Юнна МОРИЦ

Рассказы

о

чудесном

И вот, наконец-то, поделом ему, поделом – одно за другим

сыплются на него чудеса, небо – в алмазах, в помойном ведре

– бриллианты чистой воды. Только вот люди в массе своей к

этому времени стали ему противны и ненавистны, как

тараканы, тошно ему глядеть на их мрачные, злобные,

плебейские рожи, а уж речь этих рож – ну просто помойка. И

хуже того, даже лет через двести не получится здесь никакая

Великобритания. Велик обретания лик… Поэтому И. С.

Байрон теперь постоянно читает в транспорте, чтоб не глядеть

на людей и, заслонясь чтивом, их рожи не видеть, такая

действительность в данный момент.

– Однако же мне вот лично небесами послано и велено

распорядиться! – так помыслил в переулках чистого духа

Байрон и с почтительной благодарностью взял помойное

ведро с бриллиантами… Тем более надо сказать, что его уду

шливо крошечная с низкими потолками двухкомнатная

квартира в кооперативном кирпиче середины века, в котором

мы с тобой проживаем и который мы с тобой доживаем,

драгоценный читатель, была битком набита роскошным

антиквариатом с наших помоек, откуда Байрон собственными

руками всю жизнь извлекал дивные вещи и сам реставрировал

их с безупречным вкусом, сочетая шикарность, начитанность и

въедливый педантизм.

Придя домой, он безотлагательно снял с полки, найденной на

помойке, антикварный том, найденный на помойке и

собственноручно переплетенный в сафьян с золотым

тиснением, также найденный им некогда на помойке. Там

была замечательная статья, разъясняющая подробно и

толково, каким образом извлекают бриллианты из помойного

ведра и возвращают им благородство "чистой воды". Не хуже

нас понимая, что после выхода этого пособия прошло почти

полтора столетия и с тех пор появились куда более

современные средства и способы, все же Байрон на них не

польстился, а совершил свое дело, как было принято в

старину, когда счастливые холопы светились духовностью,

души не чаяли в барине и совсем еще не были тронуты

никакой порчей ни язык, ни в массе людские лица.

Примерно через неделю изготовил Байрон полный список

неотвратимей распирала его тоска и терзало предчувствие,

что при его жизни это дело не кончится добром!..

Каждую ночь Байрон пересчитывал свои бриллианты чистой

воды. Их было все так же много!.. И ни о чем ином он думать

уже не мог и не мог ничем другим заниматься, хотя на

светских балах и приемах еще иногда шуршали восторженным

шепотом: "Вот Байрон идет Иван Соломонович!.." Порой ему

жутко хотелось пройтись, прогуляться по той музыкальной

улочке, где нашло его это помойное ведро с бриллиантами. Но

портрет Федора Михайловича, который он некогда нашел на

помойке в шикарной раме, не отпускал его ни на шаг в ту

сторону и прямо-таки приказывал ни в коем случае, ни под

каким предлогом и видом не возвращаться туда и всячески

обходить ту самую улочку стороной, делая крюк.

Тем паче тянуло его туда неотвратимо, адской волной толкая в

спину, дыша в затылок и мелкой дрожью за ноги волоча. Ну

прямо хоть из дому не выходи! И, чтобы пресечь эту порочную

тягу и свое дурное безволие, Байрон решил отправиться в

кругосветное путешествие. А куда деть нескончаемые

бриллианты чистой воды на время отсутствия? Куда?!

Один очень опытный человек посоветовал ему взять

бриллианты с собой, поскольку они в чемоданах не светятся

ни под какими рентгенами, когда проходишь таможню, и не

звенят, как металлы, и не пахнут они, как наркотики.

Замечательная идея!.. Байрон взял их с собой в простом

чемодане и решил путешествовать кругосветно, покуда не

перестанет его тянуть на ту подозрительную московскую

улочку.

Месяца через три Байрон опять расцвел. Он совершенно

избавился от пыточной тоски, сверлящего страха и панических

наваждений. Байрон питался исключительно дарами садов,

огородов и моря. Наслаждался Байрон музеями, театрами,

пляжами, парусными лодками, особенно оперой и верховой

ездой. В нем было очень развито чувство прекрасного, и он

даже влюбился в одну гречанку, которую встретил в оливковой

роще, а после – в лимонной.

Однажды вечером, когда было у нас раннее утро, Байрон

пошел погулять в переулках чистого духа на другом конце

навязчивости энергичной гражданки Суковой вытаскивали его

еженощно с того света на этот.

Теперь же он, весь прозрачный, как под рентгеном, сидел на

перильце кресла как раз напротив телесной внешности

Суковой Ангелины и языком беззвучным, загробным, не

разжимая чернильных губ, задавал ей вопросы, не

приличествующие привидению-призраку, достигшему высокой

ступени и степени доступа к тайнам развоплощенного знания.

Судите же сами, благородно ли, мудро ли – наконец

призрачно ли – спрашивать у злодейки, убийцы и лгуньи: как

могла она пасть так низко и пуститься на подлый такой обгон и

захват, обрекающий жертву на гибель уже после смерти?..

Ведь теперь он, призрак, прочел свое место в Книге Судеб и

вполне постиг идейно-художественную силу и роль

предопределения. Хуже того, до столь глубочайших тайн

допущенный призрак подлежал бы немедленной каре, если бы

стал преследовать исполнителя предопределенных злодейств,

в данном конкретном случае – гражданку Сукову, энергичную

общественницу и вообще звездную женщину.

Ангелина же Сукова была особа чувствительная и мигом

почуяла, что если все же является ей окаянный призрак, пусть

даже насильственно заарканенный, значит, совесть ее

угрызается искренне, плодотворно и на верном пути. А это

сулило надежду на искупление и ход в ногу со временем, и

даже на святость в грядущем.

Всей силой и ловкой хитростью своего социально

исторического чутья и опыта Сукова еженощно вонзалась в

это несчастное привидение, вцеплялась в его туманность и,

словно коршун с куренком в когтях, приземлялась в своей

огромной квартире с этой страшной и сладкой добычей.

