Питер Хёг

Фрекен Смилла

и её чувство

снега

действительно должен был знать Исайю, хотя, насколько мне

известно, Юлиана никогда не ходила в церковь.

Потом его голос перестает быть слышен, потому что теперь

все жен-шины плачут вместе с Юлианой.

Собралось много людей, может быть, человек двадцать, и

теперь они целиком отдаются горю, словно погружаются в

черную реку, уносящую их своим течением, и никто

посторонний не может понять этого, никто, если только он не

вырос в Гренландии. Но, может быть, даже и этого

недостаточно. Ведь и я не могу разделить это с ними.

Я первый раз внимательно смотрю на гроб. Он

шестиугольный. Такую форму в какой-то момент приобретают

кристаллы льда.

Вот его опускают в могилу. Гроб сделан из темного дерева, он

кажется таким маленьким, и на нем уже слой снега. По

размеру снежинки как маленькие перышки, да и сам снег

такой же — он вовсе не обязательно холоден. В этот час

небеса оплакивают Исайю, и слезы превращаются в снежный

пух, покрывающий его. Это вселенная прячет его под перину,

чтобы ему никогда больше не было холодно.

В ту минуту, когда священник бросает горсть земли на гроб,

когда мы должны повернуться и уйти, наступает тишина,

которая кажется бесконечной. В этой тишине умолкают

женщины, никто не двигается, это как будто затишье в

ожидании того, что что-то произойдет. Мое сознание отмечает

две вещи.

Первое — это то, что Юлиана падает на колени и опускает

лицо к земле, и женщины не останавливают ее.

Второе событие происходит внутри, во мне — это рождается

понимание.

У нас с Исайей, должно быть, навсегда был заключен

серьезный договор о том, чтобы не оставлять его в беде,

никогда, даже сейчас.

2

Мы живем в «Белом Сечении»[1].

На полученном безвозмездно участке земли

воду в полости, напоминающие своей структурой прожилки

дерева, по которым медленно течет жидкость. Об этом

задумываются немногие из тех, кто обращает взгляд в сторону

Хольмена, но это подтверждает мысль, что между льдом и

жизнью много общего.

Лед — это первое, что я обычно ищу глазами, когда

поднимаюсь на мост Книппельсбро. Но в тот декабрьский день

я замечаю нечто другое. Я вижу свет.

Он желтый, каким почти всегда бывает зимой свет в городе.

Выпал снег, так что хотя свет и очень слабый, он усиливается,

отражаясь от снега. Он виден на тротуаре рядом с одним из

тех пакгаузов, которые не решились снести, когда строили

наши дома. У стены здания, выходящей на Странгаде и

Кристиансхаун, мигает вращающийся голубой сигнал

патрульной машины. Я вижу полицейского. Временное

заграждение, сделанное из красно-белой ленты. Ближе к

стене дома я замечаю то, что огорожено, — маленькую

темную тень на снегу.

Из-за того, что я бегу, и из-за того, что только пять часов, и на

улицах еще много машин, я успеваю за несколько минут до

появления машины скорой помощи.

Исайя лежит, подобрав под себя ноги, уткнувшись лицом в

снег и закрыв голову руками так, будто он заслоняет глаза от

освещающего его маленького прожектора, словно снег — это

оконное стекло, через которое он увидел что-то глубоко под

землей.

Полицейскому наверняка следовало бы спросить меня, кто я,

записать мою фамилию и адрес, и вообще, подготовить все

для тех его коллег, которые скоро займутся расследованием.

Но это молодой человек с болезненным выражением лица. Он

старается не смотреть на Исайю. Убедившись, что я не

переступаю через его ленту, он перестает обращать на меня

внимание.

Он мог бы огородить и больший участок. Но это бы ничего не

изменило. Пакгаузы перестраивают. Люди и машины так

сильно уплотнили снег, что он стал похож на каменный пол.

Даже мертвым Исайя кажется каким-то отстраненным, будто

не хочет, чтобы к нему чувствовали сострадание.

подтаивает из-за излучаемого городом тепла. Но здесь,

наверху, он рыхлый, каким бывает, когда только что выпал.

Только Исайя ступал по нему.

Даже когда нет тепла, нет свежевыпавшего снега, нет ветра,

даже тогда снег меняется. Как будто он дышит, как будто он

уплотняется и поднимается, оседает и распадается на части.

Он и зимой ходил в кедах, и это его следы, отпечатки стертой

подошвы его баскетбольных ботинок с едва заметным

рисунком концентрических окружностей в той части подошвы,

на которой спортсмен делает поворот.

Он вышел на снег в том месте, где мы стоим. Следы идут под

уклон к краю крыши и тянутся дальше вдоль края на

протяжении метров десяти. Здесь они останавливаются.

Чтобы затем повернуть к углу и торцу дома. Там они идут

примерно на расстоянии полуметра от края до угла, напротив

которого другой пакгауз. Оттуда он отошел вглубь метра на

три, чтобы разбежаться. Потом следы ведут прямо к краю, где

он сорвался.

Противоположная крыша покрыта черной, глазированной

черепицей, которая ближе к желобу обрывается так круто, что

снега на ней нет. Ухватиться было не за что. Получается, что

он с таким же успехом мог прыгнуть прямо в пустоту.

Кроме следов Исайи, других следов нет. На покрытой снегом

поверхности не было никого, кроме него.

— Я нашел его, — говорит механик.

Мне никогда не привыкнуть к тому, как плачут мужчины.

Возможно, потому что я знаю, как губительно действуют слезы

на их чувство собственного достоинства. Возможно, потому

что слезы так непривычны для них, что всегда переносят их

назад в детство. Механик в таком состоянии, что уже не

вытирает глаза, его лицо — сплошная слизистая маска.

— Сюда кто-то идет, — говорю я.

Два появившихся на крыше человека не испытывают восторга

при виде нас.

Один из них тащит фотооборудование и совсем запыхался.

Другой несколько напоминает мне вросший ноготь. Плоский,

твердый и полный нетерпеливого раздражения.

— Вы кто?

К одиночеству у меня такое же отношение, как у других к

благословению церкви. Оно для меня свет милости божьей.

Закрывая за собой дверь своего дома, я всегда осознаю, что

совершаю по отношению к себе милосердное деяние. Кантор

в качестве иллюстрации к понятию бесконечность

рассказывал ученикам историю о человеке, державшем

гостиницу с бесконечным числом комнат, и все они были

заняты. Потом приезжал еще один постоялец. Тогда хозяин

делал вот что: он переселял гостя из комнаты номер один в

комнату номер два, того, кто жил в номере два — в номер три,

того, кто жил в номере три — в номер четыре, и так далее. Так

освобождалась для нового гостя комната номер один.

В этой истории меня восхищает то, что все ее участники — и

постояльцы, и хозяин — считают совершенно естественным

проведение бесконечного числа операций для того, чтобы

один человек мог спокойно жить в своей собственной

отдельной комнате. Это — настоящий гимн одиночеству.

Вообще-то я отдаю себе отчет в том, что я оборудовала свою

квартиру, как гостиничный номер. Не стараясь никак изменить

впечатление, что живущий в этой квартире находится здесь

проездом. Когда у меня возникает потребность объяснить это

самой себе, я вспоминаю о том, что родственники моей

матери, как и она сама, были чем-то вроде кочевников. В

качестве оправдания объяснение не очень-то убедительное.

Но у меня есть два больших окна, выходящих на море. Мне

видно церковь Хольмен, здание Морского страхового

общества, Национальный банк, мраморный фасад которого

сегодня вечером такого же цвета, что и лёд в гавани.

Я думала о том, что мне надо скорбеть. Я поговорила с

полицейскими, поддержала Юлиану, проводила ее к знакомым

и вернулась назад, и все это время не подпускала скорбь к

себе, удерживая ее на расстоянии. Теперь пришла моя

очередь почувствовать несчастье.

Но еще не пришло время. Скорбь — это дар, это то, что надо

заслужить. Я сделала себе чашку мятного чая и встала у окна.

Но я ничего не чувствую. Может быть, потому что я чего-то не

сделала, осталась какая-то незавершенность из тех, что могут

затормозить выражение чувств.

что я сама никогда не обременяла свою жизнь детьми отчасти

и потому, что слишком много думала над тем, почему же люди

теряют мужество прямо смотреть друг другу в глаза.

— Ты мне почитаешь?

В руке у меня книга. Это она заставила его задать такой

вопрос.

Можно было бы сказать, что он похож на лесного эльфа. Но

он грязен, в одних трусах, блестит от пота, и поэтому можно с

таким же успехом сказать, что он похож на тюленя.

— Отвали, — говорю я.

— Ты не любишь детей?

— Я детей пожираю.

Он освобождает мне проход.

— Salluvutit, врешь, — говорит он, когда я прохожу мимо.

В эту минуту я замечаю в нем две особенности, которые

каким-то образом соединяют нас с ним. Я вижу, что он одинок.

Словно изгнанник, который всегда будет одинок. И я вижу, что

он не боится одиночества.

— Что это за книга? — кричит он мне вслед.

— Евклидовы «Элементы», — говорю я и захлопываю дверь.

Так и вышло — мы выбрали «Элементы» Евклида.

Именно эту книгу я достаю в тот вечер, когда раздается

звонок, а за дверью стоит он, по-прежнему в одних трусах, и

просто прямо смотрит на меня, и я отступаю в сторону, а он

входит в дом и в мою жизнь, чтобы остаться в ней навсегда,

вот тогда я снимаю с полки именно Эвклидовы «Элементы».

Как будто для того, чтобы прогнать его. Как будто для того,

чтобы сразу же показать, что у меня нет книг, которые могут

интересовать ребенка, что мы с ним не можем встретиться

над книгой, и вообще не можем встречаться. Как будто, чтобы

избежать чего-то.

Мы садимся на диван. Он сидит, скрестив ноги, на самом

краю, как сидели дети в Туле, у залива Инглфилд, на краю

саней, которые летом в палатке превращаются в скамейку.

— «Точка — это то, что нельзя разделить. Линия — это длина

без ширины».

Эта книга становится той книгой, которую он никогда не

комментирует и к которой мы всегда будем возвращаться.

Иногда я отводила его в ванную. Ему не нравилась горячая

вода. Но в холодной его нельзя было отмыть. Я ставила его в

ванну и открывала душ. Он не противился. Он давно научился

мириться с превратностями судьбы. Но он ни на секунду не

отводил своего укоризненного взгляда от моего лица.

4

В моей жизни было множество интернатов. Обычно я

стараюсь вытеснять это из памяти, и на протяжении

длительных отрезков времени мне это удается. Отдельному

воспоминанию случается пробиться на свет только в виде

мимолетной картины. Как, например, совершенно особому

воспоминанию об общей спальне. В Стинхойе под Хумлебеком

у нас была общая спальня. Одна спальня для девочек, одна

для мальчиков. По ночам открывали окна. А наши одеяла

были слишком тонкими.

