была обычным топчаном из

жердей. Койка Кривицкого была пружинная, с настоящей сеткой,

с круглыми крашеными бортами, настоящая больничная койка

среди двухсот топчанов. Это тоже был каприз тяжелого

дистрофика, и Калембет выполнил его.

А сейчас Калембет сказал: «Вот что, Шаламов, дизентерии у

тебя нет, но ты истощен. Ты можешь остаться на две недели

санитарить, будешь мерить температуру, водить больных, мыть

пол. Словом, все то, что делает Макеев, теперешний санитар.

Он уже залежался, заелся и идет сегодня на выписку. Решай. Не

бойся, что ты попадешь на живое место. Много тебе не обещаю,

но две недели на «истории болезни» продержу».

Я согласился, и вместо меня был выписан Макеев, протеже

своротили на себя все матрацы и одеяла — лежали вместе,

вместе и простучали зубами до утра, — печки топили не во всех

палатах. На следующий день меня перевели в палату с печкой, и

там я стоял около печки, пока меня не вызывали на уколы или

осмотры, трудно понимая, что со мной делается, и ощущая

только голод, голод, голод.

Моя болезнь называлась пеллагра.

И вот в эту свою вторую госпитализацию я и познакомился с

Лесняком и главврачом Ниной Владимировной Савоевой,

Траутом, Пантюховым — всеми врачами «Беличьей».

Состояние у меня было такое, что никакого добра было мне

сделать уже нельзя. Мне было безразлично — делают ли мне

добро или зло. Вкладывать в мое пеллагрозное тело колымского

доходяги даже каплю добра было напрасным поступком. Тепло

было для меня важнее добра. Но попытались лечить меня

горячими уколами — блатари покупали укол «РР» за пайку

хлеба, и пеллагрозники продавали горячий укол за хлеб,

обеденную пайку в триста граммов, и в кабинет на вливание

входил какой-нибудь уркач вместо доходяги. И получал укол. Я

свое «РР» никому не продавал и все получил в свою

собственную вену, а не «перос» — в виде хлеба.

Кто тут прав, кто виноват — судить не мне. Я никого не осуждаю

— ни продающих горячие уколы доходяг, ни покупающих

блатарей.

Ничего не менялось. Желание жить не возникало. Все, что я ел,

как бы в мыслях, и без аппетита проглатывал любую пищу.

В эту вторую госпитализацию я почувствовал, как кожа моя

неудержимо шелушится, кожа всего тела чесалась, зудела и

отлетала шелухой, пластами даже. Я был пеллагрозником

классического диагностического образца, рыцарь трех «Д» —

деменции, дизентерии и дистрофии.

Не много я запомнил из этой второй госпитализации в

«Беличью». Какие-то знакомства новые, какие-то лица, какие-то

ложки облизанные, ледяную речку, поход за грибами, где я из-за

разлива реки пробродил всю ночь по горам, отступая перед

рекой. Видел, как грибы, гигантские опята и подосиновики, растут

именно на глазах, превращаясь в пудовый гриб, не влезающий в

ведро. Это не было дементивным сигналом, а вполне реальным

зрелищем, к каким чудесам может привести гидропоника: грибы

истории здравоохранения края.

Лесняк отправил не все мои останки вместе с историей болезни.

Послали только ноговицы и одну перчатку, а вторую хранил я у

себя вместе с моей тогдашней прозой, довольно робкой, и

нерешительными стихами.

Мертвой перчаткой нельзя было написать хорошие стихи или

прозу. Сама перчатка была прозой, обвинением, документом,

протоколом.

Но перчатка погибла на Колыме — потому-то и пишется этот

рассказ. Автор ручается, что дактилоскопический узор на обеих

перчатках один.

О Борисе Лесняке, Нине Владимировне Савоевой мне

следовало написать давно. Именно Лесняку и Савоевой, а также

Пантюхову обязан я реальной помощью в наитруднейшие мои

колымские дни и ночи. Обязан жизнью. Если жизнь считать за

благо — в чем я сомневаюсь, — я обязан реальной помощью, не

сочувствием, не соболезнованием, а реальной помощью трем

реальным людям 1943 года. Следует знать, что они вошли в мою

жизнь после восьми лет скитаний от золотого забоя прииска к

следственному комбинату и расстрельной тюрьме колымской, в

жизнь доходяги золотого забоя тридцать седьмого и тридцать

восьмого года, доходяги, у которого изменилось мнение о жизни

как о благе. К этому времени я завидовал только тем людям,

которые нашли мужество покончить с собой во время сбора

нашего этапа на Колыму в июле тридцать седьмого года в

этапном корпусе Бутырской тюрьмы. Вот тем людям я

действительно завидую — они не увидели того, что увидел я за

семнадцать последующих лет.

У меня изменилось представление о жизни как о благе, о

счастье. Колыма научила меня совсем другому.

Принцип моего века, моего личного существования, всей жизни

моей, вывод из моего личного опыта, правило, усвоенное этим

опытом, может быть выражено в немногих словах. Сначала

нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь —

подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее —

сто лет, а все плохое — двести. Этим я и отличаюсь от всех

русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого века.

1972

лет. О цвете харкотины думать не приходилось.

Лабораторией, занимавшей на поселке целый барак и имевшей

большой штат — два инженера-химика, два техника, три

лаборанта, — управляла молодая столичная комсомолка Галина

Павловна Зыбалова, договорница, как и ее муж, Петр Яковлевич

Подосенов, автоинженер, заведовавший автобазой

Аркагалинского угольного района.

Жизнь вольных заключенные смотрят как кинофильм — то

драму, то комическую, то видовую картину по классическому

дореволюционному делению жанров для кинопроката. Редко

герои кинофильмы (фильмы, а не фильма, как теперь) сходят с

экрана в зрительный зал электротеатра (так назывался раньше

кинотеатр).

Жизнь вольных заключенные смотрят как кинофильм. Тут

удовольствие особого рода. Ничего решать не надо.

Вмешиваться в эту жизнь не должно. Никаких реальных проблем

это сосуществование разных миров перед заключенными не

ставит. Просто другой мир.

Тут я топил печи. С каменным углем надо уметь обращаться, но

это наука несложная. Мыл полы. А главное, лечил свои пальцы

на ногах — остеомиелит после тридцать восьмого года закрылся

только на материке, чуть не к XX съезду партии. А может быть, и

тогда еще не закрылся.

Перематывая чистые тряпочки, меняя повязку на сочащихся

гноем пальцах обеих ног, я застывал в блаженстве перед

растопленной печкой, ощущая тончайшую боль, ломоту этих

пальцев, раненных прииском, изувеченных золотом. Полное

блаженство и требует капельку боли — об этом говорит и

история общества и литературы.

Теперь у меня ныла, болела голова — о ноющих пальцах я

забыл, — ощущение было вытеснено другим, более ярким,

более жизненно важным.

Я еще ничего не вспомнил, ничего не решил, ничего не нашел,

но весь мой мозг, его иссохшие клетки напряглись в тревоге.

Ненужная колымчанину память — в самом деле, зачем

лагернику такая ненадежная, и такая хрупкая, и такая цепкая, и

такая всесильная память? — должна была подсказать мне

решение. Ах, какая у меня была память когда-то — четыре года

тому назад! Память у меня была как выстрел, если я не

отечественных и иностранных. На Березниках был поселок

иностранцев, простых ссыльных, спецпереселенцев и

лагерников. Только лагерников в одну смену выходило до десяти

тысяч человек. Стройка текучести невероятной, где за месяц

принималось три тысячи вольных по договорам и вербовке и

бежало без расчета четыре тысячи. Стройка эта еще ждет своего

описания. Надежды на Паустовского не оправдались.

Паустовский там писал и написал «Кара-Бугаз», прячась от

бурливой, кипящей толпы в березниковской гостинице и не

высовывая носа на улицу.

Экономист Зыбалов со службы на содовом заводе перешел в

Березникхимстрой — там было и денег побольше, да и размах

побольше, да и карточная система давала себя знать.

На Березниковском химкомбинате вел кружок экономических

знаний для добровольцев. Бесплатный кружок для всех

желающих. Кружок был общественной работой Павла Павловича

Зыбалова, и занимался он в главной конторе Химстроя. Вот в

этом-то кружке я был на нескольких занятиях у Зыбалова.

Зыбалов, столичный профессор, ссыльный, охотно и легко вел

занятия. Он скучал по лекционной, по преподавательской

работе. Не знаю, прочел ли он за свою жизнь одиннадцать тысяч

лекций, как прочел другой мой лагерный знакомый, но что

количество измерялось тысячами — это было наверняка.

У ссыльного Зыбалова на Березниках умерла жена, осталась

дочь, девочка лет десяти, приходившая к отцу иногда во время

наших занятий.

В Березниках меня хорошо знали. Я отказался ехать с Берзиным

на Колыму, на открытие Дальстроя, и попытался устроиться в

Березниках.