Покаянная Сукова и окаянный призрак – только такой расклад

мог спасти ее окончательно, а его окончательно погубить.

Призрак был совершенно гол и всю дорогу выскальзывал.

Поначалу Сукова материлась, что ее покойника бросили в

общую яму, безо всякого даже исподнего. Ну хоть бы одна

тесемка, чтоб ухватиться,- так нет же! Ни шиворота, ни

выворота, ни ремня, ни резинки от трусов, ни пуговицы, ни

пряжки. Но Ангелина Сукова помнила, что была у

суеверия. Поэтому, обзаведясь необходимыми для столь

чудесного дела запасами водки, эта Сукова еженощно

грабастала призрак, исхищая из тьмы, и за волосы

притаскивала к себе, чтобы тыкать в его беззащитный,

безносый, безглазый, безротый, безухий череп вещественные

и алкогольно-документальные улики своей неизбывной,

подлой вины. Призрак тогда окутывался толстыми, глухими

туманностями, кометными пламеньями, заглушающими по

мере сил уговоры, матерщину, рыданья и ласковый шепот

покаянной гражданки.

А она сидела нарядная, с молодежной спортивной стрижкой, в

изумрудах, сапфирах и яхонтах, подмалеванная французской

косметикой поверх резиновой маски, с жабьей кожей,

растянутой и отвислой, как снятый с ноги чулок.

– Тить твою в ухо-горло-нос, лютое привидение! – говорила

печально Сукова.Из-за тебя нет никакого мне продвижения к

духовному совершенству. Что ты смотришь синими брызгами?

Иль в морду хошь? Тебе уже все равно, ты на том уже свете и

думаешь только, падла, о вечном своем покое, очищенье и

благодати. Милости нет в твоем сердце, да и сердца ведь нет

у тебя никакого.

Тьфу ты, мертвяшка дырявая! Чурбан! Козел! Где твоя

милость к падшим? Выпьем с горя! Где же кружка?.. Я,

здоровый, цветущий, живой человек, полный сил, с большими

запросами, со взглядом на вещи, вот уже сколько лет пью по

ночам ведрами, ублажая тебя – отродье ошибок сдохшей

эпохи – признать очевидность моей ни в чем не повинной,

невольной, утратившей силу вины и отпустить мой нечаянный

грех, заблужденье моей безупречной преданности всеобщему

делу и счастью обманутых, как выяснилось, людей. Теперь,

выходит, какой-то Обломов – голубь мира, герой труда. Ему-то

как раз обломилось – лежал себе на диване и ничего такого не

делал, пока другие не покладая рук… Эти – спустя рукава, те

– как рыба об лед, а все кругом виноватые. Все – без

исключения!

И тебе еще тоже, псих знаменитый, придет время просить у

меня прощенья на том свете. Так что моли Господа, чтоб я

подольше жила и там подольше не появлялась…

анфиладами, как зеркало в зеркале, то веером, то карточной

колодой. Ой, где ж я прочла, что призрак рассыплется, если

ткнуть его пальцем?.. Ткну – и рассыплешься! Но давай лучше

сделаем менку, бартер по-иноземному: возьми себе мое

покаяние, дай мне свое прощение, тогда все остальные

призраки сделают то же самое и провалятся, с Богом, в

отдельные тартарары, в тартарарам… Тар-тара-рам, тар-тара

рам…

Так напевая, Сукова углядела, что совсем еще рано, только

три часа ночи, до утра еще далеко, и стала она звонить

неведомым братьям и сестрам. Сначала по телефону 1234567

– никто не ответил. Тогда она набрала 2345678 – гудки и

молчание, спят, гады. По телефону 3456789 полчаса никто не

шевельнулся, потом раздался мат корабельный. Сукова шла

до упора – набрала 4567890 – там был автоответчик с

музыкой. А телефона 12345678910 в нашем городе не было,

но Сукова набрала и его наугад, безо всякой надежды. Ей

оттуда ответил загробный голос:

– Аллё!!! Аллё!!! Говори, Сукова… А то щас приедем!

Но говорить она не могла, потому что призрак ткнул ее

пальцем – и она рассыпалась, вся, окончательно. И, когда он

встал, разминая кости, и пошел растворяться, не торопясь и

не озираясь, она уже не подпрыгнула и не рванулась ему

вослед.

Ее голова и руки рассыпались на столе, туловище и ляжки –

на стуле, а обе ноги – под столом, как столбики пепла. Утром,

сметя себя в кучку, она пепел свой скрутит потуже, как в

цыгарке табак. И будет долго раскрашивать, штукатурить,

румянить, помадить это сгоревшее, слоистое, серое. И

протиснет это в прогулку на свежем воздухе у пивнушки, и

потом привезет это в клуб, где ее понимают чудесно, и на

службу, и в гости, где ей хорошо и радостно, так легко и не так

одиноко, и даже совсем не страшно. Не то, что дома, где

можно сойти с ума.

А что касается призрака, прошу обратить внимание,

драгоценный читатель, на одну привлекательную особенность:

когда он был жив, прекрасные женщины вытаскивали его

постоянно с того света на этот.

1993

деревянный вагон и поехали домой. Месяц ехали, полмесяца

стояли – всюду реки беженцев, все домой текут. Покуда

стояли, костры жгли, мы с матерью достали бульки из мешка,

цветочков понаделали, выменяли на мятый медный чайник, на

целые сандалики, отцу – на махорку, всем – на три кило

пшена. Жены снабженцев брали по пять букетиков, мода из

Европы докатилась.

А дом-то наш тю-тю!.. Другие в нем живут по ордерам, такое

вышло историческое свинство. Опять же Высший Разум

бессердечен, в том смысле, что не имеет человеческого

сердца, и в этом плане он бездушен, ни добр, ни зол, ни порчи

тут, ни сглаза, ни проклятья родового, а просто одна

действительность другую отменила – и все. За что? Да ни за

что. Погода вот такая.