В морге копенгагенского амта, в подвале под зданием

Института судебной медицины Государственной больницы,

спят в общих спальнях своим последним, ледяным сном

охлажденные почти до нуля мертвецы.

Повсюду чистота, современные и четкие линии. Даже в

смотровой, покрашенной, как гостиная, где поставлено

несколько торшеров, и одинокое зеленое растение в горшке

пытается поднять настроение.

Исайя покрыт белой простыней. На нее кто-то положил

маленький букетик цветов, словно для того, чтобы растение в

горшке не чувствовало себя одиноко. Он закрыт с головы до

ног, но его можно узнать по маленькому телу и большой

голове. В Гренландии перед французскими антропологами

встали серьезные проблемы. Они разрабатывали теорию о

том, что существует прямая связь между умом человека и

величиной черепа. У гренландцев, которых они считали

переходной формой от обезьяны к человеку, они обнаружили

самый большой череп.

Человек в белом халате откидывает простыню с его лица. На

нем нет никаких повреждений, кажется, будто из его тела

очень осторожно выпустили кровь и лишили его красок, а

последний этаж мимо этажей, обозначенных на панели лифта

как «Гренландское медицинское общество», «Полярный

центр», «Институт арктической медицины».

Сегодня утром я позвонила в полицию, и меня соединили с

отделением «А», где мне к телефону позвали Ногтя.

— Вы можете посмотреть на него в морге, — говорит он.

— Я хочу также поговорить с врачом.

— Лойен, — говорит он. — Вы можете поговорить с Лойеном.

За стеклянной дверью короткий коридор, ведущий к табличке,

на которой написано «Профессор», а маленькими буквами —

«И. Лойен». За табличкой дверь, а за дверью гардероб, за

которым прохладный офис, где сидят два секретаря под

огромными фотографиями, изображающими освещенные

солнцем айсберги на фоне голубой воды, а за этим

помещением уже настоящий кабинет.

Здесь не стали делать теннисный корт. Но не потому, что не

хватает места. А потому что у Лойена, наверняка, есть

парочка кортов за его домом в Хеллерупе, и еще парочка на

Клитвай в Скагене. И еще потому, что это нарушило бы

высокую торжественность помещения.

На полу — толстый ковер, вдоль двух стен — книги, из окон

открывается вид на город и на Фэлледпаркен, в стене — сейф,

картины в золотых рамах, микроскоп над столиком с

подсветкой, стеклянный стенд с позолоченной маской,

которая, похоже, происходит из египетского саркофага, две

композиции из мягких диванов, две выключенные лампы,

каждая на отдельной подставке, и все равно здесь достаточно

места, чтобы устроить пробежку, если устанешь сидеть за

письменным столом.

Письменный стол представляет собой большой эллипс из

красного Дерева. Встав из-за него, он направляется мне

навстречу. Он ростом два метра, ему около 70-ти, стройный, в

белом халате, загорелый, как шейх из пустыни, и с тем

любезным выражением лица, которое могло бы быть у

человека, сидящего на верблюде и снисходительно

поглядывающего на весь остальной мир, проползающий мимо

него внизу по песку.

— Лойен.

формулировать совершенно очевидные вещи.

— Он упал с высоты седьмого этажа. Просто нарушается

целостность организма.

— Но на его теле не было заметно никаких повреждений.

— Это обычно бывает в случае падения, моя дорогая фру.

Но…

Я знаю, что он хочет сказать. «Это только, пока мы их не

вскроем. Тогда мы видим сплошные осколки костей и

внутренние кровоизлияния».

— Но это не так, — заканчивает он.

Он выпрямляется. У него есть другие дела. Беседа

приближается к концу, так и не начавшись. Как и многие

другие беседы до и после этой.

— Были ли следы насилия?

Я не удивила его. В его возрасте и при его роде деятельности

трудно чему-нибудь удивиться.

— Никаких, — говорит он.

Я сижу, не говоря ни слова. Всегда интересно погрузить

европейца в молчание. Для него это пустота, в которой

напряжение нарастает, становясь невыносимым.

— Что навело вас на эту мысль?

Теперь он опустил «фру». Я не реагирую на его вопрос.

— Как получилось, что эта организация с ее функциями не

находится в Гренландии? — спрашиваю я.

— Институту всего три года. Раньше не существовало

гренландского центра аутопсии. Государственный прокурор в

Готхопе, если возникала необходимость, обращался за

помощью в Институт судебной медицины в Копенгагене. Эта

организация возникла недавно и находится здесь временно.

Все должно переехать в Готхоп в течение следующего года.

— А вы сами? — говорю я.

Он не привык, чтобы его допрашивали, еще минута — и он

перестанет отвечать.

— Я возглавляю Институт арктической медицины. Но прежде я

был судебным патологоанатомом. В период организации я

исполняю обязанности руководителя центра аутопсии.

— Вы проводите все судебно-медицинские вскрытия

гренландцев?

здесь оглядываюсь на него. Я что-то нащупала, не знаю точно,

что. Но он уже снова на верблюде.

— Если понадобится, звоните еще, фру.

Проходит минута, прежде чем перестает кружиться голова.

— У всех нас, — говорю я, — есть свои фобии. Есть что-то,

чего мы очень боимся. Я меня есть свои. У вас, наверняка,

когда вы снимаете свой пуленепробиваемый халат, тоже

появляются свои страхи. Знаете, чего боялся Исайя? Высоты.

Он взбегал на второй этаж. Но дальше он полз, закрыв глаза и

цепляясь за перила. Представьте себе, каждый день, по

внутренней лестнице, пот выступает на лбу, колени трясутся,

пять минут уходит на то, чтобы подняться со второго на

четвертый этаж. Его мать начала просить о том, чтобы им

дали квартиру на первом этаже еще до того, как они

переехали. Но вы же знаете — если ты гренландец, и живешь

на пособие…

Проходит некоторое время, прежде чем он отвечает.

— И, тем не менее, он был на крыше.

— Да, — говорю я, — был. Но понимаете, вы могли явиться с

домкратом, вы могли привести с собой плавучий кран

«Геркулес», но вы и на метр не затащили бы его на леса. То,

что поражает меня, то, о чем я спрашиваю сама себя в

бессонные ночи, это — что же его туда привело?

Снова перед моими глазами возникает его маленькая фигурка,

такой, какой я ее видела в морге. Я даже не смотрю на

Лойена. Я просто ухожу.

5

Юлиана Кристиансен, мать Исайи, представляет собой живую

иллюстрацию терапевтического эффекта, которым обладает

алкоголь. Когда она находится в трезвом состоянии, она

холодна, неразговорчива и замкнута. Когда она пьяна, она

безумно весела и готова танцевать.

Так как утром она приняла антабус, а теперь, после

возвращения из больницы, выпила, как говорится, «поверх

таблетки», то, естественно, это замечательное преображение

несколько затуманено общим отравлением организма. Но тем

На кровати, в прозрачном полиэтиленовом пакете, лежат его

веши, полученные из больницы. Непромокаемые брюки, кеды,

джемпер, белье, носки. В кармане белый, мягкий камешек,

который использовался в качестве мела.

Юлиана стоит в дверях и плачет.

— Я выбросила только памперсы.

Раз в месяц, когда у Исайи усиливалась боязнь высоты, он в

течение нескольких дней пользовался памперсами. Однажды я

сама ему их покупала.

— Где его нож? Она не знает.

На подоконнике стоит модель корабля, резко выделяющаяся

своим дорогим видом в невзрачной комнате. На его цоколе

написано: Теплоход «Йоханнес Томсен» Криолитового

общества «Дания».

Никогда прежде я не пыталась понять, как ей удавалось

удерживаться на поверхности.

Я обнимаю ее за плечи.

— Юлиана, — говорю я. — Сделай одолжение — покажи мне

свои бумаги.

У каждого из нас есть ящик, коробка, папка. У Юлианы для

хранения печатных свидетельств ее существования есть семь

засаленных конвертов. Для многих гренландцев самой

сложной стороной жизни в Дании является бумажная.

Созданный государственной бюрократией бумажный фронт

ходатайств, бланков и обязательной переписки с

необходимыми инстанциями. Есть тонкая и глубокая ирония в

том, что даже столь примитивное существование, как у

Юлианы, порождает такую гору бумаг.

Маленькие номерки из амбулатории по лечению алкоголизма

на Сундхольме, свидетельство о рождении, 50 чеков от

булочника на площади Кристиансхаун, за которые, если

наберется сумма на 500 крон, дают бесплатный крендель.

Карточка учета посещений из венерологической клиники

Рудольфа Берга, старые части «А» и «Б» карточек из

налогового управления, квитанции из сберегательной кассы.

Фотография освещённой солнцем Юлианы в Королевском

саду. Карточка медицинской страховки, паспорт, неоплаченные

счета из Энергонадзора. Письма из кредитного общества

был несчастный случай.

— Что за несчастный случай?

— Он съел что-то не то. Кажется, так.

Она беспомощно смотрит на меня. Люди умирают. И

совершенно бесполезно размышлять о том, как они умирают и

почему.

— Можно считать дело закрытым.

Это я говорю по телефону с Ногтем. Я предоставила Юлиану

ее собственным мыслям, которые двигаются словно планктон

в море сладкого вина. Возможно, мне надо было остаться с

ней. Но я не целитель душ. Я и самое себя не в состоянии

исцелить. К тому же, у меня есть свои навязчивые идеи. Это

они заставили меня позвонить в полицию. Меня соединяют с

отделением «А». Там мне говорят, что инспектор все еще

работает. И, судя по его голосу, он работает слишком долго.

— Свидетельство о смерти подписано сегодня в 4 часа.

— А те следы?

— Если бы вы видели то, что я повидал, или если бы у вас

самой были дети, вы бы знали, насколько они безрассудны и

непредсказуемы.

В его голосе звучат раскаты грома при мысли обо всех тех

несчастьях, которые принесли ему его собственные шалопаи.

— В данном случае речь, конечно же, идет просто о грязном

гренландце, — говорю я.

В трубке молчание. Он из тех, кто даже после

продолжительного рабочего дня сохраняет резервы для того,

чтобы быстро перейти в наступление.

— Вот что я вам, черт возьми, скажу. Для нас все равны, все.

Упади с крыши пигмей или убийца-рецидивист, совершивший

преступления на сексуальной почве, мы делаем все, что

полагается. Все. Понимаете? Я сам ездил за судебно

медицинским заключением. Нет никаких признаков того, что

это не просто несчастный случай. Из тех трагических случаев,

которых у нас происходит 175 в год.

— Я собираюсь подать жалобу.

— Ну что ж, подавайте.

Разговор закончен. На самом деле я не собиралась

жаловаться. Но у меня тоже был тяжелый день. Я знаю, что у

кажется, что маленький желтый мячик навсегда растворился в

воздухе. Он снова становится виден, только когда

приземляется на площадке на самом краю сада, где послушно

ложится поблизости от флажка.

— Мячи из кожи каймана, — говорит он. — От Мак-Грегора.

Раньше у меня всегда были проблемы с соседями. Но эти

мячи пролетают в два раза меньше.