Но кем? Юристом? У меня было незаконченное юридическое

образование. Не кто иной, как Зыбалов посоветовал мне принять

должность заведующего бюро экономики труда (БЭТ)

Березниковской теплоэлектроцентрали (ТЭЦ) в знаменитых

тогда лингвистических находках, которые тут же у нас, на

стройке первой пятилетки, и рождались. Директором ТЭЦ был

вредитель — инженер Капеллер, лицо, прошедшее по процессам

не то шахтинских, не то иных списков. ТЭЦ — это была уже

эксплуатация, а не строительство, пусковой период затягивался

безбожно, но это безбожие было возведено в закон. Капеллер

плане первого урока, но вдруг получил письмо из Москвы. Мои

родители были живы, мои товарищи по университету тоже были

живы, и оставаться в Березниках было смерти подобно. И я

уехал без расчета с ТЭЦ, а Зыбалов остался в Березниках.

Все это я и вспомнил на Аркагале, в химлаборатории

Аркагалинского угольного района, в преддверии тайны

гуминовых кислот.

Роль случая очень велика в жизни, и хотя общий мировой

порядок наказывает за использование случая в личных целях, но

бывает так, что и не наказывает. Этот зыбаловский вопрос надо

было довести до конца. А может быть, и нет. Я уже не нуждался

в то время в куске хлеба. Шахта — не прииск, уголь — не золото.

Может быть, этот карточный домик не стоило строить — ветер

уронит постройку, разметет ее на четыре стороны света.

Арест по «делу юристов» три года назад учил ведь меня

важному лагерному закону: никогда не обращаться с просьбами

к людям, которых ты лично знал по воле, — мир мал, такие

встречи бывают. Почти всегда на Колыме такая просьба

неприятна, иногда невозможна, иногда приводит к смерти

просившего.

Такая опасность на Колыме — да и во всем лагере —

существует. У меня была встреча с Чекановым, моим

сокамерником по Бутырской тюрьме. Чеканов не только узнал

меня в толпе работяг, когда принял в качестве десятника наш

участок, но ежедневно вытаскивал меня за руку из строя, бил и

назначал на самые тяжелые работы, где, конечно, и процента не

могло быть у меня. Чеканов каждый день докладывал

начальнику участка о моем поведении, заверяя, что уничтожит

эту заразу, что не отрицает личного знакомства, но докажет свою

преданность, оправдает доверие. Чеканов был осужден по той

же статье, что и я. В конце концов Чеканов выпихнул меня на

штрафной пункт, и я остался жив.

Я знал также полковника Ушакова, начальника Розыскного, а

позднее Речного отдела Колымы, — знал, когда Ушаков был

простым агентом МУРа, осужденным за какое-то служебное

преступление.

Я никогда не пытался напомнить полковнику Ушакову о себе. Я

был бы убит в самом непродолжительном времени.

Наконец, я знал все высокое начальство Колымы начиная с

содержание в лагере же, но в общем бараке, на общих правах.

На Колыме нет свободы.

Я был выпущен вместе с Парфентьевым на пересылку, на

тридцатитысячную транзитку — выпущен с особым лиловым

клеймом на личном деле: «Прибыл из Магаданской тюрьмы».

Это клеймо обрекало меня бесконечное количество лет

находиться под фонарем бдительности, на внимании начальства

до тех пор, пока лиловое клеймо на старом личном деле не

заменится чистой обложкой нового личного дела, нового срока

наказания. Хорошо еще, что этот новый срок не был выдан

«весом» — пулей в семь граммов. Впрочем, хорошо ли, — срок,

выданный «весом», избавил бы меня от дальнейших мучений,

многолетних, не нужных никому, ни даже мне для пополнения

моего душевного или нравственного опыта и физической

крепости.

Во всяком случае, вспомнив все свои скитания после ареста по

«делу юристов» на прииске «Партизан», я взял себе за правило:

никогда по своей инициативе к знакомым не обращаться и тени с

материка на Колыму не вызывать.

Но в случае с Зыбаловой мне почему-то казалось, что я не

принесу вреда хозяйке этой фамилии. Человек она была

хороший, и если различала вольного от заключенного, то не с

позиции активного врага заключенных — так учат всех

договорников во всех политотделах Дальстроя еще при

заключении договоров. Заключенный всегда чувствует в вольном

оттенок: есть ли в договорах что-либо, кроме казенных

инструкций, или нет. Оттенков тут много — так много, как самих

людей. Но есть рубеж, переход, граница добра и зла, моральная

граница, которая чувствуется сразу.

Галина Павловна, как и ее муж Петр Яковлевич, не занимала

крайней позиции активного врага всякого заключенного только

потому, что он — заключенный, хотя Галина Павловна была

секретарем комсомольской организации Аркагалинского

угольного района. Петр Яковлевич был беспартийным.

Вечерами Галина Павловна часто засиживалась в лаборатории

— семейный барак, где они жили, вряд ли был уютней

кабинетиков химической лаборатории.

Я спросил Галину Павловну, не жила ли она в Березниках на

Урале в конце двадцатых годов, в начале тридцатых.

меня, — писал крупным почерком Павел Осипович Зыбалов, —

то мой ответ таков. Поступи с Шаламовым так, как ты поступила

бы со мной, если бы встретила на Колыме. Но чтобы знать мой

ответ, тебе не надо было писать письма».

— Вот видите, что получилось… — огорченно сказала Галина

Павловна. — Вы папу не знаете. Он мне не забудет этой

оплошности никогда.

— Я ничего особенного вам не говорил.

— Да и я ничего особенного папе не писала. Но видите, как папа

смотрит на эти вещи. Теперь уж вам нельзя работать

дневальным, — грустно размышляла Галина Павловна. — Опять

нового дневального искать. А вас я оформлю техником — у нас

есть свободная должность по штатам для вольнонаемных. Как

начальник угольного района Свищев уедет, его будет замещать

главный инженер Юрий Иванович Кочура. Через него я и

оформлю вас.

Из лаборатории никого не увольняли, идти мне на «живое

место» не пришлось, и под руководством и с помощью

инженеров Соколова и Олега Борисовича Максимова, ныне

здравствующего члена Дальневосточной академии наук, я начал

карьеру лаборанта и техника.

Для мужа Галины Павловны, Петра Яковлевича Подосенова, я

написал по его просьбе большую литературоведческую работу

— составил на память словарь блатных слов, их возникновение,

изменения, толкования. В словаре было около шестисот слов —

не вроде той специальной литературы, которую издает

уголовный розыск для своих сотрудников, а в ином, более

широком плане и более остром виде. Словарь, подаренный

Подосенову, — единственная моя прозаическая работа,

написанная на Колыме.

Мое безоблачное счастье не омрачалось тем, что Галина

Павловна уходила от мужа, кинороман оставался кинороманом.

Я был только зрителем, зрителю даже крупный план чужой

жизни, чужой драмы, чужой трагедии не давал иллюзии жизни.

И не Колыма, страна с чрезвычайным обострением всех сторон

семейной и женской проблемы, обострением до уродливости, до

смещения всех и всяческих масштабов, была причиной распада

этой семьи.

Галина Павловна была умница, красавица слегка монгольского

казался чудом несбыточным, именно на наш барак, то есть

палатку брезентовую, утепленную к шестидесяти градусам

мороза слоем толя или рубероида, не помню, и двадцатью

сантиметрами воздуха — воздушная прокладка по инструкции

магаданско-московской, — вышел ночью беглец.

По Аркагале, по аркагалинской тайге, ее речкам, сопкам и

распадкам проходит кратчайший путь от материка по суше —

через Якутию, Алдан, Колыму, Индигирку.

Перелетный путь беглецов, его таинственная карта таится в

груди беглецов — люди идут, внутренним чутьем угадывая

направление. И это направление верно, как перелет гусей или

журавлей. Чукотка ведь не остров, а полуостров, материком

Большая земля зовется по тысяче аналогий: дальний путь

морем, отправление в портах, мимо острова Сахалин — места

царской каторги.

Все это знает и начальство. Поэтому летом именно вокруг

Аркагалы — посты, летучие отряды, оперативка и в штатском и в

военном.

Несколько месяцев назад младший лейтенант Постников

задержал беглеца, вести на Кадыкчан за десять-пятнадцать

километров ему не хотелось, и младший лейтенант застрелил

беглеца на месте.

Что нужно предъявить в учетном отделе при розыске чуть не по

всему миру? Как опознать человека? Такой паспорт существует,

и очень точный, — это дактилоскопический оттиск десяти

пальцев. Такой оттиск хранится в личном деле каждого

заключенного — в Москве, в Центральной картотеке, и в

Магадане, в местном управлении.

Не утруждая себя доставкой задержанного заключенного на

Аркагалу, молодой лейтенант Постников отрубил топором обе

кисти беглеца, сложил их в сумку и повез рапорт о поимке

арестанта.

А беглец встал и ночью пришел в наш барак, бледный,

потерявший много крови, говорить он не мог, а только протягивал

руки. Наш бригадир сбегал за конвоем, и беглеца увели в тайгу.