Бульки завернули в байку и забыли. Мода на те цветочки

отвалила, все поэты их разоблачили: мол, мы – естественные,

а вы – искусственные, мы – Божья искра, а вы – дешевка,

пошлая поделка, мы – благоухаем, а вы – барахло.

Яснее ясного. Против лома нет приема даже в штате

Оклахома – такие вот свежие мысли.

Шесть лет мне было, а стало шестьдесят, а матери моей –

девяносто семь, и она уж меня совсем не узнавала. Держала

где-то в памяти сердечной, в поле внутреннего зрения, а

внешним зреньем узнавала только старшую дочь, мою сестру.

И вдруг говорит:

– В обувной коробке. Восемь букетиков. Бульки помнишь?

Коробка во-о-он там…

– Бред! – я подумала шепотом.- Сущий бред! В последнее

время она разговаривает с давно умершими – с матерью

своей, с отцом, с бабушкой, с дедушкой, с братьями, сестрами,

живет в своей далекой молодости, бурно до отчаянья

переживает какие-то события, забытые давным-давно и вдруг

теперь отмытые, как стекла, в ее остраненной памяти. Сейчас

вот ей мерещатся восемь букетиков, бульки…

Уронив голову на плечо, сухонькую свою головку на сухонькое

плечико, мать всхлипывала в дреме. На всякий случай

заглянула я туда, где привиделась коробка ей с цветочками.

Была там коробка, была!.. Перетянутая вишневой узенькой

ОПУЩЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА

Профессор небесных наук, декан факультета Луны сначала

сошел на нет, а потом – с ума. Но в данный момент на базаре,

где продается данный момент, он все еще кормится, то есть

жив. А поэтому ни за какое вознаграждение, ни под пыткой, ни

под гипнозом, ни под шляпкой грибного напитка, ни при каких

обстоятельствах не могу сообщить его имя с фамилией.

После поражения наших доблестных войск под Фуфлоо, как

только Родина-мать сказала ему "большое спасибо" и

прекратила давать небесные деньги на лунные и марсианские

"заморочки", как теперь называют у нас космическую агрессию

Земли,- его тут же пригласили продолжить лунное дело и

всяческое развитие небесных наук во многих упитанных

странах, где непременно без унижений имел бы он всякое

благо с почетом и премии с орденами подвязок и легионов, не

говоря уж о мантиях с прибамбасами.

Но, драгоценный читатель, есть еще, есть люди, по детской

своей простоте не утратившие почти религиозное чувство

страха-ответственности за большие секреты и взлеты

отечественной в прошлом науки. Мой профессор таков, и

чувства его таковы, и они совратили его на скользкий путь

научной неподвижности в масштабах планеты, а научная

неподвижность такого масштаба как раз порождает жуткую

беготню и метание.

Профессору было пятьдесят лет, и у профессора было

пятьдесят денег. В одном конце города он купил нечто за

пятьдесят денег и помчался в другой конец, где продал за сто

денег. Так поступил он тридцать один раз, и получился у него

маленький капитал. С ним профессор отправился в Китай и

обратно, нечто купил и продал. Так поступил он двадцать один

раз, и получился у него капитал более путешественный. С ним

профессор отправился в Турцию, в Индонезию, в Шри-Ланку, в

Арабские Эмираты, в Тунис, в Мексику, в Бразилию, в Японию,

в Корею, нечто купил и продал. Так поступил он сто сорок

шесть раз, и получился у него капитал во всех странах, куда

его приглашали продолжить лунное дело и всяческое развитие

небесных наук.

А летом, бывает, еще светлым-светло, а серпик уж виден,

светится весь насквозь. И под серпиком наглые нищие

побираются, сиднем сидят без напряга, поют или молятся,

взглядами душу пытают, а могли бы в Китай счелночить,

товару навезть, оборот делать. Нет же, наклоняются к ним

какие-то типы, весьма подозрительные, деньги дают

добровольно – а за что?!

Так подумал он шестьдесят пять раз и сошел с ума, с одного

ума сошел на другой, стал по ночам в центре города у самой

роскошной гостиницы с самыми роскошными ресторанами

выть на Луну.

Проходили мимо ночные цветы, на работу они надевали

короткое, погладили профессора небесных наук по седой

головке, положили ему на колени панамку из белого хлопка, а

в панамку – пятнадцать денег тремя бумажками. С тех пор

многие мимо прошли, и так же они поступили четыреста

тридцать два раза. Если можешь, подай в благодарность за то,

что не ты опустился. Ведь опущение находит на человека и

при совсем здоровых ногах-руках, и при великих деньгах, и

при наглой роже паразита – в особенности. Радуйся, что тебя

миновало. Радуйся, что тебя миновало сто тысяч раз.

Вчера ему ясно привиделось, как мимо проехал на велосипеде

Циолковский тринадцать раз и, тринадцать раз снимая шляпу,

сказал:

– Эх, вы, профессор Луны, тить вашу мать!..

Но не Циолковский то был, а самодеятельность на роликовых

коньках.