Этот человек — мой отец. Это представление дано в мою

честь, и я вижу то, что за ним на самом деле скрывается.

Мольба маленького мальчика о любви. Которую я никак не

могу ему дать.

Если смотреть моими глазами, все население Дании

представляет собой средний класс. По-настоящему бедные и

по-настоящему богатые — редкость.

Так уж случилось, что я знаю некоторых из бедных, потому что

часть из них — гренландцы.

Один из действительно состоятельных — мой отец.

У него есть 67-футовый «сван» в гавани Рунгстед с

постоянной командой из трех человек. Ему принадлежит

маленький остров при входе в Исен-фьорд, куда он может

удалиться, чтобы жить в своем норвежском бревенчатом

домике, а случайно оказавшимся там туристам сказать, что,

мол, пора уезжать, проваливайте. Он один из немногих в

Дании владельцев «бугатти» — автомобиля, ради которого

нанят человек, чтобы полировать его и бунзеновской горелкой

подогревать смазку в подшипниках два раза в году для

участия в пробеге старых машин клуба «бугатти». В остальное

время можно довольствоваться прослушиванием присланной

клубом пластинки, на которой слышишь, как одну из этих

прекрасных машин ласково заводят при помощи рукоятки и

нажимают на акселератор.

У него есть этот дом, белый как снег, украшенный покрытыми

белой штукатуркой бетонными ракушками, с крышей из

природного шифера и с витой лестницей, ведущей к входу. С

клумбами роз, круто спускающимися от дома к Странвайен, и

садом позади дома, подходящим для площадки с девятью

лунками, что оказалось прямо в самый раз теперь, когда он

купил новые мячи.

В течение последних 25 лет он входил в число тех 200 игроков

в гольф, которые борются за последние 50 еврокарточек. Он

живет с балериной, которая на 13 лет моложе меня и которая

все время смотрит на него так, будто только и ждет, чтобы он

сорвал с нее пачку и пуанты.

Так что мой отец — человек, у которого есть все из

материальных и осязаемых вещей. И это, как ему кажется, он

и демонстрирует мне на этой площадке. Что у него есть все,

что только можно пожелать. Даже ? — блокаторы, которые он

принимает уже десять лет, чтобы не дрожали руки, в общем

то, не имеют побочного эффекта.

Мы идем вокруг дома, по аккуратным, посыпанным гравием

дорожкам, бордюр которых садовник Сёренсен летом

подравнивает парикмахерскими ножницами, так что если

идешь босиком, можно случайно порезаться. На мне котиковая

шуба поверх шерстяного комбинезона на молнии, украшенного

вышивкой. Со стороны может показаться, что мы — отец и

дочь, у которых большой запас жизненной силы и всего в

избытке. При ближайшем рассмотрении мы оказываемся всего

лишь воплощением банальной трагедии, поделенной между

двумя поколениями.

***

В гостиной пол из мореного дуба и стена из зеркального

стекла в обрамлении из нержавеющей стали, выходящая на

бассейн для птиц, на кусты роз и крутой спуск к простым

смертным на Странвайен. У камина стоит Бенья в трико и

толстых шерстяных носках и растягивает мышцы ног,

полностью игнорируя меня. Она бледна, очаровательна и

бесстыдна, будто девушка-эльф, ставшая стриптизершей.

— «Брентан», — говорю я.

— Извини, что ты сказала?

Она выговаривает слова полностью, как учат в училище при

Королевском театре.

— Если с ногами не в порядке, моя милая. «Брентан» —

средство от грибка между пальцами. Сейчас продается без

встречались. Объяснялось это тем, что женщин было больше,

чем мужчин, высокой смертностью в сочетании с нуждой, а

также глубоко укоренившимся представлением, что каждый из

двух полов потенциально содержит в себе противоположный.

Но в этом случае женщины должны были одеваться, как

мужчины, и вынуждены были отказываться от семейной

жизни. Общество могло смириться со сменой пола, но не

терпело зыбкого переходного состояния.

У моей матери все было иначе. Она смеялась, рожала детей,

сплетничала о своих друзьях и обрабатывала шкуры — как

женщина. Но она стреляла, управляла каяком и тащила мясо

домой как мужчина.

Когда ей было около двенадцати, она вышла в апреле вместе

со своим отцом на лед, и там он выстрелил в uuttog —

гревшегося на солнце тюленя. Он не попал. У других мужчин

промах мог объясняться разными причинами. У моего деда

могла быть только одна — происходило что-то непоправимое.

Это был склероз зрительного нерва. Год спустя он полностью

ослеп.

В тот апрельский день моя мать осталась на месте, в то время

как ее отец пошел дальше проверять снасти для подледного

лова. У нее было время подумать о будущем. О социальном

пособии, которое и сегодня в Гренландии ниже прожиточного

минимума, а в то время было своего рода неосознанной

насмешкой. Или о голодной смерти, которая была не такой уж

редкостью, или о жизни за счет родственников, которые и

сами не могли прокормить себя.

Когда тюлень снова показался, она выстрелила.

До этого она ловила рыбу-подкаменщика и палтуса и стреляла

куропаток. Начиная с этого тюленя, она стала охотником.

Мне кажется, что она редко превращалась в наблюдателя,

чтобы взглянуть на свою роль со стороны. Однажды мы жили

в палатке в летнем лагере у Атикерлука, утеса, который летом

наводняют люрики — такое множество черных птиц с белой

грудью, что только тот, кто это видел, может составить себе

представление об их количестве. Оно выходит за пределы

измеримого.

Мы приехали с севера, где охотились на нарвалов с

Я не знаю, что меня остановило. Сострадание не считается

достоинством в арктических широтах, ценится скорее

некоторая бесчувственность, отсутствие привязанности к

животным и природе и осознание необходимости.

— Смилла, — говорит она, — я носила тебя в amaat.

Дело происходит в мае, ее темно-коричневая кожа блестит, как

будто она покрыта десятью слоями лака. На ней золотые

серьги, а на шее — цепь с двумя крестами и якорем. Волосы

убраны в узел на затылке, она большая и прекрасная. Даже

сейчас, когда я думаю о ней, она мне кажется самой красивой

женщиной, какую я когда-либо видела.

Мне, должно быть, лет пять. Я точно не знаю, что она имеет в

виду, но в первый раз я осознаю, что мы с ней одного пола.

— И все же, — говорит она, — я сильная, как мужчина.

На ней хлопчатобумажная рубашка в красную и черную клетку.

Вот она закатывает один рукав и показывает мне руку,

широкую и крепкую, как весло. Потом она медленно

расстегивает рубашку. — Иди сюда, Смилла, — говорит она

тихо. Она никогда меня не целует и вообще редко касается

меня. Но в мгновения большой близости она дает мне пить то

молоко, которое, как и кровь, всегда есть там, под кожей. Она

раздвигает ноги, чтобы я могла встать ближе. Как и другие

охотники, она носит штаны из грубо обработанной медвежьей

шкуры. Она любит пепел, ест его иногда прямо из костра, и

она намазала им себя под глазами. Вдыхая этот запах

жженого угля и медвежьей шкуры, я подхожу к груди,

ослепительно белой, с большим нежно-розовым соском.

Оттуда я пью immuk, молоко моей матери.

Позже она как-то пыталась объяснить мне, как в каком-нибудь

открытом ото льда месте может собраться 3000 нарвалов и

как это место кипит жизнью. А через месяц лёд запирает их

там, и они все замерзают насмерть. Она рассказывала, как в

мае и июне утес становится черным от люриков — так их

много. Проходит месяц — и полмиллиона птиц гибнет от

голода. Она по-своему пыталась объяснить мне, что за

жизнью арктических животных всегда скрывались

экстремальные флуктуации популяций. И при таких

изменениях то, что мы забираем, значит меньше, чем ничто.

Это мы, поднявшиеся наверх и достигшие вершины.

Это сказано без всякого намека на самоиронию. Пожалуй,

можно было бы заставить моего отца совершенно серьезно

заявить, что одна из его проблем состоит в том, что он не

испытывает и половины того довольства собой, которое он

должен был бы чувствовать.

— Последние метры на этом пути требуют особого

напряжения. Сильного желания, амбиций. Желания получить

деньги. Или власть. Или же проникнуть в суть вещей. В

истории медицины это последнее усилие всегда

символизировал огонь. Негаснущее пламя, горящее под

ретортой алхимика.

Он смотрит прямо перед собой, как будто в руке у него шприц,

как будто игла уже приготовлена.

— Лойен, — говорит он, — со студенческих времен хотел

только одного. По сравнению с Этим все остальное — мелочи.

Он хотел, чтобы его признали самым талантливым в своей

области. Не самым талантливым в Дании, среди всякой

деревенщины. Самым талантливым во всей вселенной.

Профессиональные амбиции — это неугасимый огонь в нем. И

это — не огонек газовой горелки. Это — костер Святого Ханса.

Я не знаю, как встретились моя мать и мой отец. Я знаю, что

он приехал в Гренландию, потому что эта гостеприимная

страна всегда была полигоном для проведения научных

экспериментов. Он разрабатывал новые методы лечения

невралгии trigeminus, тройничного нерва. Раньше это

заболевание лечили, убивая нерв спиртовыми инъекциями,

что приводило к частичному параличу лица и потере

чувствительности мускулатуры с одной стороны рта, так

называемому парезу. Болезни, которая может поразить даже

лучшие и самые богатые семейства, что и было на самом

деле причиной того, что мой отец ею заинтересовался. В

Северной Гренландии встречается много случаев этой

болезни. Чтобы лечить ее при помощи своего нового метода

— частичной тепловой денатурации больного нерва — он и

приехал.

Сохранились его фотографии. В сапогах «кастингер» и одежде

на пуху, с ледорубом и в солнечных очках, перед тем домом,

Он уезжал, охваченный кипящей, затаенной, неистовой,

страшной яростью. Если рассматривать ее как вид энергии, то

превзошла ее только та тоска, которая отшвырнула его назад.

Он был крепко привязан к моей матери резиновым жгутом,

который хотя и был невидим миру, обладал действием и

физической реальностью приводного ремня.

Он не много занимался нами, детьми, когда приезжал. Из

первых шести лет своей жизни я запомнила его следы. Запах

табака «Латакия», который он курил. Автоклав, в котором он

кипятил свои инструменты. Тот интерес, который он вызывал,

когда время от времени, надев ботинки с шипами, выходил на

улицу и раскидывал ведро мячей по только что вставшему

льду. И то настроение, которое он приносил с собой и которое

было суммой его чувств к моей матери. Такое же

умиротворяющее тепло, каким, должно быть, обладает

ядерный реактор.