Доставили беглеца живым на Аркагалу или просто отвели в

кусты и окончательно убили — это было бы самым простым

выходом и для беглеца, и для конвоя, и для младшего

лейтенанта Постникова.

не знал.

Наконец, в-третьих, и в самых главных, я не люблю никаких

перемен. Я возвращаюсь спать домой, в тот дом, в котором я

живу, ничего нового я даже в меблировке не люблю, с трудом

привыкаю к новой мебели.

Бурные перемены в моей жизни всегда возникали помимо моей

воли, по чьей-то явно злой воле, ибо я никогда не искал

перемен, не искал лучшего от хорошего.

Была и причина, облегчающая советчику его смертный грех. По

делам собственного сердца советы принимаются только такие,

которые не противоречат внутренней воле человека, — все

остальное отвергается или сводится на нет подменой понятий.

Как всякий оракул, я рисковал немногим. Даже своим добрым

именем не рисковал.

Я предупредил Галину Павловну, что совет мой — чисто

литературный и никаких нравственных обязательств не скрывает.

Но прежде чем Галина Павловна приняла решение, в дело

вмешались высшие силы в полном соответствии с традициями

природы, поспешившими на помощь Аркагале.

Петр Яковлевич Подосенов, муж Галины Павловны, был убит.

Композиция эсхиловская. С хорошо изученной сюжетной

ситуацией. Подосенов был сбит проходившей машиной в зимней

темноте и умер в больнице. Таких автомобильных катастроф на

Колыме много, и о возможности самоубийства вовсе не

говорили. Да он и не покончил бы с собой. Он был фаталист

немного: не судьба, значит, не судьба. Оказалось, очень даже

судьба, чересчур судьба. Подосенова-то как раз убивать было не

надо. Разве за добрый характер убивают? Конечно, на Колыме

добро — грех, но и зло — грех. Смерть эта ничего не разрешила,

никаких узлов не развязала, не разрубила — все осталось по

прежнему. Было только видно, что высшие силы

заинтересовались этой маленькой, ничтожной колымской

трагедией, заинтересовались одной женской судьбой.

На место Галины Павловны прибыл новый химик, новый

заведующий. Первым же распоряжением он снял меня с работы,

этого я ждал. В отношении заключенных — да и вольных,

кажется, тоже — колымское начальство не нуждается в

формулировках причин, да и я не ждал никаких объяснений. Это

было бы слишком литературно, слишком во вкусе русских

обратно и к декабрю сорок третьего оказался на крошечной

командировке, которая строила новый прииск — «Спокойный».

Десятники, или, как их называют по-колымски, — смотрители,

были для меня лицами слишком высокого ранга, с особой

миссией, с особой судьбой, чьи линии жизни не могли

пересечься с моими.

Десятника нашего куда-то перевели. У каждого арестанта есть

судьба, которая переплетается со сражениями каких-то высших

сил. Человек-арестант или арестант-человек, сам того не зная,

становится орудием какого-то чужого ему сражения и гибнет,

зная за что, но не зная почему. Или знает почему, но не знает за

что.

Вот по законам этой-то таинственной судьбы нашего десятника

сняли и перевели куда-то. Я не знаю, да мне это и не нужно

было знать, ни фамилии десятника, ни нового его назначения.

К нам в бригаду, где было всего десять доходяг, был назначен

новый десятник.

Колыма, да и не только Колыма, отличается тем, что там все —

начальники, все. Даже маленькая бригада в два человека имеет

старшего и младшего; при всей универсальности двоичной

системы людей всегда делят не на равные части, двух людей не

делят на равные части. На пять человек выделяется постоянный

бригадир, не освобожденный от работы, конечно, а такой же

работяга. А на бригаду в пятьдесят человек всегда бывает

освобожденный бригадир, то есть бригадир с палкой.

Живешь ведь без надежд, а колесо судьбы — неисповедимо.

Орудие государственной политики, средство физического

уничтожения политических врагов государства — вот главная

роль бригадира на производстве, да еще на таком, которое

обслуживает лагеря уничтожения.

Бригадир тут защитить никого не может, он сам обречен, но

будет карабкаться вверх, держаться за все соломинки, которые

бросает ему начальство, и во имя этого призрачного спасения —

губит людей.

Подбор бригадиров для начальства — задача первоочередная.

Бригадир — это как бы кормилец и поилец бригады, но только в

тех пределах, которые ему отведены свыше. Он сам под строгим

контролем, на приписках далеко не уедешь — маркшейдер в

очередном замере разоблачит фальшивые, авансированные

чрезвычайно разветвлена, разнообразна, дает простор и для

фантазии любого догматического или поэтического вдохновения.

Важно подчеркнуть, что именно бригадир есть точка

соприкосновения неба и земли в лагерной жизни.

Из лучших бригадиров, доказавших свое рвение убийц, и

вербуются смотрители, десятники — ранг уже более высокий,

чем бригадир. Десятник уже прошел кровавый бригадирский

путь. Власть десятника для работяг беспредельна.

В колеблющемся свете колымской бензинки, консервной банки с

четырьмя трубочками с горящими фитилями из тряпки, —

единственный, кроме печей и солнца, свет для колымских

работяг и доходяг — я разглядел что-то знакомое в фигуре

нового десятника, нового хозяина нашей жизни и смерти.

Радостная надежда согрела мои мускулы. Что-то знакомое было

в облике нового смотрителя. Что-то очень давнее, но

существующее, вечно живое, как человеческая память.

Ворочать память очень трудно в иссохшем голодном мозгу —

усилие вспомнить сопровождалось резкой болью, какой-то чисто

физической болью.

Уголки памяти давно вымели весь ненужный сор вроде стихов.

Какая-то более важная, более вечная, чем искусство, мысль

напрягалась, звенела, но никак не могла вырваться в мой

тогдашний словарь, на какие-то немногие участки мозга,

которыми еще пользовался мозг доходяги. Чьи-то железные

пальцы давили память, как тюбик с испорченным клеем,

выдавливая, выгоняя наверх каплю, капельку, которая еще

сохранила человеческие свойства.

Этот процесс припоминания, в котором участвовало все тело, —

холодный пот, выступивший на иссохшей коже, и пота-то не

было, чтобы мне помочь ускорить этот процесс, — закончился

победой… В мозгу возникла фамилия: Чеканов!

Да, это был он, Леша Чеканов, мой сосед по Бутырской тюрьме,

тот, кого я избавил от страха перед следователем. Спасение

явилось в мой холодный и голодный барак — восемь лет прошло

с тех пор, восемь столетий, давно наступил двенадцатый век,

скифы седлали коней на камнях Колымы, скифы хоронили царей

в мавзолеях, и миллионы безымянных работяг тесно ложились в

братские могилы Колымы.

Да, это был он, Леша Чеканов, спутник моей светлой юности,

полным инвалидом в две недели, и только случайное

отправление на рыбалку на Олу, на побережье, спасло ему

жизнь. Потому-то и Орлов, референт Кирова, ко времени своего

расстрела на «Партизане» зимой 1938 года уже был доходягой,

который все равно не нашел бы места на земле.

Две недели — это и есть тот срок, который превращает

здорового человека в доходягу.

Я все это знал, понимал, что в труде нет спасения, и скитался от

больницы до забоя и обратно восемь лет. Спасение наконец

пришло. В самый нужный момент рука провидения привела

Лешу Чеканова в наш барак.

Я спокойно заснул крепким веселым сном со смутным

ощущением какого-то радостного события, которое вот-вот

наступит.

На следующий день на разводе — так называется коротко

процедура развода по работам, которая делается на Колыме и

для десятников, и для миллионов человек в один и тот же час

дня по звону рельса, как крику муэдзина, как звону колокола с

колокольни Ивана Великого — а Грозный и Великий синонимы в

русском языке, — я убедился в своей чудесной правоте, в своей

чудесной надежде.

Новый десятник был действительно Леша Чеканов.

Но мало узнать самому в такой ситуации, надо, чтоб и тебя

узнали в этом двустороннем взаимном облучении.

По лицу Леши Чеканова было ясно видно, что он меня узнал и,

конечно, поможет. Леша Чеканов тепло улыбнулся.

У бригадира он тут же осведомился о моем трудовом поведении.

Характеристика была дана отрицательная.

— Что же, блядь, — громко сказал Леша Чеканов, глядя мне

прямо в глаза, — думаешь, если мы из одной тюрьмы, так тебе и

работать не надо? Я филонам не помогаю. Трудом заслужи.

Честным трудом.

С этого дня меня стали гонять более усердно, чем раньше.

Через несколько дней Леша Чеканов объявил на разводе:

— Не хочу тебя бить за твою работу, а просто отправлю тебя на

участок, в зону. Там тебе, бляди, и место. В бригаду Полупана

пойдешь. Он тебя научит, как жить! А то, видишь, знакомый! По

воле! Друг! Это вы, суки, нас погубили. Все восемь лет я тут

страдал из-за этих гадов — грамотеев!