1993

ПЕРЕЕЗД ЧЕРЕЗ ХРАНИЦУ

I. Таким образом Конец декабря, метель, гололедица, жаркий

полдень, мороз припекает, вишня цветет, яблоня, клубника в

самом разгаре, скоро персик взойдет таким образом, надо бы

лимонные и пускает в растопку апельсиновый хворост, на

зеркальной террасе любуется мафия – как там Этна у них

извергается, таким образом по черному небу изгибно летят

кровавые волны, катится лава в Бычью долину, сперва без

единого звука, даже не в тишине – тишину было бы слышно,

таким образом только потом вдогонку, на девятом ударе

сердца – жуткий взрыв, раскаленный выдох, рев, грохотание,

огненная бомбежка, стоны из адской плавильни, швыряющей

пламя вертящихся глыб, кошмарный полив населенного

пункта, всеми покинутого, таким образом, в должный час все

возвратятся собирать застывшие, затвердевшие, черные

слезы Этны, смолистые камушки, обсидиан – от сглаза и

порчи в постелях, в торговле, в министрах,- нам бы ваши

проблемы, вам бы наши, бы вам бы наши вампы… Таким

образом, когда ничто не меняется,- каждый день все другое, с

"Подлинным сертификатом фальшивости", по-ихнему

"certificato di falso d'autore", искусство подделки, его виртуозы и

небожители, таким образом, зона общего наркоза, пробковые

стены, никакой боли, небожители в бинтах с дырками для

крыльев сидят на горшочках, нектар и амброзия, смотрят кино

таким образом "Наполеон перед битвой спал со своей

армией"… Жара, таким образом, гололедица, мумии впадают

в безумие, пыль столбом, взятка словом, иней на кобыле,

орган всеобщего ожидания, таким образом дают комариные

брови в сметане, Гамлет на колесиках едет без очереди… Не

бывает рынка без крови в мясных рядах – о знал бы я, что так

бывает. Таким образом, оборзеватель событий, эропланы,

полет жвачки – внимание! – мы в кривом эфире, голо суй или

проиграешь, митинг, шопинг, ужинг, дружинг, балетинг, думинг,

грёбинг, здесинг такоинг допинг – инглишем ингаляция, таким

образом, идуинг я брать трамваинг, завываинг собакинг в

метелинге, мой извилинг обалдеваинг и раздеваинг с тобоинг в

постелинге, таким вот чудесным образом, мой улыбинг

встречает в народинге за песнинг мой в переходинге кой

какоинг все-таки денинг, и тогдаинг я покупаинг хлебинг, чаинг,

редискинг, морковинг, и еще на виноинг хватаинг в

переходинге мне за любовинг, таким образом, говорит живая

легенда полуживой легенде о разврате мертвой легенды, и

мы до нее доживем, все еще – впереди, таким вот чудесным

образом – почему бы и нет?..

Зебра жужжит над вареньем, что едет на крыше трамвая под

мостом, где грохочет поезд, а ты ничего не знаешь о свойствах

серебряной пули, она – волшебная, таким образом ей проще

простого отвести от нас наихудшее.

Господи, дай нам всем благоприятный диагноз – и больше мне

ничего не надо ни для самых близких, ни для себя. Мастер

Олег отливает пулю из чистого серебра, птичка Божья на пулю

какает с неба, таким образом получается талисман, ношу его

на шнурке от ботинок – вместо ботинок, на босу грудь.

II. Всякий раз – Храждане! Переезд через храницу, проверка

документов, просыпайтесь, одягайтесь, похраничная застава!

– Эй, у в голове поезда, вам помощь с хвоста не надо?..

Голова! Голова, у вас все в порядке?

– Хвост, хвост, как меня слышно?.. У в голове поезда все в

норме!

– Хражданочка, валюту везете?

– Везу, а как же!

– Какую?

– Рубли.

– Можете мне это не показывать, лягайте, доброй вам ночи.

– А министр говорит: "Я этот пиловочник вывезти никак не

могу, солярка вскочила на матерный процент, так что вы

продайте пиловочник на дрова населению и сами себе

зарплату сделайте, а все отходы спалите и по домам

разбегайтесь". Вот какое они в тайге уничтожение производят,

падлы!

– Пись, пись, пись, моя рыбонька…

– Я, значит, обстановку закупил и сгружаю. А два шкафа

подходят и спрашивают: "Вам охрана нужна?.." Звоню Алику:

"Тут ошметки твои липнут мне промеж ног!" Алик мне говорит:

"Давай их сюда в трубку". Берет один шкаф трубочку, ухом к

плечу ее притоптывает и балабочет: "Так мы ж с

предложением только… Шеф, ну шеф, по`нято, по`нято!" –

Хражданка, почему у вас едет другая фамилия, чем в

паспорте?

– Сосед брал билет.

выпуклостями и впуклостями, выдыхая серу и водород.

Вот, мол, я – гноище мира, тараканище Сатаны, а лицо твое

мызгаю и душе твоей делаю опущение.

На самом-то деле никто, думал тать во глубине своих руд,

никто по особой нужде не грабит, не убивает и не калечит, а

только по вдохновению и для полной реализации скрытых

возможностей, тогда – исключительный катарсис и благодать.

У татя, само собой,- жуткое детство, в том смысле, что всем

существом, внутренностью и внешностью, он тащит

пожизненно весь детский кошмар гляденья в дохлую кошку, в

яму дворовой уборной, в промежность летящего поезда, в

кровосток скотобойни,- почему бы и нет? Мало ли здесь таких

заглядений?.. А глаз у татя – что чешуи на рыбе, весь он ими,

глазами да глазками, густо покрыт.

В данный момент никакого нет у него вдохновения мучить

живность в румынской ветровке, стращать и куражиться, дым

ей нагло вгоняя в нос, дым от ее же курева дарственного,

дармового и, дабы уж всем подряд угодить, халявного. Но

вдруг спинными глазенками видит тать вдалеке некоторый

предмет загляденья: эропланка близится вызывающая,

лаковыми копытами цокающая, идущая по собственным

волосам, которые растут из последнего вагона глухой ночки.

Вот она уже вся на платформе, воздух понюхала, ухо к земле

приложила и чует – нет, не идет электричка. Тогда нажала она

на груди своей эрокнопку, вызвала эроплан и на нем улетела,

шляпой лицо накрыла, и были у ней на шляпе цветочки с

коленками.

1994, 1997

ГНИДА И МАЛЕНЬКИЙ

Биологичка по прозвищу Гнида хотела по-маленькому, а

Маленький очень хотел по-большому. Он всего лишь просился

на пять минуток в отлучку, но Гниде моча ударила в голову, а

как известно, влияет общий настрой в семье. Что-то вы

упустили – и вот результат, ваш мальчик повесился. Более

того, пострадала высшая нервная деятельность у всех

остальных детей, они пережили страшное потрясение, они всё

это видели!.. Однако есть и отдельные удачи.

Например, сильный запах аммиака в уборной способствовал

не столь глубокой и полной потере сознания вашего мальчика,

в другом месте он бы так легко не отделался. Ну и, конечно,

вам повезло, что так быстро звонок прозвенел и началась

перемена. Однако я повторяю: характер надо воспитывать с

горшка!