Какова была роль моей матери во всем этом? Этого я не

знаю, и никогда не узнаю. Люди, которые понимают в

подобных вещах, говорят, что когда любовная связь

действительно терпит крушение и идет ко дну, то

способствуют этому обе стороны. Это возможно. Как и все

остальные, я с семи лет тщательно покрывала свое детство

фальшивой позолотой, и какая-то ее часть, наверное, попала

и на мою мать. Но, во всяком случае, именно она осталась на

своем месте и ставила тюленьи сети, и расчесывала мне

волосы. Она была там, большая и надежная, в то время как

Мориц со своими клюшками для гольфа, щетиной на лице и

шприцами раскачивался, подобно маятнику, между крайними

полюсами своей любви — от полного растворения в ней до

дистанции в виде всей Северной Атлантики между ним и его

любимой.

Тот, кто в Гренландии попадает в воду, не всплывает.

Температура моря меньше четырех градусов, а при этой

температуре приостанавливаются все процессы гниения.

Поэтому не происходит того разложения содержимого

желудка, которое в Дании снова придает самоубийцам

плавучесть и прибивает утопленников к берегу.

Но нашли обломки ее каяка, и по ним определили, что это был

он боится потерять.

— Может быть, Фернандо отвезет тебя домой? И тут

неожиданно его ударяет.

— Смилла, — кричит он, — ты ведь не собираешься уезжать?

Между нами покрытый снегом кусочек лужайки. Вместо него

мог бы быть и полярный лед.

— Кое-что отягощает мою совесть, — говорю я. — Чтобы как

то это поправить, нужны деньги.

— В таком случае, — говорит он, как бы наполовину про себя,

— боюсь, что эта сумма недостаточно велика.

Так за ним остается последнее слово. Нельзя же выигрывать

каждый раз.

7

Может быть, это случайность, может быть, нет, но он приходит,

когда рабочие обедают, и на крыше никого нет.

Ярко светит, начиная пригревать, солнце, небо голубое,

летают белые чайки, видна верфь в Лимхамне, и нет никаких

следов того снега, из-за которого мы здесь стоим. Мы с

господином Рауном, следователем государственной

прокуратуры.

Он маленького роста, не выше меня, но на нем очень большое

серое пальто с такими большими ватными плечами, что он

похож на десятилетнего мальчика из мюзикла о временах

сухого закона. Лицо у него темное и потухшее, словно

застывшая лава, и такое худое, что кожа обтягивает череп, как

у мумии. Но глаза живые и внимательные.

— Я решил заглянуть к вам, — говорит он.

— Это очень любезно с вашей стороны. Вы всегда

заглядываете, когда получаете жалобу?

— В исключительных случаях. Обычно дело передается в

районную комиссию. Положим, что это связано с

обстоятельствами дела и вашей наводящей на размышления

жалобой.

Я ничего не отвечаю. Я хочу, чтобы помощник прокурора

побыл немного в молчании. Но молчание не оказывает на него

никакого заметного воздействия. Его песочного цвета глаза

замечания. Но Раун молчит.

Он смотрит на крышу. У него нет тика, нет привычки

поправлять шляпу, или зажигать трубку, или переминаться с

ноги на ногу. Он не достает никакого блокнота. Он просто

очень маленький человек, который внимательно слушает и

серьезно размышляет.

— Интересно, — говорит он, наконец. — Но и несколько…

легковесно. Было бы сложно объяснить это неспециалисту. На

этом трудно что-нибудь построить.

Он прав. Читать снег — это все равно, что слушать музыку.

Описывать то, что прочитал — это все равно, что

растолковывать музыку при помощи слов.

В первый раз это сродни тому чувству, которое возникает,

когда обнаруживаешь, что ты не спишь, в то время как все

вокруг спят. В равной мере одиночество и всемогущество. Мы

направляемся из Квинниссута к заливу Инглфилд. Зима, дует

ветер, и стоит страшный мороз. Чтобы пописать, женщинам

приходится, накрывшись одеялом, разжигать примус, иначе

вообще невозможно снять штаны, не получив в ту же секунду

обморожения.

Уже некоторое время мы наблюдаем, как собирается туман, но

когда он возникает, это происходит мгновенно, словно

наступает коллективная слепота. Даже собаки съеживаются.

Но для меня не существует никакого тумана. Есть только

бурное, радостное возбуждение, потому что я абсолютно

точно знаю, куда нам надо ехать.

Моя мать слушает меня, а остальные слушают ее. Меня

сажают на первые сани, и я помню возникшее у меня

ощущение, что мы едем по серебряной нити, натянутой между

мной и домом в Кваанааке. За минуту до того, как фронтон

дома выступает из тьмы, я чувствую, что сейчас это

произойдет.

Может быть, тот раз и не был первым. Но именно так я это

запомнила. Может быть, не правильно, что мы вспоминаем

переломные моменты в нашей внутренней жизни как нечто,

происходящее в отдельные, исключительные мгновения.

Может быть, влюбленность, пронзительное осознание того,

что сами мы когда-нибудь умрем, любовь к снегу, на самом

недостаточной. Всякое теоретическое толкование — это

ограничение интуиции. Никто не смог поколебать нашу с

Ньютоном уверенность в существовании Абсолютного

Пространства. Никто не найдет дорогу в Кваанаак, зарывшись

в труды Эйнштейна.

— А как вы сами представляете то, что случилось? Ничто так

не обезоруживает, как расположение.

— Я не знаю, — говорю я. Это очень близко к истине.

— Чего вы ожидаете от нас?

Здесь при свете дня, когда снег растаял, а жизнь на

Книггпельсбро продолжается, и со мной говорит вежливый

человек, все мои возражения кажутся вдруг такими

несерьезными. Я не нахожу, что ему ответить.

— Я, — говорит он, — снова изучу дело, с начала до конца, и

рассмотрю его в свете того, что вы мне рассказали.

Мы спускаемся вниз, и это двоякого смысла спуск. Там, внизу,

меня ожидает депрессия.

— Я оставил машину за углом, — говорит он. И тут он

совершает большую ошибку.

— Я хочу предложить вам, пока мы пересматриваем дело,

забрать назад свою жалобу. Чтобы мы могли спокойно

работать. И по той же причине: если журналисты обратятся к

вам, то вы должны, как мне кажется, отказаться от

комментариев. И не упоминать о том, что вы мне рассказали.

Переадресуйте их в полицию, скажите, что полиция по

прежнему занимается делом.

Я чувствую, что краснею. Но не от смущения. От гнева.

Я не совершенна. Мне больше нравится снег и лед, чем

любовь. Мне легче интересоваться математикой, чем любить

своих ближних. Но у меня есть надежная опора в этой жизни,

нечто незыблемое. И можно называть это способностью

ориентироваться, можно называть это женской интуицией,

можно называть это как угодно. Я опираюсь на фундамент,

ниже которого опуститься не могу. И очень может быть, что

мне не удалось так уж удачно устроить свою жизнь. Но я

всегда — по меньшей мере, одним пальцем — чувствую

Абсолютное Пространство.

знаю, что два больших криолитовых месторождения у Саккака

были окончательно выработаны в 60-х, и что компания в

течение 70-х перешла к другим видам деятельности.

Сейчас здесь есть только огороженный участок, подъезд и

группа рабочих в светлой рабочей одежде, которые спокойно

наслаждаются рождественским пивом, готовясь к

наступающему празднику.

Бодрая и предприимчивая девушка подошла бы к ним, и,

поприветствовав их по-скаутски, поговорила бы с ними на их

жаргоне и выкачала бы из них сведения о том, кем была фру

Любинг, и что с ней сталось.

Такая прямота мне не свойственна. Мне не нравится

обращаться к незнакомым людям. Мне не нравятся датские

рабочие, собравшиеся в группу. Мне вообще не нравятся

никакие группы мужчин.

Размышляя обо всем этом, я обхожу весь участок, и рабочие,

заметив меня, машут руками, подзывая ближе, и оказываются

учтивыми джентльменами, проработавшими здесь целых 30

лет, а вот теперь перед ними стоит печальная задача все

ликвидировать, они знают, что фру Любинг все еще жива, и у

нее квартира во Фредериксберге, и номер ее телефона можно

найти в телефонной книге, а почему меня это интересует?

— Она когда-то мне очень помогла, — говорю я. — А теперь я

хочу кое-что узнать у нее.

Они кивают и говорят, что фру Любинг многим людям

помогала, и что у них есть дочери моего возраста, и чтобы я

еще заходила.

Когда я иду по Странбульвару, я думаю о том, что глубоко

внутри самой параноидальной подозрительности запрятаны

человеколюбие и стремление к контакту, которые лишь ждут

возможности проявиться.

Ни один человек, живший когда-либо бок о бок с животными,

обитающими на воле, не может после этого посещать зоопарк.

Но однажды я веду Исайю в Зоологический музей, чтобы

показать ему там залы с тюленями.

Ему кажется, что они выглядят больными. Но его привлекает

чучело зубра. По пути домой мы проходим через

Фэлледпаркен.

слов. Один ремесленник узнал другого ремесленника. Двое

мужчин, каждый из которых был по-своему одинок в мире.

Он тащит свой велосипед, а я иду за ним. У меня появилась

одна мысль, связанная с подвалом.

Помещение ему выделили в два раза большее, чем всем, в

расчете на мастерскую. Здесь цементный пол, теплый, сухой

воздух и резкий, желтый электрический свет. Ограниченное

пространство тесно заставлено. Вдоль двух стен — верстак.

На крючках — велосипедные колеса и камеры. Коробка из

молочного магазина, наполненная сломанными

потенциометрами. Пластмассовая панель для гвоздей и

шурупов. Доска, на которой маленькие кусачки с

изолированными ручками для работы с электроникой. Доска с

гаечными ключами. Девять квадратных метров фанеры, на

которых, похоже, все существующие в мире инструменты.

Шеренга паяльников. Четыре полки с сантехническим

оборудованием, банками с краской, сломанными

стереоустановками, набором торцовых ключей, сварочными

электродами и целой серией электроинструментов «Метабо».

А у стены два огромных баллона для сварки в углекислом

газе, и два маленьких для сварочной горелки. Кроме этого,

разобранная стиральная машина. Ведра с антисептиком

против домового грибка. Велосипедная рама. Велосипедный

насос.

Здесь собрано так много предметов, что кажется, будто они

ждут малейшего повода, чтобы создать хаос. Если бы такого

человека, как я, послали сюда с поручением зажечь свет —

тут же началась бы полная неразбериха, в которой даже

нельзя было бы потом отыскать электрический выключатель.

Но сейчас каждая вещь занимает свое место благодаря

всепоглощающей, деятельной любви к порядку. Человек хочет

быть уверен в том, что он сможет найти то, что ему

понадобится.

Это место представляет собой двойной мир. Наверху верстак,

инструменты, высокое конторское кресло. Под верстаком мир

повторяется в уменьшенном в два раза размере. Маленький

столик из амазонита с лобзиком, отвертка, стамеска.

Маленькая скамеечка. Верстак. Маленькие тиски. Ящик из-под

печать совместной работы ребенка и взрослого. Здесь также

целая куча магнитофонных кассет.

— Где его нож?

Он пожимает плечами. Вскоре он уходит. Он друг всего мира,

он весит 100 килограммов, у него приятельские отношения с

дворником. У него есть ключи от подвалов, и он может ходить

куда угодно и когда угодно.