было человек двадцать. Бригада была скользящего переменного

состава, учебная бригада.

Утренние избиения продолжались столько времени, сколько я

пробыл на этом прииске, на «Спокойном»…

По рапорту бригадира Полупана, утвержденному начальником

прииска и начальством ОЛПа, я был отправлен в Центральное

северное управление — в поселок Ягодный, как злостный

филон, для возбуждения уголовного дела и нового срока.

Я сидел в изоляторе в Ягодном под следствием, завелось дело,

шли допросы. Инициатива Леши Чеканова обозначилась

достаточно ясно.

Была весна сорок четвертого, яркая колымская военная весна.

В изоляторе гоняют следственных на работы, стремясь выбить

хоть один рабочий час из транзитного дня, и следственные не

любят этой укоренившейся традиции лагерей и транзиток.

Но я ходил на работу не затем, конечно, чтобы попытаться

выбить какую-то норму в ямке из камня, а просто подышать

воздухом, попросить, если дадут, лишнюю миску супа.

В городе, даже в лагерном городе, каким был поселок Ягодный,

было лучше, чем в изоляторе, где пропахло смертным потом

каждое бревно.

За выходы на работу давали суп и хлеб, или суп и кашу, или суп

и селедку. Гимн колымской селедке я еще успею написать,

единственному белку арестанта, — ведь не мясо же на Колыме

сохраняет белковый баланс. Это сельдь подбрасывает

последние поленья в энергетическую топку доходяги. И если

доходяга сохранил жизнь, то именно потому, что он ел сельдь,

соленую, конечно, и пил — вода в этом смертном балансе не в

счет.

А самое главное — на воле было можно разжиться табаком,

курнуть, понюхать, когда товарищ курит, если уж не покурить. В

зловредность никотина, в канцерогенность табака ни один

арестант не поверит. Впрочем, дело может объясняться

ничтожным разведением этой капли никотина, которая убивает

лошадь.

«Дыхнуть» — курнуть раз, все-таки, наверно, мало яда и много

мечтательности, удовлетворения.

Табак — это высшая радость арестанта, продолжение жизни.

Повторяю, что я не знаю, жизнь — благо или нет.

рубили бригадирских голов немало, а на нашей витаминной

командировке блатари ненавистному бригадиру отпилили голову

двуручной пилой.

С Лешей Чекановым, моим знакомым по Бутырской тюрьме, я

больше не встречался.

1970–1971

Триангуляция III класса

Летом 1939 года выброшенный бурной волной на болотистые

берега Черного озера, в угольную разведку, как инвалид,

нетрудоспособный после золотого забоя 1938 года на прииске

«Партизан», расстреливаемый, но не расстрелянный, — я не

думал по ночам, как и что со мной случилось. За что? — этот

вопрос не вставал в отношении человека и государства.

Но я хотел слабой своей волей, чтобы кто-нибудь рассказал мне

тайну моей собственной жизни.

Я встретил в тайге весну и лето тридцать девятого года и все

еще не мог понять, кто я такой, не мог понять, что жизнь моя —

продолжается. Как будто умер в золотых забоях «Партизана» в

тридцать восьмом году.

Прежде всего надо было узнать, был ли этот тридцать восьмой

год? Или этот год — бред, все равно чей — мой, твой, истории.

Мои соседи, те пять человек, что прибыли со мной из Магадана

несколько месяцев назад, не могли рассказать ничего: губы их

были навеки закрыты, языки навеки привязаны. Я и не ждал от

них ничего другого — начальник Василенко, работяга Фризоргер,

скептик Нагибин. Среди них был даже стукач Гордеев. Все

вместе они были Россией.

Не от них я ждал подтверждения моих подозрений, проверки

моих чувств и мыслей, — не от них. И не от начальников,

конечно.

Начальник разведки Парамонов, когда получал в Магадане

«людей» для своего района, уверенно брал инвалидов. Бывший

начальник «Мальдяка» хорошо знал, как умирают и как

цепляются за жизнь. И как быстро забывают.

Через какой-то срок — может быть, многомесячный, а может

быть — мгновенный, — Парамонову показалось, что отдых

который не хочет прощать ничего.

Словом, я получил новую работу — помощником топографа,

вернее, реечником.

В Черноозерский угольный район приехал вольный топограф.

Комсомолец, журналист ишимской газеты, Иван Николаевич

Босых, мой однолеток, был осужден по пятьдесят восьмой, пункт

10, — на три года, а не на пять, как я. Осужден значительно

раньше меня, еще в тридцать шестом году, и тогда же привезен

на Колыму. Тридцать восьмой, так же, как и я, он провел в

забоях, в больнице, «доплывал», но, к собственному его

удивлению, остался жив и даже получил документы на выезд.

Сейчас он здесь для кратковременной работы — сделать

топографическую «привязку» Черноозерского района для

Магадана.

Вот я и буду его работником, буду таскать рейку, теодолит. Если

нужно будет два реечника, будем брать еще рабочего. Но все,

что можно, будем делать вдвоем.

Я из-за своей слабости не мог таскать теодолита на плечах, но

Иван Николаевич Босых таскал теодолит сам. Я таскал только

рейку, но и рейка мне была тяжела, пока я не привык.

В это время острый голод, голод золотого прииска уже прошел —

но жадность осталась прежней, я по-прежнему съедал все, что

мог увидеть и достать рукой.

Когда мы вышли первый раз на работу и сели в тайге отдохнуть,

Иван Николаевич развернул сверток с едой — для меня. Мне это

не понадобилось, хотя я и не стеснялся, пощипал печенье,

масло и хлеб. Иван Николаевич удивился моей скромности, но я

объяснил, в чем дело.

Коренной сибиряк, обладатель классического русского имени —

Иван Николаевич Босых пытался у меня найти ответ на

неразрешимые вопросы.

Было ясно, что топограф — не стукач. Для тридцать восьмого

года никаких стукачей не надо — все делалось помимо воли

стукачей, в силу более высших законов человеческого общества.

— Ты обращался к врачам, когда ты заболел?

— Нет, я боялся фельдшера прииска «Партизан» Легкодуха.

Доплывающих он не спасал.

— А хозяином моей судьбы на Утиной был доктор Беридзе. У

врачей-колымчан могут быть два вида преступления —

таинственное дело, о котором мало кто знает. Когда меня

привезли на «Партизан» 14 августа 1937 года и поместили в

брезентовой палатке, — напротив нашей палатки был низкий

деревянный бревенчатый барак-полуземлянка, где двери висели

на одной петле. Петли у дверей на Колыме не железные, а из

куска автомобильной шины. Старожилы объяснили мне, что в

этом бараке жила бригада Герасимова — семьдесят пять

человек не работающих вовсе троцкистов.

Еще в тридцать шестом году бригада провела ряд голодовок и

добилась от Москвы разрешения не работать, получая

«производственный» паек, а не штрафной. Питание тогда имело

четыре «категории» — лагерь использовал философскую

терминологию в самых неподходящих местах: «стахановская» —

при выполнении нормы на 130 % и выше — 1000 граммов хлеба,

«ударная» — от 110 до 130 % — 800 граммов хлеба,

производственная — 90 — 100 % — 600 граммов хлеба,

штрафная — 300 граммов хлеба. Отказчики переводились в мое

время на штрафной паек, хлеб и воду. Но так было не всегда.

Борьба шла в тридцать пятом и тридцать шестом годах — и

рядом голодовок троцкисты прииска «Партизан» добились

узаконенных 600 граммов.

Их лишали ларьков, выписок, но не заставляли работать. Самое

главное тут — отопление, десять месяцев зимы на Колыме. Им

разрешали ездить за дровами для себя и для всего лагеря. Вот

на таких кондициях бригада Герасимова и существовала на

приисках «Партизана».

Если кто-нибудь в любой час суток любого времени года заявлял

о желании перейти в «нормальную» бригаду — его сейчас же

переводили. И с другой стороны — любой отказчик от работы

прямо с развода мог идти не просто в РУР, или штрафную роту,

или в изолятор — а в бригаду Герасимова. Весной 1937 года в

бараке этом жило семьдесят пять человек. В одну из ночей этой

весны все они были увезены на Серпантинную в тогдашнюю

следственную тюрьму Северного горного управления.

Никого из них никто больше нигде не видел. Иван Николаевич

Босых видел этих людей, а я видел только отворенную ветром

дверь в их бараке.

Иван Николаевич объяснял мне премудрости топографического

дела: вон от этой треноги мы, опустив в ущелье ряд колышков,

был отряжен как опытный реечник, но, разумеется, не

обмолвился и словом о сомнениях Ивана Николаевича. Все же

спросил нового топографа о судьбе Ивана Босых.

— Давно на материке, сука. Исправляем вот его работу, —

мрачно выговорил новый топограф.