Маленький очнулся во взрослой больнице и там на соседней

койке встретил кудесника, который дал ему выпить и закурить,

а также освоить многие чудеса, доступные исключительно

возвращенцам, возвратникам с того света, из насоса погибели.

Маленький оказался на редкость талантливым, даже

гениальным учеником волшебника, изготовителя и сбытчика

чудесных кудес и кудесных чудес.

Гнида она и есть Гнида. Как только Маленький в класс

возвратился, она извлекла его сразу к доске и к тоске, стала с

особым пристрастием терзать его биологическими вопросами,

наводящими на круглую двойку или даже на единицу. А все

потому, что был у нее зверский нюх на виктимных детей. И тут,

драгоценный читатель, совершенно ко времени, к месту и к

случаю – любопытнейший комментарий для тех, кому некогда

шуршать словарями, а надо бежать по делам.

Виктимный – от латинского слова viktima, в переводе на

русский – жертва, преимущественно благодарственная, как

писано в словаре,- и речь идет о животном, которое

предназначено для жертвоприношения. Такое животное

закалывали на жертвеннике. В данном случае – перед всем

классом. Поставщик жертвенных животных – виктимариус.

Виктиматор – закалывающий жертвенное животное.

Благодарственно и в тайной надежде на ответное, взаимное

благодарствие.

Гнида была виктимариусом и виктиматором. Она доводила до

животного состояния виктимность ребенка, поставляла его на

потребу жертвоедам и закалывала на жертвеннике, жрицей

свистом. Со свистом и стоном. Земли у меня оставался

крошечный лоскуток, размером с мою босую ступню,- и там я

стояла, как одноногая. Из черного, юбочкой клеш,

репродуктора проистекало пение ангелов в исполнении.

Козловский, Лемешев, Александрович.

Урка всадил ножичек в землю, что была у меня между

пальцами. Кровь потекла быстрая, жаркая. Затошнило.

Бросать – моя очередь. Сознанье волнистое теряя

расплывчато, ножик кровавый вонзаю в землю по самый звон.

Урка честный мне прирезает огромный кусок той земли, и я

туда падаю, вся на ней помещаясь, ничьих не нарушая границ.

Вверх лицом, внутрь глазами. Дурочка наша районная,

хромоножка и кривошейка, страшно мычит и бросается ко

ржавому крану, урчащему из каменной, камышиного цвета

стены. Под краном консервная банка на веревке бренчит.

Плюх водой, плюх! По лицу бежит и за шиворот.

Скачет дурочка с банкой туда-сюда, от крана – к обмороку, от

обморока – к рычащему крану. А урка юркий удрал, и журчит

ручей на его земле, с моего лица убегающий.

– Что будет? Что будет? Что будет!..- причитает уркина тетка

Зоя Панова.Гад! Убил человека! Его же теперь посадят! Увезут

его в клетке и убьют, как собаку. Проклинаю тебя, паскуда,

горе жизни моей! Счастливая – мать твоя, что померла от

родов и не видит рожу твою из гроба.

– Ша! – говорит мой отец.- Это же просто обморок, самый

обыкновенный обморок. И немедленно прекратите, гражданка

Панова, так страшно ругать своего племянника, вы наносите

травму его психике. Эти жестокие очень слова, что вы сейчас

говорите, он ведь может запомнить на всю жизнь. Фу,

безобразие! Держите себя в руках! Разве можно так

распускаться? Ведь мальчик вырос на улице, как собачонка,

без родительской ласки. Кому, как не вам, это знать?!.

– И правда, и правда, и правда,- скулит и кудахчет гражданка

Зоя Панова, утирая замызганным, куцым передником нос.

Открываю глаза, кружатся в небе крыши, касатки, стрижи,

сирени, стрекозы, лазурные мухи. Как же вставать не

хочется!.. Отца моего лицо – отсюда, с земли – кажется узким

и длинным клиночком и вдобавок подрагивает, и смуглые

убегаю в кладовку, где шестнадцать соседей хранят свои

клады, и плачу там в темноте, от стыда и отчаянья, что вид у

меня идиотский, лохматый, жалкий, слишком часто и быстро

моргающий, и что совсем я забыла, играя в ножичек, про свой

деньрождень.

Помню, как меркнет солнце, стекла звенят от ветра,

отрываются форточки.

Молния, гром, столбы пролетающей пыли, гроза, реки бегут по

улицам. Гости пьют чай – кто с пирогом, кто с тортом. Что-то

смешное рассказывают, в лицах показывают, словами и

голосами расписывают. Вдвое сладостней и теплей во всякой

пещере, когда снаружи – буря, огонь и мрак. Иду к

подоконнику за прошлогодней наливкой и вижу: урка сидит в

подъезде, уткнувши лицо в колени.

Тетка опять домой его не пускает. А то и поколотила… Если

дать ему сейчас пирога, он даст в морду. Я это знаю точно,

сама такая. Если позвать сейчас его в гости, он полоснет

матом. И, видит Бог, это будет законно, истинно,ведь у него

никогда еще в жизни не было никаких деньрождень. Я бы

сама утопилась или отравилась, или все это вместе, если бы в

горький мой, бедственный час кто-нибудь силу мою рассоплил

своей мимоходной жалостью.

Вот, мол, нет у тебя ни отца, ни матери, ни кола, ни двора,

лишний ты рот, ни детства, ни ласки, волчонок ты одинокий, а

у нас про запас есть еще и такое сокровище, как сострадание,

глубокое соболезнование горькой доле твоей – на, возьми,

пользуйся! Нам не жаль ничего, лишь бы нас миновало. И за

то, что не поровну делятся наши бедствия, мы премного тебе

благодарны. Ты страдаешь, и мы тоже, и мы – сострадаем!..

Даст он в морду или самоубьется.

Слезы окончательного бессилья перед действительностью –

тельностью действий – лились из меня по щекам и капали на

подоконник, где пыль раннего лета их облепила и раскатилась,

словно разбился градусник.