Я беру маленькую скамеечку и сажусь у дверей, откуда мне

видно все помещение.

Широко распространено мнение, что дети открыты, что правда

об их внутреннем мире как будто струится из них. Это не так.

Нет никого более скрытного, чем дети, и ни у кого нет большей

потребности быть скрытным. Это своего рода реакция на мир,

который постоянно пытается открыть их с помощью

консервного ножа, чтобы посмотреть, что же у них там внутри

и не надо ли заменить это более подходящим содержимым.

Первой потребностью, появившейся в интернате — кроме

постоянного, никогда по-настоящему не удовлетворяемого

голода — была потребность в покое. В общей спальне покоя

не найти. Потом это желание приобретает другую форму. Оно

превращается в стремление иметь тайник, потайное место.

Я пытаюсь представить себе жизнь Исайи, те места, где он

бывал. Квартиру, квартал, детский сад, набережную. Места,

которые никогда нельзя будет полностью обследовать.

Поэтому я довольствуюсь тем, что имеется в моем

распоряжении.

Я изучаю комнату. Очень внимательно. И ничего не нахожу.

Ничего, кроме воспоминаний об Исайе. Потом я вызываю в

памяти представление о том, как все здесь выглядело оба

раза, когда я давным-давно здесь бывала.

Я уже сижу, должно быть, полчаса, когда меня осеняет.

Полгода назад дом обследовали на предмет наличия грибка.

Из страховой компании пришли люди с собакой,

натренированной на то, чтобы искать его. Они нашли два

небольших мицелия, которые уничтожили, а затем

заштукатурили. Одним из тех мест, где они работали, было это

помещение. Они вскрывали стену в метре от пола. Потом они

опять ее заделали, но это место еще не покрыто штукатуркой,

— Его зовут Смилла.

— Ее зовут Смилла. Смилла — девочка.

Он посмотрел на меня с немым изумлением. После того как

прошел первый шок и в последующие полгода в школе, его

отношение ко мне изменилось только в одном. К нему

добавилось приятное, учтивое желание помочь.

И у Исайи было такое же отношение ко мне. Он мог

неожиданно перейти на датский, чтобы сказать мне «вы», как

только он понял заложенное в этом слове уважение. В

последние три месяца, когда саморазрушение Юлианы

усилилось и стало более целенаправленным, чем раньше,

случалось, что по вечерам он не хотел уходить.

— Как вы думаете, — говорил он, — я могу поспать здесь?

После мытья я ставила его на сидение унитаза и смазывала

кремом. Оттуда ему в зеркале было видно его лицо, то, как он

с подозрением принюхивается к розовому запаху ночного

крема «Элизабет Арден».

Днем он никогда не касался меня. Он никогда не брал меня за

руку, никогда не ласкался ко мне и никогда не просил о ласке.

Но бывало, что ночью он прижимался ко мне, погруженный в

глубокий сон, и лежал так несколько минут. Когда он касался

моей кожи, у него возникала легкая эрекция, которая то

появлялась, то проходила, то появлялась, то проходила, будто

выпрямлялась, а потом оседала детская игрушка на ниточках.

В эти ночи я спала некрепко. При малейшем изменении его

быстрого дыхания я просыпалась. Часто я просто лежала и

думала о том, что сейчас вдыхаю воздух, который он

выдыхает.

8

Бертран Рассел писал, что чистая математика — эта та

область, в которой мы не знаем, о чем мы говорим, или не

знаем, насколько то, что мы говорим, является истинным или

ложным.

С приготовлением пищи у меня так же.

Я ем в основном мясо. Жирное мясо. Я не могу согреться от

овощей и хлеба. Я никогда не следила за тем, что я ем, какие

годятся только для того, чтобы разрезать ими конверты.

Отрезать кусочек ржаного хлеба — это для них уже почти

непосильная задача. По мне они и не должны быть острее. В

противном случае в тяжелые дни я способна легко прийти к

мысли о том, что можно без всяких проблем встать в ванной

перед зеркалом и перерезать себе горло. В подобных случаях

очень неплохо иметь дополнительные гарантии безопасности,

вроде того, что сначала надо пойти к нижнему соседу и взять у

него взаймы нож.

Но мне понятна любовь к сверкающему клинку. Однажды я

купила Исайе нож «пума». Он не благодарил меня. Его лицо

не выразило никакого удивления. Он осторожно достал из

обитой зеленым фетром коробочки короткий кинжал с

широким лезвием и через пять минут ушел. Он знал, и я

знала, и он знал, что я знала — он ушел, чтобы в подвале под

верстаком механика свернуться в клубочек со своим новым

приобретением, и что пройдут месяцы, прежде чем он сможет

осознать, что нож принадлежит ему.

Теперь нож в ножнах лежит передо мной в коробке из-под

сигар. С широкой, тщательно отполированной рукояткой из

оленьего рога. В коробке лежат еще четыре предмета.

Наконечник гарпуна, из тех, что все гренландские дети находят

на заброшенных поселениях, и которые, как они знают,

положено оставлять археологам, но которые они, тем не

менее, все равно подбирают и таскают с собой. Медвежий

коготь, и, как обычно, меня удивляет твердость, тяжесть и

острота одного такого когтя. Магнитофонная кассета без

футляра, но завернутая в выцветший листок зеленой бумаги

для черновиков, исписанный цифрами. Сверху печатными

буквами написано слово «Нифльхейм».

Футляр автобусной карточки. Сама карточка вынута, так что он

теперь служит обложкой для фотографии. Цветной

фотографии, наверняка, сделанной «инстаматиком». Летом,

должно быть в Северной Гренландии, потому что джинсы

мужчины заправлены в камики. Он сидит на камне,

освещенный солнцем. Он — полураздет, на левой руке —

большие, черные водонепроницаемые часы. Он смеется в

объектив, и в этот момент видно, что он каждым зубом и

— Так он из отдела по борьбе с экономическими

преступлениями.

Теперь она счастлива. По-своему. Я подарила ей прекрасную

рождественскую историю для задушевных подруг к

завтрашнему утреннему кофе с булочками.

— Ты просто спасла меня, — говорю я. — Если тебе самой

нужен будет массаж…

Она кладет трубку.

Я беру чай и подхожу к окну. Дания — прекрасная страна. А

полицейские особенно прекрасны. И удивительны. Они

провожают королевских гвардейцев к дворцу Амалиенборг.

Они помогают заблудившимся утятам перейти через улицу. А

когда с крыши падает маленький мальчик, то сначала

появляются сотрудники отделения по поддержанию

общественного порядка. А потом уголовная полиция. И,

наконец, за дело берется отдел Государственной прокуратуры,

занимающийся экономическими преступлениями. Это внушает

уверенность в завтрашнем дне.

Я вытаскиваю телефонную вилку из розетки. На сегодня я уже

наговорилась по телефону. Механик по моей просьбе сделал

кое-что с проводом, так что я могу отключить и дверной

звонок.

Потом я сажусь на диван. Сначала передо мной проплывают

события сегодняшнего дня. Я не задерживаюсь на них. Потом

появляются воспоминания из детства, то немного

депрессивные, то слегка приподнятые, они также проходят.

Потом наступает спокойствие. В этом состоянии я ставлю

пластинку. Сижу и плачу. Я оплакиваю не кого-то и не что-то.

Свою жизнь я, в какой-то мере, сама себе создала, и я не хочу

ее изменить. Я плачу, оттого что есть во вселенной такая

красота, как скрипичный концерт Брамса в исполнении Гидона

Кремера.

9

Согласно одной научной теории можно быть абсолютно

уверенным в существовании только того, что ты сам узнал на

собственном опыте. В таком случае, наверное, очень

волосы, они окружены аурой гиперактивного вандализма.

***

Среди них стоит женщина с таким же, как и у детей, цветом

кожи и волос, но ее рост, плечи и спина годятся для

американского футбола. За ее спиной виднеется судебно

медицинский эксперт.

Он на полметра ниже своей жены. Он полностью одет, у него

покрасневшие веки и оживленный вид.

Он и бровью не повел при виде меня. Он наклоняет голову, и

мы с трудом прокладываем себе дорогу через крики и через

несколько комнат, которые выглядят так, будто здесь прошли

переселение народов и дикая орда, которые вдобавок к этому,

возвращаясь, снова сюда заглянули, потом мы идем через

кухню, где приготовлены бутерброды на целый полк, и через

дверь, и когда эта дверь закрывается, становится совсем тихо,

сухо, очень тепло, и все окрашено неоновым светом.

Мы стоим в оранжерее, пристроенной снаружи к дому и

представляющей собой своего рода зимний сад, и за

исключением нескольких узких дорожек и маленькой

площадки с покрашенными в белый цвет металлическими

стульями и столом, пол здесь — сплошные грядки и горшочки

с кактусами. Кактусами всех размеров от одного миллиметра

до двух метров. Разной степени колючести. Освещенными

синими оранжерейными лампами.

— Даллас, — говорит он. — Подходящее место для того,

чтобы начать собирать коллекцию. А вообще-то я не знаю,

можно ли рекомендовать это место, черт возьми, не знаю. В

субботний вечер у нас могло быть до пятидесяти убийств.

Часто приходилось работать внизу, рядом с отделением

скорой помощи. Там все было оборудовано так, чтобы мы

могли проводить вскрытие. Очень удобно. Узнаешь кое-что о

пулевых и ножевых ранениях. Моя жена говорила, что я

совсем не вижу детей. Так это, черт возьми, и было.

Рассказывая это, он пристально рассматривает меня.

— А вы рано пришли. Нам-то все равно, мы все равно уже на

оранжевого.

— На следующее утро после того, как привезли мальчика, у

нас была запарка. Пьяные за рулем, застолья на службе по

случаю приближающегося Рождества. Каждый день в четыре

часа полиция хочет иметь протокол, черт возьми. И в восемь я

начинаю смотреть мальчика. У Вас не очень слабые нервы? У

нас ведь существуют свои правила. Проводится внешний

осмотр тела. Мы смотрим, нет ли клеток эпидермиса под

ногтями, спермы в прямой кишке, а потом вскрываем и

смотрим на внутренние органы.

— Полиция присутствует?

— Только в исключительных случаях, например, если имеются

серьезные основания предполагать убийство. Не в подобном

случае. Здесь все было стандартно. На нем были брюки из

водоотталкивающей ткани. Я рассматриваю их и думаю про

себя, что это вообще не лучшая одежда, чтобы заниматься

прыжками в длину. У меня есть одна маленькая хитрость. Из

тех, которые со временем появляются в каждой профессии. Я

засовываю горящую электрическую лампочку в штанины.

Штаны из магазина «Хелле Хансен». Добротная вещь. Я сам

такие ношу, когда работаю в саду. Но на штанине в районе

бедра перфорация. Я осматриваю мальчика. Чистая рутина. И

на его теле я вижу маленькое отверстие. Мне бы следовало

заметить его при внешнем осмотре, я Вам честно говорю, но

что уж там, все мы люди. Тут я задумываюсь. Потому что

никакого кровотечения не было, и ткани не сократились. Вы

понимаете, что это значит?