1973

Тачка I

Золотой сезон короток. Золота много — но как его взять. Золотая

лихорадка Клондайка, заморского соседа Чукотки, могла бы

поднять к жизни безжизненных — и в очень короткий срок. Но

нельзя ли обуздать эту золотую лихорадку, сделать пульс

старателя, добытчика золота, не лихорадочным, а, наоборот,

замедленным, даже бьющимся чуть-чуть, чтобы только

теплилась жизнь в умирающих людях. А результат был поярче

клондайкского. Результат, о котором не будет знать тот, кто

берется за лоток, за тачку, кто добывает. Тот, кто добывает, — он

только горняк, только землекоп, только каменотес. Золотом в

тачке он не интересуется. И даже не потому, что «не положено»,

а от голода, от холода, от истощения физического и духовного.

Завезти на Колыму миллион людей и дать им работу на лето

трудно, но возможно. А что этим людям делать зимой?

Пьянствовать в Даусоне? Или Магадане? Чем занять сто тысяч,

миллион людей зимой? На Колыме климат резко

континентальный, морозы зимой до шестидесяти, а в пятьдесят

пять — это рабочий день.

Всю зиму тридцать восьмого года актировали, и арестанты

оставались в бараке лишь при температуре пятьдесят шесть

градусов, с пятьдесят шестого градуса Цельсия, разумеется, не

Фаренгейта.

В сороковом году этот градус был снижен до пятидесяти двух!

Как колонизовать край?

В 1936 году решение было найдено.

Откатка и подготовка грунта, взрыв и кайление, погрузка были

связаны друг с другом намертво. Было рассчитано инженерами

оптимальное движение тачки, время ее возвращения, время

погрузки в тачку лопатами с помощью кайла, а иногда лома для

работягами. На Колыме были и конторы «Цветметзолото» и

культбазы — все они работали с вольными людьми,

вербованными во Владивостоке.

Берзин привез заключенных.

Берзин стал не искать путей, а строить дорогу, шоссе колымское

сквозь болота, горы — от моря…

Тачка II

Тачка — символ эпохи, эмблема эпохи, арестантская тачка.

Машина ОСО –

Две ручки, одно колесо

ОСО — это особое совещание при министре, наркоме ОГПУ,

чьей подписью без суда были отправлены миллионы людей,

чтобы найти свою смерть на Дальнем Севере. В каждое личное

дело, картонную папочку, тоненькую, новенькую, было вложено

два документа — выписка из постановления ОСО и

спецуказания — о том, что заключенного имярек должно

использовать только на тяжелых физических работах и имярек

должен быть лишен возможности пользоваться почтово

телеграфной связью — без права переписки. И что лагерное

начальство должно о поведении заключенного имярек сообщать

в Москву не реже одного раза в шесть месяцев. В местное

управление такой рапорт-меморандум полагалось присылать раз

в месяц.

«С отбыванием срока на Колыме» — это был смертный

приговор, синоним умерщвления, медленного или быстрого в

зависимости от вкуса местного начальника прииска, рудника,

ОЛПа.

Этой новенькой, тоненькой папке полагалось потом обрасти

грудой сведений — распухнуть от актов об отказе от работы, от

копий доносов товарищей, от меморандумов следственных

органов о всех и всяческих «данных». Иногда папка не успевала

распухнуть, увеличиться в объеме — немало людей погибло в

первое же лето общения с «машиной ОСО, две ручки, одно

колесо».

Тачку нельзя любить. Ее можно только ненавидеть. Как всякая

физическая работа, работа тачечника унизительна безмерно от

своего рабского, колымского акцента. Но как всякая физическая

работа, работа с тачкой требует кое-каких навыков, внимания,

отдачи.

И когда это немногое твое тело поймет, катать тачку становится

легче, чем махать кайлом, бить ломом, шаркать подборной

лопатой.

Трудность вся в равновесии, в удержании колеса на трапе, на

узкой доске.

В золотом забое для пятьдесят восьмой статьи есть только

кайло, лопата с длинным черенком, набор ломов для бурения,

ложечка железная для выскребания грунта из бурок. И тачка.

Другой работы нет. На промывочном приборе, где надо

«бутарить» — двигать взад-вперед деревянным скребком,

подгоняя и размельчая грунт, — пятьдесят восьмой места нет.

Работа на бутаре — для бытовиков. Там полегче и поближе к

золоту. Промывальщиком работать над лотком пятьдесят

восьмой было запрещено. Можно работать с лошадью —

коногонов берут из пятьдесят восьмой. Но лошадь существо

хрупкое, подверженное всяким болезням. Паек ее северный

обкрадывают конюхи, начальники конюхов и коногоны. Лошадь

слабеет и умирает на шестидесятиградусном морозе раньше,

чем человек. Забот лишних столько, что тачка кажется проще,

лучше грабарки, честнее перед самим собой, ближе к смерти.

Государственный план доведен до прииска, до участка, до забоя,

до бригады, до звена. Бригада состоит из звеньев, и на каждое

звено дается тачка, две или три, сколько нужно, только не одна!

Здесь скрыт большой производственный секрет, каторжная тайна

колымская.

Есть еще одна работа в бригаде, постоянная работа, о которой

мечтает каждый рабочий утром каждого дня, — это работа

подносчика инструмента.

Кайла быстро тупятся при ударах о камень. Ломы быстро

тупятся. Требовать хороший инструмент — право рабов, и

начальство стремится все сделать, чтобы инструмент был остер,

лопата удобна, колесо тачки хорошо смазано.

На каждом производственном золотом участке есть своя

кузница, где круглые сутки кузнец с молотобойцем могут

золотого разреза я предпочитал тачку.

Золотой сезон короток — с половины мая до половины сентября.

Но в сорокаградусную дневную жару июля под ногами

арестантов — ледяная вода. Работают в чунях резиновых.

Резиновых чуней, так же как и инструмента, в забоях не хватает.

На дне разреза — каменной ямы неправильной формы —

настланы толстые доски, и не просто, а соединены друг с другом

намертво в особое инженерное сооружение — центральный

трап. Ширина этого трапа полметра, не больше. Трап укреплен

неподвижно, чтобы доски не провисали, чтобы колесо не

вильнуло, чтобы тачечник мог прокатить свою тачку бегом.

Этот трап длиной метров триста. Трап стоял в каждом разрезе,

был частью разреза, душой разреза, ручного каторжного труда с

применением малой механизации.

От трапа отходят отростки, много отростков — в каждый забой, в

каждый уголочек разреза. К каждой бригаде тянутся доски,

скрепленные не так основательно, как на центральном трапе, но

тоже надежно.

Лиственные плахи центрального трапа, истертые бешеным

кружением тачек — золотой сезон короток, — заменяются

новыми. Как и люди.

Выехать на центральный трап надо было умело: выкатить со

своего трапа тачку, повернуть, не заводя колесо на главную

колею, протертую в середине доски и тянущуюся ленточкой или

змеей — впрочем, змей на Колыме нет, — от забоя до эстакады,

от самого начала и до самого конца, до бункера. Важно было,

пригнав тачку к самому центральному трапу, повернуть ее,

удерживая в равновесии собственными мускулами, и, поймав

момент, включиться в бешеную гонку на центральном трапе —

там ведь не обгоняют, не опережают, — нет места для обгона, и

ты должен гнать свою тачку вскачь вверх, вверх, вверх по

медленно поднимающемуся на подпорках центральному трапу,

неуклонно вверх, вскачь, чтобы тебя не сбили с дороги те, кого

хорошо кормят, или новички.

Тут надо не зевать, остерегаться, чтоб тебя не сшибли, и пока ты

не вывезешь тачку на эстакаду метра три вышиной, дальше тебе

не надо — там бункер деревянный, обитый бревнами, и ты

должен опрокинуть тачку в бункер, высыпать в бункер — дальше

не твое дело. Под эстакадой ходит тележка железная, и тележку

году был политическим преступлением, саботажем, каравшимся

по статье пятьдесят восемь, пункт четырнадцатый.

Нет. Свои же товарищи следят, чтобы ты не обманывал

государство, не отдыхал, когда это не положено. Чтобы ты

вырабатывал пайку. Товарищи не хотят тебя обрабатывать,

обрабатывать твою ненависть, твою злость, твой голод и холод.

А если товарищам все равно — таких было очень-очень мало в

тридцать восьмом году на Колыме, — то за ними бригадир, а

если бригадир ушел куда-нибудь греться, он оставил за себя

официального наблюдателя — помощника бригадира из работяг.

Так, доктор Кривицкий, бывший заместитель наркома оборонной

промышленности, пил из меня кровь день за днем в колымской

спецзоне.

А если бригадир не увидит, то увидит десятник, смотритель,

прораб, начальник участка, начальник прииска. Увидит конвоир и

отучит прикладом винтовки от вольностей. Увидит дежурный по

прииску от местной партийной организации, уполномоченный

райотдела и сеть его осведомителей. Увидит представитель

Западного, Северного и Юго-Западного управлений Дальстроя

или самого Магадана, представитель ГУЛАГа из Москвы. Все

смотрят за каждым твоим движением — вся литература и вся

публицистика, не пошел ли ты срать не вовремя: трудно

застегивать штаны — руки не гнутся. Они разгибаются по

рукоятке кайла, по ручке тачки. Это — почти контрактуры. А

конвоир кричит:

— Где твое говно? Где твое говно, я спрашиваю.