Дурочка наша районная вышла набрать дождя в шайку и что

то мумукнула урке на ухо. Он потянулся, словно спал себе

сладко, встал и пошел за ней черным ходом под навес, где на

деревянном столе, я видела, ели они из двух оловянных мисок

воспоминанья:

– Вы же Панов?! Вы – Панов, жили на той стороне, где сирень,

и ваша тетя была Зоя Панова. Бог мой, какими путями вы

здесь оказались?..

Какой дурацкий вопрос! Была гроза, и раскат несусветного

грома заглушил его голос, я расслышала только: -…ился!..

отаю… раюсь!

Как назло, между нами протиснулась бесцеремонная стайка

студентов, к ней пристроилась куча приятелей. А когда они

рассосались, буквально через минуту, Панова нигде уже не

было – ни там, где стоял, ни на стеклянной лестнице, ни в

коридорах стеклянных. Я надеялась, что где-то потом он

разыщет меня. Но человек этот больше не появлялся. И со

временем стало казаться, что вообще его не было, что какой

то случайный совсем мимоходец подарил мне маленький

сувенир, этот ножичек, и что во всем виноваты гроза,

электричество молний, высекающие из мозговых закоулков

всякую бредовню,ведь по сути любая вещица нам кого-то и

что-то напоминает, нет ни одного на свете предмета, даже

среди не виданных прежде, с которым не был бы связан

какой-нибудь давний случай из жизни, спрятанный памятью

про запас. И тогда все вокруг этого случая вдруг начинает

всплывать и срастаться неукротимо, с тайным умыслом – во

что бы то ни стало быть магнитом для всех безвозвратно

ушедших, отлетевших, отплывших, пропавших без вести. Как

бы и сам притом становишься вечным, неисчезающим.

Но тут как тут – письмецо мне, кем-то в Москве опущенное на

Главпочтамте:

"19-е января 1988 года. Сейчас в наших краях большое

нашествие русских.

Кажется, у Вас там действительно все меняется в сторону

Запада. Теперь фирма, где я работаю, имеет в Москве своего

представителя, через месяц я займу его место. По приезде

Вам позвоню. Надеюсь, наш дворик еще жив. Я тогда не хотел

мешать Вашему общению с нашей публикой. С наилучшими

пожеланиями. Ваш Виктор Панов".

Ну, конечно, Виктор!.. Это же так просто – Виктор! Как я могла

такое забыть?

горных расселинах, скакали белые, как брынза овечья, сакли.

"Хорошо, что отец купил себе саклю,- подумал Алеша,- ведь в

сакле я никогда еще не был и, может быть, не был бы никогда.

Эту саклю сложили в Крыму, лет сто назад, из дикого горного

камня, всей семьей – четверо взрослых и девять детей. Летом

сакля – прохладная, а зимой там теплынь, если печку топить.

И гора заслоняет ее от ветра, дождя и снега. Стены в той

сакле – толстенные, но звонкие и поющие. Потолок низкий, а

скажешь громкое слово – и во всех углах будет трижды оно

звенеть утихающим пеньем. Интересная вещь!" Алеша не

видел отца три года, но любил его вечно и боль обиды своей

загнал глубоко, на самое дно души, чтобы не было слышно и

видно, как – был он уверен! – это делают умные, сильные

люди мужского пола. Он отказался, когда отец захотел

приехать за ним на машине. Во-первых, путь был недалек и

нетруден. Во-вторых, непременно полагалось быть этой

встрече не в начале пути, а в конце. И по этому случаю

написал Алеша заявление начальнику спортивного лагеря:

"Прошу выдать мне на дорогу одну лошадь сроком на три дня

для поездки по семейным обстоятельствам". Заявление

показалось Алеше смешным, но зато по форме, которую он

когда-то углядел и запомнил.

Начальник спортлагеря, где отдыхал Алеша, был молод и груб.

Он только что закончил институт и получил впервые работу с

зарплатой. Разные, очень смешные и очень страшные истории

о том, как держать дисциплину, готовую ежесекундно

сорваться в пропасть анархии и всевозможного буйства, а

также рухнуть с издевательским хохотом, свистом, топаньем и

улюлюканьем в бездну неукротимого произвола, слышал он

многократно от матери и от других воспитателей – мастеров

находчивой строгости. Сам же он с детства и на всю жизнь

полюбил только строгих и себя воспитал строжайше быть

начеку и беречь справедливую, полезную строгость как зеницу

ока. Любил он строгие книжки, строгие песни и кинофильмы. И

танцы любил, но только строгие. Его мама была самой строгой

учительницей в школе. И он за это ее обожал и втайне

гордился, когда его однолетки вытягивались перед нею и

замирали…

глобус! Внук глобуса и сын виолончели – вот я кто. А кто,

интересно, папина жена?.." Тут рассматривание мысли

внезапно кончалось – как драка при появлении короля. И

Алеша вновь рассматривал горы с их открытой и

простодушной жизнью. А лошадь шла весело и легко. И легко

ей, лошади, было дышать чабрецом, и полынью, и

виноградным листом, и недалекой планктоновой свежестью

моря.

Так бы ехал Алеша Боткин всю жизнь, потому что втайне ему

приезжать совсем не хотелось, боялось и никак не светило.

Вот ехать и ехать на лошади к отцу, вдоль гор, виноградников,

вдаль к отцу, на рассвете и на закате, и звездной ночью на

лошади ехать к отцу – это да! Но приезжать, наконец,- это

грустно, как всякий конец пути, думал Алеша безотчетно и

отвлеченно.

Но вот показались приметы: родник, тополиная троица,

самосвал на холме, за холмом – скала и в ней голубая сакля с

верандой, побеленная известью с синькой. Алеша спрыгнул у

родника, умылся до пояса, радостно фыркнул и,

распрямившись в седле, стал подниматься вверх по тропе –

мимо виноградника, мимо ручья, мимо разрушенной сакли,

две стенки которой были распахнуты в каменные покои, в

прохладные сумерки всеми покинутой жизни: такая

Помпея,подумал Алеша, миновал сад и подъехал к синей

калитке.