— Нет, — говорю я.

— Это значит, что как бы там это отверстие ни появилось, но

случилось это после того, как перестало биться его сердце.

Тогда я смотрю внимательнее на одежду. По краям отверстия

виден след, и тут меня осеняет. Я беру иглу для биопсии.

Такая полая канюля, очень большая, которая насаживается на

ручку и загоняется в ткань, чтобы взять пробу. Подобно тому,

как геологи берут пробы почвы. Широко используется в

институте Августа Крога, спортивными врачами. И она

подходит. Чёрт побери. Ободок на одежде мог появиться,

потому что кто-то торопился и загнал ее со всей силой.

надо. Я здравомыслящий человек. Рационалист. Мы

обследуем мозг. Отрезаем кусочек. После этого наш ассистент

ставит черепную коробку на место и натягивает кожу головы.

Ничего не заметно. Тысячу раз я видел мозг. Нет в нем ничего

мистического. Все это чистая химия. Главное, чтобы было

достаточно информации. Как вы думаете, почему он побежал

на эту крышу?

Впервые у меня возникает желание дать честный ответ.

***

— Я думаю, что кто-то преследовал его. Он качает головой.

— Обычно дети так далеко не убегают. Мои садятся и

начинают орать. Или же замирают.

Однажды механик починил для Исайи старый велосипед. В

Гренландии он не умел ездить на велосипеде. Когда

велосипед был готов, он сразу уехал. Механик нашел его на

десятом километре шоссе Гаммель Кёге, он ехал с

маленькими колесиками по бокам, чтобы не упасть, а на

багажнике у него были бутерброды. Он ехал домой в

Гренландию. Направление он знал, потому что Юлиана

однажды лежала с белой горячкой в больнице Видовре.

С семи лет, когда я впервые приехала в Данию, и до

тринадцати, когда я сдалась, я убегала больше раз, чем это

запечатлелось в моей памяти. Два раза я добиралась до

Гренландии, один раз до самого Туле. Все очень просто —

надо прибиться к какой-нибудь семье, делая вид, что твоя

мама сидит в пяти рядах от тебя в самолете, или же стоит

немного дальше в очереди. Мир полон небылиц о пропавших

попугаях, персидских котах и французских бульдогах, которые

чудесным образом нашли дорогу домой к маме и папе на

Фрюденсхольм Алле. Это не идет ни в какое сравнение с теми

расстояниями, которое преодолевали дети в поисках

нормальной жизни.

Все это я могла бы попытаться объяснить Лагерманну. Но я

этого не делаю.

Мы стоим в прихожей среди сапог, чехлов от коньков, остатков

гласила, кажется: «Люди, которые никогда не ошибаются». В

течение трех месяцев эта реклама на автобусах и станциях

железной дороги напоминала мне о том, что бы я сама могла

добавить к этому тексту. А в моей голове навсегда

запечатлелся неуклюжий и как будто съежившийся профиль

«вольво 840».

Если перед самым восходом солнца повышается температура,

как это случилось сегодня, иней тает в последнюю очередь на

крыше и над дворниками. Банальный факт, на который мало

кто обращает внимание. Стоящая на Кабелайевай машина, на

которой нет инея, либо потому что его вытерли, либо потому

что на ней недавно приехали, это синяя «вольво 840».

Наверняка можно придумать множество объяснений тому, что

кто-то поставил тут машину двадцать минут восьмого. Но в

данный момент я не могу придумать ни одного. Поэтому я иду

к машине, наклоняюсь над радиатором и заглядываю внутрь

через тонированное переднее стекло. Сначала мне трудно

дотянуться. Но, встав на колпак колеса, я оказываюсь вровень

с водительским сидением. Там спит человек. Я некоторое

время стою, но он сидит без движения. Поэтому я, в конце

концов, спускаюсь на землю и быстро иду по направлению к

Брёнсхой Торв.

Сон — это важная вещь. Я бы сама была не прочь поспать

еще несколько часов сегодня утром. Но я бы ни за что не

стала это делать в «вольво» на Каббелайевай.

— Меня зовут Смилла Ясперсен.

— Заказ из магазина?

— Нет, Смилла Ясперсен.

Не совсем правильным будет утверждение, что телефонные

разговоры — это самый несовершенный способ общения на

свете. Дверные переговорные устройства на самом деле куда

хуже. Чтобы соответствовать всему дому — высокому,

серебристо-серому и роскошному — оно здесь сделано из

анодированного алюминия в форме раковины. К сожалению,

оно также вобрало в себя шум океана, который теперь

накладывается на разговор.

— Домработница?

— Нет, — говорю я. — И не педикюрша. У меня к вам

поднимаешься.

Дверь Эльзы Любинг закрыта. Внизу фру Скоу открыла свою

дверь, чтобы послушать, не является ли рассказ об орхидеях

прикрытием для быстрого рождественского изнасилования.

У меня в кармане, среди разрозненных денежных купюр и

писем из второго отдела университетской библиотеки о

необходимости вернуть книгу, лежит лист бумаги. Его я и

бросаю через щель для писем. Потом мы с фру Скоу ждем.

Щель для писем на дверях медная, имя на табличке написано

вручную, буквы белые с серым.

Дверь открывается. На пороге стоит Эльза Любинг.

Она, не торопясь, изучает меня.

— Да, — говорит она наконец, — ну и настойчивы же вы. Она

отходит в сторону. Я прохожу мимо нее. В квартиру.

Ее цвета — это цвета дома. Полированное серебро и свежие

сливки. Она очень высокого роста, более 1 метра 80

сантиметров, на ней длинное, простое белое платье. Ее

волосы уложены в прическу, и несколько отдельных прядей

падают каскадом блестящего металла на щеки. Никакой

косметики, никаких духов и никаких украшений, кроме

висящего на шее серебряного крестика. Ангел. Из тех, кому

можно поручить охранять что-нибудь с огненным мечом.

Она смотрит на письмо, которое я бросила через дверь. Это

сообщение Юлиане о выделении ей пенсии.

— Это письмо, — говорит она, — я прекрасно помню.

На стене висит картина. С неба на землю спускается поток

длиннобородых стариков, упитанных младенцев, фруктов,

рогов изобилия, сердец, якорей, королевских корон, церковных

канонов, а также текст, который можно прочитать, если знаешь

латынь. Эта картина — единственный здесь предмет роскоши.

Кроме нее, в комнате есть белые стены, паркетный пол с

шерстяным ковром, дубовый стол, низкий маленький столик,

несколько стульев с высокими спинками, диван, высокая

книжная полка и распятие.

Больше ничего и не нужно. Потому что здесь есть нечто

другое. Здесь есть вид, который можно наблюдать, только

если ты летчик, и который можно выносить, только если ты не

страдаешь головокружением. Кажется, что квартира состоит

— Это как перепрыгнуть через класс в школе.

— Или же, — говорю я, — как стать прямо главным

бухгалтером, будучи до этого простым бухгалтером в

Криолитовом обществе.

Она смеется низким мужским смехом.

— Милочка моя, — говорит она, — вы замужем?

— Нет. Никогда не была.

Мы становимся ближе. Две взрослые женщины, знающие, что

это такое — жить без мужчин. Похоже, что ей это удается

лучше, чем мне.

— Мальчик умер, — говорю я. — Четыре дня назад он упал с

крыши. Она встает и подходит к стеклянной стене. Если бы

можно было так хорошо и достойно выглядеть, то стареть

было бы одно удовольствие. Я отказываюсь от этой мысли.

Сколько труда уйдет хотя бы на то, чтобы вырасти на те 30

сантиметров, на которые она выше меня.

— Я видела его один раз, — говорит она. — Увидев его,

начинал понимать, почему написано, что если не обратитесь и

не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное. Я

надеюсь, что бедняжка-мать найдет путь к Богу.

— Это случится, только если Бога можно встретить на дне

бутылки. Она смотрит на меня без улыбки.

— Он повсюду. И там тоже.

В начале 60-х христианская миссия в Гренландии еще имела в

себе что-то от живого нерва империализма. Более позднее

время — и особенно авиабаза Туле — своими контейнерами

порнографических журналов, виски и спросом на

полупроституцию — перенесло нас с религиозных окраин в

пустоту недоумения. Я перестала чувствовать, как надо

общаться с верующими европейцами.

— Как вы встретились с Исайей?

— В Обществе я пыталась хотя бы немного способствовать

тому, чтобы было больше общения с гренландцами. Наш

карьер в Саккаке был, так же как и карьер Криолитового

общества «Эресунн» в Ивиттууте, закрытым районом. Рабочая

сила была датской. Единственными гренландцами, которых

принимали на работу, были уборщики — «кивфакеры». С

самого открытия шахты поддерживалось строгое разделение

Она ни на секунду не теряет самообладания. В последние дни

я общаюсь с людьми, которые относятся с величайшим

душевным спокойствием к тому, что меня больше всего

удивляет.

— Дьявол имеет множество обличий.

— Одно из них я и ищу.

— Отмщение — это дело Господа.

— Осуществление этого правосудия мне представляется

очень далеким.

— Мне казалось, что на первое время есть полиция.

— Они закрыли дело.

Она пристально смотрит на меня.

— Чай, — говорит она. — Я еще ничем вас не угостила. По

пути в кухню она оборачивается в дверях.

— Вы знаете притчу о талантах? В ней говорится о

лояльности. Есть лояльность по отношению к земному, так же

как по отношению к небесному. Я была служащей в

Криолитовом обществе в течение 35 лет. Понимаете?

— Раз в два или три года общество снаряжало геологическую

экспедицию в Гренландию.

Мы пьем чай. Из сервиза «Транкебар» и чайника «Георг

Йенсен». Вкус Эльзы Любинг при ближайшем рассмотрении

оказывается скорее изысканным, нежели скромным.

— Экспедиция летом 1991 года на Гела Альта у западного

побережья стоила 1 870 747 крон и 50 эре, половина этой

суммы была выплачена в датских кронах, половина в «кап

йоркских долларах», собственной денежной единице

компании, названной по имени предприятия Кнуда Расмуссена

в Туле в 1910 г. Это то, что я могу Вам рассказать.

Я сижу, опасаясь сделать лишнее движение. Я заставила

портниху Рорманн на Ордрупвай вшить новую шелковую

подкладку в мои лайковые брюки. Ей очень не хотелось этого

делать. Она утверждает, что тянет в швах. Но я настояла. Моя

жизнь держится на маленьких радостях. Я хочу кожей

чувствовать сочетание прохлады и тепла шелка. За это я

расплачиваюсь тем, что мне приходится сидеть очень

осторожно. При движении вперед и назад по подкладке

натягиваются швы. В этом и состоит для меня небольшая

есть общие черты с идеями религиозного братства первых

христиан. Они отдавали то, что у них есть, бедным и жили

друг с другом как братья и сестры. Как, господин Стайнке, эти

идеи можно примирить с существованием шести столовых?».