И замахивается прикладом. Конвоиру не надо знать ни

пеллагры, ни цинги, ни дизентерии.

Поэтому тачечник отдыхает в пути.

Теперь наша повесть о тачке прервется документом:

пространной цитатой из статьи «Проблема тачки»,

опубликованной в газете «Советская Колыма» в ноябре 1936

года:

«…Мы вынуждены проблему откатки грунтов, торфов и песков на

какой-то период тесно связать с проблемой тачки. Трудно

сказать, как продолжителен будет этот период, в течение

которого мы будем производить откатку ручными тачками, но мы

можем с достаточной точностью сказать, что от конструкции

руки немного вперед, плечевой пояс чуть ослабить.

Колеса тачечник не видит, только чувствует его, и все повороты

делаются наугад с начала до конца пути. Мускулы плеча,

предплечья годятся для того, чтобы повернуть, переставить,

подтолкнуть тачку вверх на эстакадном подъеме. В самом

движении тачки по трапу эти мускулы — не главные.

Единство колеса и тела, направление, равновесие

поддерживается и удерживается всем телом, шеей и спиной не

меньше, чем бицепсом.

Пока не выработается автоматизм этого движения, этого посыла

силы на тачку, на тачечное колесо — тачечника нет.

Приобретенные же навыки тело помнит всю жизнь, вечно.

Тачки на Колыме бывают трех видов: первая, обыкновенная

«старательская» тачка, емкостью 0,03 кубометра, три сотых

кубометра, тридцать тачек на кубометр породы. Сколько весит

такая тачка?

На Колыме в золотых ее забоях к сезону тридцать седьмого года

были изгнаны старательские тачки, как маломерки чуть не

вредительские.

Гулаговские, или берзинские, тачки к сезону тридцать седьмого

года и тридцать восьмого года были емкостью в 0,1–0,12

кубометра и назывались большими тачками. Десять тачек на

кубометр. Сотни тысяч таких тачек были изготовлены для

Колымы, завезены с материка как груз поважней витаминов.

Были на приисках и металлические тачки, также изготовленные

на материке, клепаные, железные. Тачки эти были емкостью в

0,075 кубометра, вдвое больше старательской, но, разумеется,

не устраивали хозяев. ГУЛАГ набирал силу.

Эти тачки не годились для забоев Колымы. Раза два в своей

жизни мне пришлось поработать на такой тачке. В их

конструкции была ошибка — тачечник не мог распрямиться,

толкая тачку, — единства тела и металла не получилось. С

деревянной конструкцией тело человека ладит, находит союз

легко.

Тачку эту можно было толкать вперед, только согнувшись в три

погибели, и колесо само съезжало с трапа. Поставить тачку на

трап человек один не мог. Нужна была помощь.

Металлические тачки нельзя было удержать за ручки,

распрямляясь и выталкивая тачку вперед, а изменить

разрешалось пользоваться в нашем забое. Тачка, груженная

плывуном — на Колыме слой, содержащий золото, разный: и

галька, и плывун, и скала с плывуном.

Мускулы мои тряслись от слабости и дрожали каждую минуту в

моем истощенном, измученном теле, в язвах от цинги, от

незалеченных отморожений, ноющем от побоев. Надо было

выезжать на центральный трап из нашего угла, выезжать с

доски, которая ведет из нашего забоя на центральный трап. На

центральный трап катили несколько бригад — с грохотом и

шумом. Тут ждать тебя не будут. Вдоль трапа ходили начальники

и подгоняли палками и руганью, похваливая возивших тачку

бегом и ругая голодных улиток вроде меня.

Ехать все же было надо сквозь побои, сквозь ругань, сквозь рев,

и я вытолкнул тачку на центральный трап, повернул ее вправо и

сам повернулся, ловя движение тачки, чтобы успеть подправить,

если колесо свернет в сторону.

Хорошо возишь только тогда, когда ты телом с ней, с тачкой,

только тогда ты можешь ею управлять. Это вроде велосипеда в

физическом ощущении. Но велосипед был победой когда-то.

Тачка же поражением, оскорблением, вызывающим ненависть,

презрение к самому себе.

Я вытащил тачку на трап, и тачка покатилась к эстакаде, и я

побежал за тачкой, пошел за тачкой по трапу, ступая мимо

трапа, качаясь, лишь бы удержать колесо тачки на доске.

Несколько десятков метров — и на центральный трап входил

причал другой бригады, и с этой доски, с этого места можно

было катить тачку только бегом.

Меня сейчас же столкнули с трапа, грубо столкнули, и я едва

удержал тачку в равновесии, ведь же был плывун, а все, что

просыпано по дороге, полагается собрать и везти дальше. Я был

даже рад, что меня столкнули, я мог немного отдохнуть.

Отдыхать в забое ни минуты было нельзя. За это били

бригадиры, десятники, конвой — я это хорошо знал, поэтому я

«ворочался», просто меняя мускулы, вместо мышц плечевого

пояса и плеча другие какие-то мускулы удерживали меня на

земле.

Бригада с большими тачками проехала, мне было снова можно

выезжать на центральный трап.

Дадут ли тебе что-нибудь есть в этот день — об этом не

И вот я принялся собирать плывун лопатой — это скользкая

каменная каша, по тяжести похожая на ртуть, и такое же

неуловимое, скользкое, каменное тесто. Лопатой нужно было

разрубить на куски и поддеть для того, чтобы закинуть на тачку,

[и] было невозможно, не хватало сил, и я руками отрывал куски

от этого плывуна, тяжелого, скользкого, драгоценного плывуна.

Рядом стояли Анисимов и Бражников и дожидались, пока соберу

все до последнего камушка в тачку. Я подтащил тачку к трапу и

начал подъем и снова стал толкать тачку наверх. Начальники

были обеспокоены только тем, чтобы я не загородил дорогу

другим бригадам. Я снова поставил тачку на трап и пытался

вытолкнуть ее на эстакаду.

И снова меня сбили. На этот раз я ждал удара, и мне удалось

оттащить тачку в сторону на самом подъеме. Приехали и уехали

другие бригады, и я снова начал свой подъем. Я выкатил,

опрокинул — груза там было немного, отскреб лопатой с бортов

своей тачки остатки драгоценного плывуна и выкатил тачку на

обратный трап, на запасной трап, на второй трап, где катили

пустые тачки, возвращаемые в золотой забой.

Бражников и Анисимов дождались конца моей работы и стали

около меня, пока я давал дорогу порожняку других бригад.

— А где же компенсатор высоты? — тенорком сказал начальник

прииска.

— Тут не положено, — сказал Бражников. Начальник прииска

был из работников НКВД и овладевал горной специальностью по

вечерам.

— Так ведь бригадир не хочет давать человека, пусть, говорит,

из бригады доходяг ставят. И Венька Бык не хочет. Крючок,

говорит, — это дело не мое на такой эстакаде. Кто это не может

вытолкнуть тачку на два метра высоты по отлогому подъему?

Враг народа, преступник.

— Да, — сказал Анисимов, — да!

— Ведь он же нарочно падает на наших глазах. Компенсатор

высоты тут не нужен.

Компенсатором высоты называли крючника, дополнительного

рабочего, который цеплял на подъемах к бункеру тачку спереди

специальным крючком и помогал выдернуть драгоценный груз на

эстакаду. Крючки эти были сделаны из бурильных ложечек с

метр длиной, ложка была в кузнице расплющена, согнута и

Цикута

Условились так: если будет отправка в спецлаг «Берлаг» — все

трое покончат с собой, в номерной этот мир не поедут.

Обычная лагерная ошибка. Каждый лагерник держится за

пережитый день, думает, что где-то вне его мира есть места и

похуже, чем то, где он переночевал ночь. И это верно. Такие

места есть, и опасность переместиться туда всегда над головой

арестанта, ни один лагерник не стремится куда-то уехать. Даже

ветры весны не приносят желания перемен. Перемена всегда

опасна. Это один из важных уроков, усвоенных человеком в

лагере.

Верят в перемены не побывавшие в лагере. Лагерник против

всяких перемен. Как ни плохо здесь — там за углом может быть

еще хуже.

Поэтому решено умереть в решительный час.

Художник-модернист Анти, эстонец, поклонник Чюрлениса,

говорил по-эстонски и по-русски. Врач без диплома Драудвилас,

литовец, студент пятого курса, любитель Мицкевича, говорил по

литовски и по-русски. Студент второго курса медфака Гарлейс

говорил по-латышски и по-русски.

Договаривались о самоубийстве все трое прибалтов на русском

языке.

Анти, эстонец, был мозгом и волей этой прибалтийской

гекатомбы.

Но как?

Письма нужны ли? Завещания? Нет. Анти был против писем, да

и Гарлейс тоже. Драудвилас «за», но друзья убедили его, что,

если попытка не удастся, письма будут обвинением,

осложнением, требующим объяснения на допросе.