У калитки сидел на горшке белобрысый мальчик лет пяти.

– Отличная-преотличная лошадь! Она устала-преустала с

дороги. Я сейчас ее накормлю,- сказал мальчик, натягивая

штаны, и побежал с горшком к обрыву, а потом спрятал горшок

в кустах.

Тут и вышел отец на крыльцо веранды, обтирая ветошью руки.

Он сбежал с крыльца по крутым ступенькам и помчался к

Алеше, и так жарко к нему прижался, так жарко обнял, что

лицо у Алеши вспотело, и он пить захотел, как лошадь, звонко

и долго.

– Пить! – сказал он отцу и наклонился к эмалированному

ведру с водой.

Лошадь топталась у синей калитки и ела цветы. Отец

тремя летящими цаплями, розовато-синими.

– А-а-а! – сказал Алеша, и сакля запела.

– А-а-о-о-у-ум-м! – и сакля звонко, протяжно зевнула, как

сонная пума.

Кровати, буфет и всякое такое Алеша разглядывать не стал, а

быстро взял чугунную жаровню с мясом, тарелки, ложки,

вилки, стаканы – и вышел.

Гриша притащил миску с салатом, батон и вынул из-под куста

прохладный кувшин с тутовым морсом. Вернулся отец, достал

из погреба сыр, соленые огурцы и великий арбуз.

– Какой ты красивый, Алеша!.. Ты самый красивый мальчик на

свете. Я мог бы смотреть на тебя всю жизнь! Завтра с утра мы

сядем с тобой вот здесь… нет, вот здесь!.. и я напишу твой

портрет. У меня загрунтован подходящий холст в мастерской,-

и отец показал на дверной проем в торце голубой сакли, где

шаталась от ветра шторка из крашеной марли. Он налил себе

вина, а мальчикам морсу, и все трое выпили – за встречу и за

долгую жизнь.

Тут в калитку просунулся потный человек в городском костюме

– художник Трифон Чернов.

– Привет, старик, я у тебя сегодня ночую! Так по расписанию

вышло.

А завтра – в Симферополь на самолет и прямо в столицу

мира!

Он втащил два больших чемодана и этюдник, разделся и сел

за стол в одних трусах.

– Я, старик, еле дышу! Давление двести двадцать на сто

сорок, и пульс не меньше восьмидесяти восьми. Ты же меня

знаешь, я – человек деликатный, тонкий, хорошо воспитанный.

Я же слова лишнего никогда не брякну, ты же меня знаешь, я

просто не умею быть хамом, даже когда это – во как нужно!

Все, что я имею, даже смешно сказать, не подумай, что я

хвастаюсь, старик, но все, что я имею, они принесли мне на

блюдечке с голубой каемочкой, потому что я – действительно

прекрасный великий художник. И в кои-то веки я прошу

мастерскую на Чистых прудах,- так вместо того, чтоб меня

поддержать, они поддерживают Чимкелова, этого оболтуса,

которого я вскормил, вспоил и вывел в люди, старик, ты же

– Что ты видишь там, куда ты смотришь? – спрашивал Гриша

Алешу.

Алеша улыбнулся ребенку чудесным образом, как бы из

своего тайного далека, где был он за миг до того, размышляя

над первопричиной всех жизней, которая так мучит подростков

и всех мудрецов нескончаемой древности.

Алеша знал, что Земля и Вселенная – совсем не такие, какими

они представляются житейскому глазу. Ведь у бабушки часто

гостили знаменитые ученые, и к чаю они приносили

невероятные, глазам не доступные новости о земле и о небе.

И, хотя Алеша уже у кого-то прочел, что глаза – это часть

нашего мозга, вынесенная наружу, он большей частью жил

своим внутренним зрением, ему доверял все сильней.

Внутренним зрением он мог останавливать образы и

разглядывать их так долго, как было ему надо для усвоения

сути. А при надобности, он мог также вызывать эти образы

вновь и вновь, во всей их подробности и неясности, чтобы

внутренним зрением в них углубиться и кое-что прояснить, а

кое-что окончательно затуманить в надежде на мудрость

будущего.

Людям же, которые в эти времена общались с Алешей,

казалось, что он спит с открытыми глазами.

– Что ты видишь там, куда ты смотришь? – снова и снова

спрашивал Гриша.

– Вижу баранчика, который полез на Луну, чтобы стать

кудрявым, как тучка. А там, на Луне, очередь лет на триста.

Тучка займет очередь, пролетая мимо, а лет через сто плюс

сто плюс сто ее очередь как раз и подойдет, когда она снова

соберется из капель и мимо Луны пролетать будет. А баранчик

триста лет не живет и не собирается он из капель каждые

триста лет. Ему сейчас надо кудрявым стать! А тучки ему

говорят:

"Если ты даже сто лет не проживешь, так зачем тебе кудри?

Их ведь никто и разглядеть не успеет, зря очередь занял!" Но

тут один старый лунный фей по имени Филофей говорит:

"Нет, так дело не пойдет! Пропустить баранчика безо всякой

очереди, потому что у него возраст детский, а детей по всей

Вселенной без очереди всюду пускают! Тем более что он,

просто все это вышло.

Поехал он в Англию и купил мне эту финку за три фунта на

аэродроме Хитроу, где все в три раза дешевле, потому как без

пошлины. Ему жутко нравятся мои картины. Иногда он

приходит без звонка, сидит часами и смотрит… Песня у него

есть одна замечательная. Называется "Батальное полотно". У

меня две картины с таким же названием. Так вот его песня

частично повторяет мое второе "Батальное полотно". Не

первое! А второе, где белая кобыла с карими глазами.

Отец сквозь зубы выдохнул воздух, встал и зажег над столом

китайский фонарик. Фонарик от тепла закружился и

наполнился абрикосовой мякотью, разливающей прозрачный

свет. Свет был такой – как будто он рос на дереве.

Гриша попросил лимонада, и Алеша, наливая ему пузырчатый

крашеный напиток, вдруг вспомнил: "Лимонад делают из

лимона, но лимон из лимонада уже не сделаешь никогда".