Он ответил цитатой из библии. Он сказал, что Божие Богу, а

кесарево кесарю. Но через несколько лет осталась одна

столовая.

Наливая чай, она пользуется ситечком, чтобы в чашки не

попали чаинки. Под носиком чайника кусочек

хлопчатобумажной ваты, чтобы чай не проливался на стол. У

нее внутри происходит нечто подобное. Ее угнетает

непривычная необходимость отфильтровывать то, что не

должно ко мне просочиться.

— Мы ведь есть — были — частично государственной

организацией. Не наполовину государственной, как

Криолитовое общество «Эресунн». Но государство было

представлено в правлении и имело 33, 33% акций.

Финансовые отчеты были также всегда открыты. Со всего

снимались копии на старой бумаге для копирования. — Она

улыбается. — На той, которая была похожа на старую

туалетную бумагу, номер 00. Часть финансовых отчетов

просматривалась Ревизионным управлением, организацией,

которая с 1 января 1976 года стала называться

Государственная ревизионная служба. Сложности возникали

при сотрудничестве с частными предприятиями: «Шведским

акционерным обществом по добыче алмазов», акционерным

обществом «Греенекс», позже с «Гренландскими

Геологическими Изысканиями». Некоторые сотрудники

работали на пол — или на четверть ставки. Это затрудняло

написание отчетов. И ведь была определенная иерархия. Она

должна быть на любом предприятии. К некоторым разделам

финансового отчета даже я не имела доступа. Мои отчеты

переплетались в серый молескин, на котором были вытеснены

красные буквы. Они хранятся в сейфе в архиве. Но

существовал также небольшой секретный бухгалтерский отчет.

Ничего удивительного в этом нет. На большом предприятии

иначе быть не может.

— «Они хранятся в архиве». Вы используете настоящее

— Да, — говорю я. — И воплощение света правды. Как в

Откровении Иоанна Богослова: «Его голова и волосы были

белы как снег».

Вид у нее измученный, когда она закрывает за мной дверь.

Смилла Ясперсен. Дорогая гостья. Зануда. Когда Смилла

покидает вас, над вами голубое небо и у вас прекрасное

расположение духа.

В тот момент, когда я выхожу из дома на Хайревай,

переговорное устройство начинает скрипеть.

— Будьте так добры, вернитесь.

У нее хриплый голос. Но это, должно быть, из-за этого

подводного устройства.

Итак, я еще раз еду на лифте. А она еще раз встречает меня в

дверях. Но ничто не остается таким, как было прежде, как где

то говорит Иисус.

— У меня есть одна привычка, — говорит она. — Когда я

сомневаюсь, я открываю наудачу библию. Чтобы получить

совет. Маленькая игра между Богом и мной, если хотите.

У другого человека такая привычка была бы похожа на те

мелкие спорадические функциональные расстройства,

которые возникают у европейцев, когда они много бывают в

одиночестве. Но не у нее. Она никогда не остается одна. Она

замужем за Иисусом.

— Только что, когда вы закрыли дверь, я открыла книгу. Это

оказалась первая страница Откровения Иоанна Богослова.

Которое вы вспоминали. «Имею ключи ада и смерти».

Некоторое время мы смотрим друг на друга.

— Ключи ада и смерти, — говорит она. — Как далеко вы

готовы пойти?

— Испытайте меня.

Еще в течение минуты в ней происходит борьба.

— В подвале виллы на Странбульвар находятся два архива. В

первом — финансовые отчеты и корреспонденция. Туда

приходят сотрудники, бухгалтеры, я сама, иногда начальники

отделов. Во второй архив попадают, пройдя через первый. Там

хранятся отчеты по экспедициям. Некоторые

минералогические пробы. Одна стена целиком занята

топографическими картами. Штатив с кернами породы —

свершится», и оно свершилось. Через одного из его

собственных ангелов.

Поворачивая за угол и выходя на Дуэвай, я держу в руке

шариковую ручку. Мне захотелось записать на тыльной

стороне ладони номер одной машины. Это уже не актуально.

Когда выхожу на угол, никакой машины уже нет.

10

— «Из праха ты вышел».

Однажды, когда мы охотились на люриков, появились кречеты.

Сначала это были лишь две точки на горизонте. Потом

показалось, что утес рассыпался и поднялся в небо. Когда

взлетает миллион люриков, все вокруг на секунду темнеет, как

будто в одно мгновение снова наступила зима.

Мать охотилась на кречетов. Кречеты пикируют со скоростью

200 километров в час. Как правило, она попадала. Она

стреляла никелированными пулями небольшого калибра. Мы

должны были приносить их ей. Однажды пуля прошла через

один глаз и вышла через другой — мертвый кречет смотрел на

нас ясным, проницательным взглядом.

Таксидермист на базе делал для нее чучела. Охота на

кречетов полностью запрещена. На черном рынке в США и

Германии можно продать птенца-кречета для обучения охоте

за 50000 долларов. Никто не смел даже подумать, что моя

мать нарушила запрет.

Она их не продавала. Она их дарила. Моему отцу, одному

этнографу, посетившему ее, потому что она была женщиной

охотником, одному из офицеров с базы.

Чучела кречетов были одновременно и страшным, и

великолепным подарком. Она вручала их торжественно и на

первый взгляд совершенно бескорыстно. Потом она как бы

между делом говорила, что ей нужны портновские ножницы.

Она намекала, что ей не хватает 75 метров нейлоновой

веревки. Она давала понять, что нам, детям, не помешала бы

парочка комплектов теплого белья.

Она получала то, о чем просила. Оплетая гостя паутиной

жестокой, накладывающей взаимные обязательства

— Почему? — спросила я его. Он имел обыкновение

сморкаться в раковину.

Едва я открыла рот, его глаза стали следить за моими губами

в зеркале. Я часто замечала, что он понимал смысл еще до

того, как все было сказано.

— Когда на мне annoraaq qaqortoq, красивый анорак, я не хочу,

чтобы у меня на пальцах были сопли.

— «И из праха ты снова воскреснешь».

Я пытаюсь взглядом сканировать женщин вокруг Юлианы,

чтобы понять, не носит ли одна из них ребенка. Ребенка,

который мог бы получить имя Исайи. Мертвые продолжают

жить в имени. Четырех девочек назвали именем моей матери

— Ане. Я их несколько раз навещала и беседовала с ними,

чтобы в сидящей передо мной женщине хоть на мгновение

увидеть ту, которая покинула меня.

Из ручек по краям гроба вытаскивают веревки. На мгновение

меня охватывает безумная тоска. Если бы хотя бы на секунду

открыть гроб и лечь рядом с его маленьким, холодным телом,

в которое кто-то воткнул иглу, которое вскрывали и

фотографировали, от которого отрезали кусочки и снова

зашивали, если бы мне еще хоть раз ощутить своим бедром

его эрекцию — знак легкой, бесконечной эротики, удары

крыльев ночных мотыльков о мою кожу, темных насекомых

счастья.

На улице такой сильный мороз, что нельзя сразу закапывать

могилу, поэтому, когда мы уходим, она зияет за нашей спиной.

Мы с механиком идем рядом.

Его зовут Петер. Менее чем 13 часов назад я впервые назвала

его по имени.

За шестнадцать часов до этого. Полночь на Калькбренеривай.

Я купила 12 больших, черных полиэтиленовых пакетов для

мусора, четыре рулона скотча, четыре тюбика клея,

застывающего за 10 секунд, и карманный фонарик «маглайт».

Я разрезала мешки, сложила их в два раза, склеила их.

Засунула их в свою сумку «Луи Витто».

На мне высокие сапоги, красный свитер с высоким горлом,

котиковая шуба из магазина «Гренландия» и юбка в складку из

«Шотландского Уголка». Мой опыт подсказывает мне, что

она использует себе на лекарство, то «лекарство», которое

государство облагает акцизом.

В собрании Ринка есть западно-гренландская история об

одном домовом, который никак не мог заснуть и вынужден

был вечно бодрствовать. Это потому, что он никогда не

пробовал рохипнол. Приняв его в первый раз, можно от

половинки таблетки погрузиться в глубокую кому.

Юлиана не мешает мне запасаться продовольствием. Она

почти от всего отказалась, в том числе и от того, чтобы

задавать вопросы.

— Ты забыла обо мне! — кричит она мне вслед.

Я беру такси и еду назад на Калькбренеривай. В машине

появляется рыбный запах.

Стоя в свете фонаря под виадуком, лицом к Фрихаун, я,

раздавив таблетки, засовываю их в печень. Теперь от меня

тоже пахнет рыбой.

На сей раз мне не надо звать собаку. Она ждет меня, она

надеялась, что я вернусь. Я перебрасываю печень через

изгородь. Каких только историй ни рассказывают о тонком

собачьем чутье. Я боюсь, что она унюхает таблетки. Мои

переживания оказываются напрасными. Она как пылесос

втягивает в себя печень.

Потом мы с собакой ждем. Она ждет, чтобы ей дали еще

печени. Я же хочу посмотреть на то, чем медицинская

промышленность может помочь страдающим бессонницей

животным.

Тут подъезжает машина. Это фургон службы сторожевых

собак. На Калькбренеривай нет места, где можно было бы

стать невидимым или хотя бы незаметным. Поэтому я

спокойно стою. Из автомобиля выходит человек в форме. Он

оценивающе оглядывает меня, но не может найти для себя

никакого убедительного объяснения. Одинокая дама в мехах в

час ночи на краю Эстербро? Он открывает калитку и берет

собаку на поводок. Выводит ее на тротуар. Она злобно рычит

на меня. Тут у нее неожиданно начинают подгибаться лапы, и

она чуть не падает. Он озабоченно смотрит на нее. Она

смотрит на него печально. Он открывает заднюю дверцу.

Собака сама ставит передние лапы в машину, но дальше ему

покинутое футбольное поле замерзшего бетона. Я

высматриваю железнодорожные рельсы. И в тот же миг

спотыкаюсь о шпалы. Это следы той железной дороги, по

которой перевозили руду от причала компании. В темноте

виднеется силуэт здания, где когда-то была кузница,

механическая и столярная мастерские. Заваленный камнями

подвал находился когда-то под столовой. Территорию завода

пересекает Сванекегаде. На другой стороне улицы находится

жилой квартал с множеством светящихся рождественских

звезд, множеством стеариновых свечей, множеством отцов,

матерей и детей. А под окнами — два вытянутых, еще не

снесенных, лабораторных здания. Что это, иллюстрация

отношения Дании к своей бывшей колонии — разочарование,

отказ и отступление? И сохранение последней

административной власти: управление внешней политикой,

недрами, военными интересами?

Передо мной в свете Странбульвара стоит вилла, похожая на

маленький дворец.

Здание построено в форме буквы L. Вход находится наверху

веерообразной гранитной лестницы в той части здания,

которая выходит на Странбульвар. На сей раз ключ подходит.

За дверью — маленький, квадратный холл, выложенный

черными и белыми мраморными плитками, с гулкой акустикой,

как бы тихо ты ни ступал. Одна лестница ведет отсюда вниз в

темноту, в архив, а другая поднимается на пять ступенек вверх

на тот уровень, откуда Эльза Любинг распространяла свое

влияние в течение 45 лет.