Решили писем не оставлять.

Все трое давно попали в эти списки, и всем было известно: их

ждет номерной лагерь, спецлаг. Все трое решили не испытывать

больше судьбы. Драудвиласу как врачу спецлагерь ничем не

грозил. Но литовец вспомнил, как трудно было ему попасть на

медицинскую работу в обыкновенном-то лагере. Нужно было

грозу. Но если ты не способен затыркаться, ты должен одеться,

собрать вещи, рассчитаться с долгами, сесть на скамью и

терпеливо ждать, не обрушится ли потолок над головой

приехавших или, в другом варианте, — над твоей. Ты должен

покорно ждать, не оставит ли начальник больницы — не

выпросит ли у покупателей товар, начальнику нужный, а

покупателю — безразличный.

Пришел этот час или день, и выясняется, что никто тебя спасти и

отстоять не может, ты все еще в списках «на этап».

Тогда наступает время цикуты.

Анти взял из рук Драудвиласа бутылку и прикрепил на ней

коньячную этикетку, поскольку Анти вынужден был быть

художником-реалистом, упрятав свои модернистские вкусы на

дне души.

Последней работой поклонника Чюрлениса была коньячная

этикетка «Три звездочки» — чисто реалистическое изображение.

Таким образом Анти в последний момент отступил перед

реализмом. Реализм оказался дороже.

— А зачем три звездочки?

— Три звездочки — это мы трое, аллегория, символ.

— Что же ты так натуралистически изобразил эту аллегорию? —

пошутил Драудвилас.

— Так ведь если войдут, если схватят, объясним — пьем коньяк

на прощанье, по консервной банке.

— Умно.

И действительно, вошли, но не схватили. Анти успел сунуть

бутылку в аптечный шкаф и вынул ее, едва вошедший стражник

ушел.

Анти разлил по кружкам фенол.

— Ну, ваше здоровье!

Анти выпил, выпил и Драудвилас. А Гарлейс хлебнул, но не

проглотил, а выплюнул, и через тела упавших добрался до

водопровода, прополоскал водой обожженный свой рот.

Драудвилас и Анти корчились и хрипели. Гарлейс пытался

сообразить, что же ему придется сказать на следствии.

Пролежал Гарлейс в больнице два месяца — обожженная

гортань восстановилась. Через много лет в Москве Гарлейс был

у меня проездом. Уверял меня клятвенно, что самоубийство —

трагическая ошибка, что коньяк «Три звездочки» был настоящий,

После войны я сам работал фельдшером после окончания

медицинских курсов в Магадане в 1946 году и с деятельностью

доктора Ямпольского, как практикующего врача и начальника

санитарной части прииска, встречаться перестал.

Доктор Ямпольский был не доктор и не врач. Москвич,

осужденный по какой-то бытовой статье, Ямпольский в

заключении быстро сообразил, какую прочность дает

медицинское образование. Но времени, чтобы получить

врачебное или хотя бы фельдшерское образование, у

Ямпольского не было.

Ему удалось с больничной койки, меряя температуру больного,

санитаром, убирая палаты, ухаживая за тяжело больными,

выполнять обязанности фельдшера-практика. Это — не

запрещено и на воле, а в лагере открывает большие

перспективы. Фельдшерский опыт — опыт легкий, а людям при

вечном недостатке медицинских кадров в лагерях — это кусок

хлеба надежный.

Среднее образование у Ямпольского было, поэтому из

объяснений врача он кое-что улавливал.

Практика под руководством врача, не одного, а нескольких, ибо

медицинские начальники Ямпольского менялись, увеличивала и

знания, а самое главное — росла самоуверенность Ямпольского.

Это не была чисто фельдшерская самоуверенность, они, как

известно, про себя знают, что у больных пульса — нету, и все же

щупают руку, считают, сверяют с часами — самоуверенность,

давно ставшая анекдотом.

Ямпольский был умнее. Он уже несколько лет фельдшерил и

понимал, что фонендоскоп не откроет ему никаких тайн при

аускультации, если у него не будет медицинских знаний.

Фельдшерская карьера в заключении дала Ямпольскому

спокойно пережить срок заключения, благополучно его окончить.

И вот тут, на важном распутье, Ямпольский наметил для себя

вполне безопасный, юридически оправданный план жизни.

Ямпольский решил остаться медиком после заключения. Но не

затем, чтобы получить врачебное образование, а затем, чтобы

войти в кадровые списки именно медиков, а не счетных

работников или агрономов.

Ямпольскому, как бывшему зэка, не полагалось надбавки, но он

и не думал о длинном рубле.

«Спокойном». Расспросив больных, доктор в белом халате с

фонендоскопом через плечо выбрал меня для санитарной

должности — мерить температуру, убирать палаты, ходить за

тяжело больными.

Все это я уже умел по своему опыту в «Беличьей» — начале

моего трудного медицинского пути. После того как я «дошел»,

был с пеллагрой положен в районную больницу Севера и

неожиданно выздоровел, поднялся, остался там санитарить, а

потом был низвержен высшим начальством на этот же самый

«Спокойный» — и заболел, у меня была «температура», —

доктор Ямпольский, исследовавший мое устное колымское

досье, ограничился медицинской стороной дела, понимая, что я

не обманывал и не путал в именах-отчествах больничных

врачей, сам предложил мне санитарить.

Я же был тогда в таком состоянии, что и санитарить не мог. Но

пределы человеческой выносливости неисповедимы — я стал

мерить температуру, получив в руки драгоценность — настоящий

градусник, и стал заполнять температурные листки.

Как ни скромен был мой опыт в больнице, я ясно понимал, что в

больнице лежат только умирающие.

Когда опухшего гиганта лагерника, раздутого от отеков и никак не

согревающегося, заталкивали в теплую ванну, то и в ванне

дистрофик не мог согреться.

На всех этих больных заполнялись истории болезни,

записывались какие-то назначения, которые никем не

исполнялись. Ничего в аптеке санчасти не было, кроме

марганцовки. Ее-то и давали, то внутрь в слабом растворе, то

как повязку на цинготные и пеллагрозные раны.

Возможно, что это и не было самым худшим лечением по

существу, но на меня производило угнетающее впечатление.

В палате лежали шесть или семь человек.

И вот этих-то завтрашних, а то и сегодняшних мертвецов

ежедневно посещал начальник санитарной части прииска из

вольнонаемных доктор Ямпольский в белоснежной рубашке, в

отглаженном халате, в сером вольном костюме, который врачу

подарили блатари за то, что он отправил их в Центральную

больницу на Левый берег, здоровых, а этих мертвецов оставил у

себя.

Тут-то я и встретил махновца Рябоконя.

Так, очевидно, и надо. У меня рука не поднимется, чтобы

прославить праведника, пока не назван негодяй. После этого

отнюдь не лирического, но необходимого отступления

возвращаюсь к рассказу о Ямпольском.

Когда я вернулся на «Спокойный» из следственного изолятора,

для меня, конечно, были закрыты все двери в санчасти, свой

лимит внимания я уже исчерпал до дна, и, встретив меня в зоне,

доктор Ямпольский отвернул голову в сторону, будто он никогда

меня и не видал.

Но доктор Ямпольский получил уже письмо еще до нашей

встречи в зоне, письмо от вольнонаемной начальницы районной

больницы доктора Савоевой, договорницы и члена партии, где

Савоева просила оказать мне помощь — Лесняк сообщил ей о

моем положении, — попросту направить в районную больницу,

как больного. Больным я и был.

Письмо это было привезено на «Спокойный» кем-то из врачей.

Доктор Ямпольский, не вызывая меня, не рассказывая ничего

мне, просто передал письмо Савоевой начальнику ОЛПа

Емельянову. То есть сделал донос на Савоеву.

Когда я, также извещенный об этом письме, загородил дорогу

Ямпольскому в лагере и, разумеется, в самых почтительных

выражениях, как мне подсказывал лагерный опыт, осведомился о

судьбе этого письма, Ямпольский сказал, что письмо передал,

вручил начальнику ОЛПа, и я должен обращаться туда, а не в

санчасть к Ямпольскому.

Я не стал долго ждать, записался на прием к Емельянову.

Начальник ОЛПа меня немного знал и лично — мы вместе шли в

буран открывать этот прииск — одним переходом, — ветер валил

всех с ног, вольных, заключенных, начальников и работяг. Меня

он, конечно, не помнил, но отнесся к письму главврача как к

вполне нормальной просьбе.

— Отправим, отправим.

И через несколько дней я попал на «Беличью» — через лесную

командировку Ягодинского ОЛПа, где фельдшером был некий

Эфа, тоже практик, как почти все колымские фельдшера. Эфа

согласился известить Лесняка о моем приезде. «Беличья»

находится в шести километрах от Ягодного. Тем же вечером

пришла машина из Ягодного, и я попал в третий, и последний,

раз в Северную районную больницу — ту самую, где снимали

врача Савоевой, что я лодырь, филон, осведомитель по

лагерной профессии, чуть не сгубивший несчастных Кривицкого

и Заславского.

Письмо Савоевой! Несомненный стукач! Но он, Ямпольский,

получил указание смягчить мою участь от высшего начальства и

выполнил приказ, сохранил жизнь этого негодяя. Но здесь-то, в

спецзоне, он, Ямпольский, мне пощады не даст.

Ни о какой медицинской работе не могло быть и речи, и я в

очередной раз приготовился к смерти.

Это было осенью 1945 года. Вдруг Джелгалу закрыли. Спецзона

с ее продуманной географией и топографией понадобилась, и

понадобилась срочно.

Весь «контингент» перебрасывали на Запад, в Западное

управление под Сусуман, и пока ищут место для спецзоны —

разместят в Сусуманской тюрьме.

На Джелгалу направляли репатриантов — первый заграничный

улов прямо из Италии. Это были русские солдаты, служившие в

итальянских войсках. Те самые репатрианты, которые после

войны последовали призыву вернуться на родину.

На границе их эшелоны были окружены конвоем, и все они

прошли экспрессом Рим — Магадан — Джелгала.

Все, хотя и не сохранившие ни белья, ни золотых вещей — все

променяли на хлеб по дороге, но все еще в форме итальянской.

Еще бодрились. Кормили их так же, как нас, тем же, что и нас.

После первого обеда в лагерной столовой один наиболее

любознательный итальянец спросил меня:

— Почему ваши все в столовой едят суп и кашу, а хлеб, пайку

хлеба, держат в руках и уносят с собой? Почему?

— Все это ты сам поймешь через неделю, — сказал я.

С этапом спецзоны увезли и меня — в Сусуман, в малую зону.

Там я попал в больницу и с помощью врача Андрея

Максимовича Пантюхова попал на фельдшерские курсы для

заключенных в Магадане, точнее, на 23-м километре трассы.

Вот этими-то курсами, которые я благополучно закончил, и

делилась моя колымская жизнь пополам: с 1937 по 1946 год —

десять лет скитаний от больницы до забоя и обратно с добавкой

срока в 10 лет в 1943 году. И с 1946 по 1953-й — когда я работал

фельдшером, освободился в 1951 году по зачетам рабочих дней.

После 1946 года я понял, что в самом деле остался в живых и

заключенными женщинами. Обе они работали в больнице. В

больнице, как в глухом тверском селе, нет секретов — все всё

знают. Одна его приятельница была блатарка, «завязавшая» и

перешедшая в мир «фраеров», смелая красавица из Тбилиси.

Неоднократно блатари пытались урезонить Тамару. Все было

бесполезно. И на все приказания «паханов» явиться туда-то для

исполнения своих классических обязанностей Тамара отвечала

руганью и смехом, отнюдь не трусливым молчанием.

Вторая пассия Живкова была медсестрой-эстонкой по пятьдесят

восьмой статье, белокурой красоткой в резко немецком стиле —

полной противоположностью смуглянке Тамаре. Ничего похожего

по внешности не было у этих двух женщин. Обе очень любезно

принимали ухаживания младшего лейтенанта. Живков был

человек щедрый. Тогда было трудно с пайками. Вольнонаемным

выдавали в определенные дни продукты, и Живков приносил в

больницу всегда две одинаковые связки — одну Тамаре, а

другую эстонке. Известно было, что и любовные посещения

делаются Живковым в один день, чуть ли не в один и тот же час.

Вот этот Живков, хороший малый, треснул кого-то из

заключенных по шее у всех на глазах, но так как начальство —

это иной, высший мир, эти толчки не осуждались. Вот его-то и

сменил седовласый красавец Фрагин. Фрагин искал место

начальника ИСЧ, третьей части, то есть работы по

специальности, но такой работы не нашлось. И специалист

кадровик вынужден был заняться культвоспитанием

заключенных. Ставка в КВЧ и ИСЧ была одинакова, так что

Фрагин тут ничего не терял. Романов с заключенными

женщинами седовласый подполковник не заводил. Мы впервые

услышали чтение газет и, что еще более важно, услышали

личный рассказ о войне участника войны.

До сих пор о войне нам рассказывали власовцы, полицаи,

мародеры и те, кто сотрудничал с немцами. Мы понимали

разницу в информации, хотелось послушать победителя-героя.

Таким для нас и был подполковник, (сделавший) в первом своем

собрании заключенных доклад о войне, рассказ о полководцах.

Естественно, особый интерес вызывал Рокоссовский. О нем мы

были наслышаны давно. Фрагин же как раз из работников

СМЕРШа Рокоссовского. Фрагин хвалил Рокоссовского как

командира, который ищет боя, однако на главный вопрос —

Португалов, пытавшийся оказать влияние на начальство,

потерпел полный крах, и Фрагин, выйдя к арестантам в коридор,

объяснил, что у КВЧ нет средств для приобретения приза. Нет, и

всё.

Прошла война, победа, свержение Сталина, Двадцатый съезд,

резко повернула линия моей жизни — я уже много лет в Москве,

а первые послевоенные годы вспоминаю вот этим уколом по

самолюбию, фрагинским выпадом по моему адресу. Голод,

расстрелы вспоминаются рядом с таким пустяком. Впрочем,

Фрагин был способен и не на пустяки.

Я переехал в больницу в приемный покой, и по долгу службы мы

чаще с ним встречались. К этому времени Фрагин с должности

КВЧ перешел на УРЧ, на учетную часть, ведающую делами

заключенных, и проявил рвение и бдительность. У меня был

санитар Гринкевич, хороший парень, явно попавший в лагерь

зря, тоже с войны, в этом мутном потоке лжегенералов и

скрывающихся блатарей. Дома у Гринкевича много писали

заявлений, жалоб, и вот пришел пересмотр дела и отмена

приговора. Подполковник Фрагин не вызвал для извещения

Гринкевича в свою УРЧ, а явился в мой приемный покой сам и

громким голосом прочел Гринкевичу текст полученной бумаги.

— Вот видите, гражданин Шаламов, — сказал Фрагин, — кого

нужно — освобождают. Все ошибки исправляют, а кого не нужно

— не освобождают. Вы поняли, гражданин Шаламов?

— Вполне, гражданин начальник.

Когда я освободился по зачетам рабочих дней в октябре 1951

года, Фрагин самым решительным образом возражал против

моей работы в больнице по вольному найму до весны — до

новой навигации. Но вмешательство тогдашнего начальника

больницы Н. Винокурова решило дело. Винокуров пообещал

отправить меня с этапом весной, в штат не зачислять, а до

весны он подберет работника в приемный покой. Такая

юридическая возможность была, такой статус существовал.

Освободившиеся из лагеря сохраняли права на бесплатную

казенную дорогу этапом на Большую землю. А ехать как

договорник слишком дорого — билет до Москвы с Левого берега

Колымы стоил более трех тысяч, не говоря уже о ценах на

продукты; главное несчастье, главное неудобство жизни

человека — необходимость есть три или четыре раза в день. А в

ставятся задним числом, при увольнении. Я надеялся получить в

Магадане разрешение на выезд, на включение в ускользнувший

от меня год назад этап. Я потребовал документы, выписал

первую и единственную свою трудовую книжку, она и сейчас

хранится у меня, сложил вещи, распродал все лишнее —

полушубок, подушку, сжег свои стихи в дезкамере приемного

покоя и стал ловить попутку в Магадан. Ловил эту попутку я

недолго.

В ту же ночь меня разбудил подполковник Фрагин с двумя

конвоирами, отобрал у меня паспорт, запечатал паспорт в пакет

вместе с какой-то бумажкой и вручил пакет конвоиру и протянул

руку в пространство:

— Там сдашь его.

Он — это я.

Привыкший за много лет заключения относиться с достаточным

уважением к форме «человек с ружьем» и видевший миллионы

раз произвол в миллион раз сильнее — Фрагин был только

робким учеником своих многочисленных учителей самого

высшего ранга, — я промолчал и подчинился оскорбительно

беззаконному, неожиданному удару в спину. Наручников мне,

правда, не надели, но достаточно ярко показали мне мое место

и что такое бывший зэка в нашем серьезном мире. Еще раз

проехал я под конвоем эти пятьсот верст до Магадана, которые

столько раз проезжал. В райотдел Магадана не приняли меня, и

конвоир остался на улице, не зная, куда меня сдать. Я

посоветовал конвоиру сдать в отдел кадров санотдела, куда я по

смыслу увольнения и должен был быть направлен. Начальник

отдела кадров, не помню его фамилию, выразил величайшее

удивление такой переброской вольнонаемного состава. Однако

он дал конвоиру расписку, вручил мне мой паспорт, и я вышел на

улицу под серый магаданский дождь.

1973

Вечная мерзлота

Я первый раз начал свою самостоятельную фельдшерскую

работу, приняв фельдшерский участок, где врачи могли быть

только наездами, — на Адыгалахе, из Дорожного управления, —