Лестница ведет к застекленной двустворчатой двери. За ней

одна большая комната, протяженностью, должно быть, во все

крыло. Здесь восемь письменных столов, шесть, выходящих

на улицу окон с нишами, архивные шкафы, телефоны,

микрокомпьютеры для обработки текста, два ксерокса,

металлические полки с синими и красными папками. На одной

стене — карта Гренландии. На длинном столе кофеварка и

несколько кружек. В углу электрический сейф, маленькое

окошечко которого в темноте светится надписью closed

«Закрыто (англ)·.

Один письменный стол, чуть больше остальных размером,

другой, а когда я выхожу из комнаты, чтобы спуститься вниз в

темноту, на дверце опять появляется надпись closed.

Первое помещение архива занимает целиком весь подвал под

одним флигелем здания. Помещение с низким потолком и

бесконечными рядами деревянных полок, бесконечными

количествами гроссбухов в коричневых обложках,

наполненное тем лишающим сил, сухим воздухом, колебания

которого всегда чувствуются над большими бумажными

пустынями.

Второе помещение расположено перпендикулярно к первому.

В нем такие же полки. Но кроме них, еще и архивные шкафы с

плоскими выдвижными полками для топографических карт.

Архив с сотнями висящих карт, некоторые из них закреплены

на латунных стержнях. Закрытая деревянная конструкция,

похожая на фоб длиной в 10 метров. Должно быть, здесь

дремлют колонки пород.

В комнате два высоких окна, выходящих на Странбульвар, и

четыре, выходящих на территорию завода. Вот тут-то и

должна пригодится моя заготовка из черных полиэтиленовых

мешков. Я решила закрыть окна, чтобы можно было зажечь

свет.

Есть женщины, которые сами красят свои уютные квартиры

мансарды. Сами обивают мебель. Сами пескоструят фасады

своих домов.

Я всегда вызываю мастера. Или же оставляю это до

следующего года.

Это большие окна с железной решеткой изнутри. У меня

уходит сорок пять минут на то, чтобы закрыть все шесть окон.

Когда все сделано, я все же не решаюсь зажечь свет, а

включаю свой карманный фонарик.

В архивах должен царить неумолимый порядок. Архивы — это

просто-напросто воплощенное желание держать прошлое в

порядке. Так чтобы активные и деловые молодые люди могли

бы влететь сюда, выбрать определенное дело, определенный

образец породы и быстро выскользнуть именно с этим

необходимым им кусочком прошлого.

Однако этот архив далек от совершенства. На полках нет

табличек. На переплетах архивных материалов нет номеров,

— Я так и думала, — говорю я. — Мне почему-то так и

казалось. И мы заканчиваем разговор.

Менее чем через две минуты я нахожу отчет. Он вставлен в

черную папку с пружиной. В отчете 40 страниц,

пронумерованных в нижнем правом углу.

Его можно легко засунуть в сумку. Потом мне надо убрать

полиэтиленовое затемнение, и я исчезну с Калькбренеривай,

как и появилась, не оставив никаких следов.

Я не могу справиться со своим любопытством. Я беру отчет,

иду в самый дальний конец комнаты и сажусь на пол,

прислонившись к полке. Она двигается под тяжестью моего

тела. Это хрупкая деревянная полка. Никто не мог

представить себе, что архив так разрастется. Что Гренландия

такая на удивление неисчерпаемая. Они просто наполняли и

наполняли его. Отпечатками времени этот хрупкий

деревянный скелет.

"Геологическая экспедиция на Гела Альта Криолитового

общества «Дания» с июля по август 1991 года» — написано на

титульном листе. А потом 20 плотно исписанных страниц с

отчетом об экспедиции. Я быстро пробегаю глазами первые

страницы, которые начинаются с того, что целью экспедиции

было «исследовать месторождение кристаллов «корнерубин»

в леднике Баррен на Гела Альта». В тексте отчета есть список

пяти европейцев — членов экспедиции. Среди них профессор,

арктический этнолог, доктор философских наук Андреас Фаин

Лихт. Это имя будит во мне какое-то воспоминание, но когда я

пытаюсь прислушаться к себе, воспоминание обрывается. Я

могу предположить, что его участие объясняет, почему внизу

страницы написано — «экспедиция осуществлялась при

поддержке Института Арктической Этнологии».

Потом следует отчет, состоящий из двух частей — на

английском и датском языках. Его я тоже листаю. В нем идет

речь о спасательной экспедиции из Хольстейнсборга на

вертолете к глетчеру Баррен. Вертолет не смог приблизиться к

месту происшествия из-за опасности возникновения лавин,

вызванных шумом двигателя. Поэтому он вернулся назад, а

вместо него послали «Чероки шесть 3000», что это такое, я не

знаю, но написано, что он приземлился на воду, а на борту

бадминтон, или же идешь на компьютерные курсы. А не

ведешь подвальное существование на Странбульвар глубокой

ночью накануне Рождества.

Не первый и не последний раз ко мне приходят эти мысли.

Что заставляет нас по собственной воле искать погружения в

депрессию?

Когда я закрываю отчет, у меня появляется одна мысль. Я

снова открываю его и смотрю медицинский отчет. Там я кое

что нахожу. И тут я понимаю, что все мои старания были не

напрасны.

В Гренландии я встречала женщин, которые, лишь только

обнаружив, что они беременны, неожиданно становились

осторожны с собой, как никогда раньше. Именно такое чувство

охватывает меня сейчас. С этого момента мне надо беречь

себя.

Движение на улице стихло. Я не ношу часы, но сейчас может

быть около трех часов. Я выключаю фонарик.

В здании тихо. В этой тишине вдруг слышится какой-то

непонятный звук. Он раздается слишком близко, чтобы иметь

отношение к улице. Но он тих, как шепот. С того места, где я

сижу, дверной проем выглядит слабо светящимся сероватым

прямоугольником. Я вижу его, а потом он вдруг исчезает. Кто

то вошел в комнату, кто-то, кто своим телом заслоняет свет.

Наклонив голову, я могу сквозь полки следить за движением. Я

снимаю сапоги. Они не годятся для того, чтобы бегать. Я

встаю. Немного поменяв положение, я вижу на фоне слабо

светящегося дверного проема фигуру.

Нам кажется, что у страха есть границы. Это только пока мы

не встретились с неизвестным. У всех нас есть безграничный

запас ужаса.

Крепко ухватившись за один из стеллажей, я опрокидываю его

на вошедшего. Когда стеллаж слегка наклоняется, выпадает

одна из папок. Это служит ему предупреждением и он,

выставив руки, останавливает падающий стеллаж. Сначала

раздается звук, как будто ломаются кости его предплечья.

Потом кажется, будто на пол упало 15 тонн книг. Он не может

отпустить полку. Но она всей своей тяжестью лежит на нем. И

его ноги медленно начинают подгибаться.

Приходится отказаться от профессиональных мер

безопасности и включить свет. Я начинаю сдвигать книги,

папки, отчеты и массивные стальные книгодержатели со

стеллажа. Мне надо освободить три метра. На это уходит

четверть часа. После этого я могу приподнять стеллаж на

сантиметр, и он сам может выбраться из-под него. И

подползти к стене, где он садится и ощупывает свой череп.

Только тут у меня начинают дрожать ноги.

— Я плохо вижу. — говорит он. — Мне кажется, у меня

сотрясение мозга.

— Будем надеяться, — говорю я.

Проходит четверть часа, прежде чем он может стоять на ногах.

И даже тогда он, как Бэмби на льду. Еще полчаса уходит на то,

чтобы поставить стеллаж. Мы должны сначала вынуть все

бумаги, прежде чем удается поднять его, а затем поставить их

на место. Становится так жарко, что мне приходится снять

юбку и работать в колготках. Он ходит босиком, по пояс голый,

периодически его бросает в жар, начинаются приступы

головокружения и он должен делать передышку. Потрясение и

вопросы, на которые нет ответов, витают в воздухе вместе с

пылью, которой достаточно, чтобы наполнить целую

песочницу.

— Здесь пахнет рыбой, Смилла.

— Тресковая печень, — говорю я. — Говорят, очень полезно.

Он молча смотрит, как я открываю электрический сейф и

вешаю на место ключ. Потом мы закрываем за собой дверь.

Он ведет меня к выходящей на Сванекегаде калитке в

изгороди. Она открыта. Когда мы проходим через нее, он

наклоняется над замком, и тот щелкает.

Его машина стоит на следующей улице. Мне приходится

поддерживать его одной рукой. Другой я держу пакет для

мусора, наполненный другими пакетами для мусора.

Полицейская патрульная машина медленно проезжает мимо

нас. Но не останавливается. Так много всего можно увидеть на

улицах в это время. Должны же люди иметь возможность

проводить время так, как им нравится.

Он рассказывал мне, что пытается отдать свою машину в

музей старых автомобилей. Это «моррис 1000» 61-го года. Так

велосипед, а я помогала ему проверить письмо в жилищный

кооператив на предмет орфографических ошибок. Их было

примерно 20 на 28 слов. Он страдает дисграфией.

Нам надо было бы помыться, смыть с себя пыль, кровь и

тресковую печень. Но мы связаны тем, что произошло.

Поэтому мы идем вместе в его квартиру. Где я никогда раньше

не бывала.

В гостиной царит порядок. Мебель из отшлифованного и

обработанного щелоком светлого дерева, с подушками и

обивкой из шерстяной конской попоны. Подсвечники со

стеариновыми свечами, стеллаж с книгами, доска с

фотографиями и рисунками детей знакомых. «Большому

Петеру от Марии, 5 лет». В фарфоровых горшочках — кусты

роз, а на них красные цветы, и похоже, что кто-то поливает их

и говорит с ними, обещая им, что их никогда не пошлют на

каникулы ко мне, где по какой-то причине для зеленых

растений неподходящий климат.

— К-кофе?

Кофе — это яд. Однако у меня неожиданно возникает желание

вываляться в грязи, и я соглашаюсь.

Я стою в дверях и смотрю, как он варит кофе. Кухня

совершенно белая. Он находится в ее центре, словно игрок в

бадминтон на площадке, так, чтобы перемещаться как можно

меньше. У него маленькая электрическая мельница. В ней он

мелет сначала немного светлых зерен, а потом немного

маленьких, почти черных и блестящих, как стекло. Он мешает

их в маленькой металлической воронке, которую он

закрепляет в эспрессо-кофеварке, которую ставит на газовую

горелку.

В Гренландии приобретаешь ужасные кофейные привычки. Я

наливаю горячее молоко прямо в растворимый кофе. Я не

поднимаюсь выше того, чтобы растворять порошок прямо в

горячей воде из-под крана.

Он наливает треть сливок и две трети молока в два высоких

стакана с ручками.

Кофе, который он нацеживает из кофеварки, черный и густой,

как сырая нефть. С помощью трубочки паром из кофеварки он

взбивает молоко.