В ту минуту калитка распахнулась и вошла полная старуха в

морковном халате и ситцевой кепке. Она по-свойски села к

столу, съела два бутерброда с сыром, запила вином и тут же

из кармана достала маленький бумажный пакетик с содой.

Соду из пакетика она высыпала себе на высунутый язык и

съела ее, не поморщась.

– Я, Трифончик, без соды помираю, будто в меня керосину

налили, как в примус. Пш-ш-ш! – испустила она с

наслаждением благотворную отрыжку.- Давай, Гришенька,

спать ложиться, я за тобой пришла, тебя маменька ждет. Ты

же знаешь, она без тебя во всю ночь глаз не сомкнет,

таращиться будет! Идем, мой пончик, я тебе сказочку

расскажу!

– Не-е-ет,- сказал Гриша, глядя куда-то в свою собственную

даль,- я здесь буду спать. Я буду спать с братом. Он же

приехал всего на три дня. Ты скажи маме, что три дня буду я

спать здесь, с братом. А потом всю жизнь с ней.

– Гриня, мы же с тобой договаривались! Разве нет? Ты свое

мужское слово держать должен! Кто свое мужское слово не

держит, как надо, тот – тьфу! – инфузория! Его каждая моль в

бараний рог согнет и съест в один присест.

– А бараньи рога никто не ест. Они, тетя Мотя, очень твердые

глубоко и услышал, как чудно пахнет живая лошадь, живая

гора, поросшая живой травой и живыми кустами живой акации,

и живой шелковицей…

Просто стало Алеше легче, его сердце, скачущее, как лошадь,

схрупало три куска сахара и теперь мчалось дальше, весело

согревая живую кровь, которая вмиг обсушила жарким ветром

его лицо, орошенное смертным по Ђтом и стянутое колючим

льдом.

Отец подошел, и обнял, и поцеловал Алешу в макушку. Он

сказал:

– Этот тип свалился, как сковородка с гвоздя. Но завтра мы

будем одни. И послезавтра мы будем одни. И я, Алеша, кое

что тебе объясню… Это ты не видел меня три года. А я тебя

видел… каждый день. Где бы ни был, о чем бы ни думал… Не

говоря уж о том, что я дважды в месяц езжу в командировки в

Москву, чтобы глянуть, как ты там… ну, идешь в спортивную

школу. Завтра!

Все завтра! Завтра я напишу твой портрет! Завтра я смогу с

тобой говорить о серьезных вещах… Ты даже не

представляешь себе, из-за какой чепухи люди в молодости… в

молодости они так беспощадны друг к другу! А в моем уже

возрасте… они безгранично терпимы. Спать! Все будет завтра

– и силы, и время, и слова!

Алеша пошел за отцом по узкой тропе, облитой лунным

сиянием, пошел сквозь кустарник, замгленный пылью и пухом,

сквозь дикий сад, отливающий черной зеленью и серебристой

– с изнанки. Отец закурил, и дым его сигареты струился через

плечо, на Алешу, и с каждым шагом Алеша вдыхал этот дым,

хоть он ему не был сладок. Но кто-то устроил так, что выдох

отца приходился на вдох сына. И как ни старался Алеша

изменить это ритмом ходьбы, ничего у Алеши не получалось,

не выходило ему облегчения – на каждый выдох отца все его

существо отвечало вдохом: выдох – вдох, выдох – вдох…

Алеша почувствовал, что он выдыхается, прибавил шагу и

обогнал отца. Там, впереди, воздух был чист и легок, и в

черноземе неба сверкали крупные, круглые звезды, шевелясь

в своих лунках и бесшумно в них проворачиваясь.

Гриша лежал в раскладушке, упираясь локтем в брезент и

травку да жуй в свое удовольствие! Он бы даже молоко давал

и шерсть кой-какую – что ему, жалко? Но для этого пресная

пища нужна, а от нее волку дурно делается и лютость его

возрастает на семьсот шестьдесят процентов – и волк

начинает кипеть! А волки кипят при ста градусах. Зайцы все

это в первом классе проходят, как таблицу умножения, и

контрольные пишут в конце каждой четверти. И все зайцы

очень любят пословицу: "За двумя зайцами погонишься – ни

одного не поймаешь!" А тут погнался волк за двумя зайцами –

и обоих поймал. Оба – серенькие, оба – пушистенькие, оба –

ушастенькие. Но один – Трусливый с большой буквы, а другой

– Храбрый с большой буквы. Трусливый Храброму говорит:

"Ты тихо лежи, не дрожи, лапки сложи, притворись дохлым.

Волк тебя как негодного и несъедобного выбросит! И меня

вместе с тобой. Тут мы и дадим деру! А он за двумя зайцами

погонится – ни одного не поймает!" Ты слушаешь?

– Слушаю, слушаю! Я весь слушаю.

– А Храбрый Трусливому говорит: "Я не от страха дрожу. Я

силу так собираю. Я весь напрягаюсь, чтобы волка шарахнуть

кочергой по лбу! Я не могу притвориться дохлым, у меня не

получится, я очень дрожать буду или от страха взаправду

помру! Лучше я этого волка враз кочергой оглоушу!" "Это

очень и очень рискованно! – говорит Трусливый с большой

буквы.- А вдруг ничего не получится? Кочерга сломается? Или

волк догадается, о чем ты думаешь? Нет, мой план лучше!"

Тем временем волк стал заливисто похрапывать, посапывать,

сладким сном спать… Ты слушаешь?

– Слушаю, слушаю! Я весь слушаю.

– Три, четыре! – сказал Храбрый заяц, прыгнул, как лев,

схватил чугунную кочергу – и волка со всей силы по лбу

звякнул! Бемц! И распластался волк тихонечко, гладенько,

словно пустая шкура. Морда смирная, лапы враскидон – хоть

пылесось его!

"Ура! За мной! – крикнул Храбрый.- Мы спасены!" А Трусливый

лапки откинул, ушами закрылся и притворился дохлым. "Мой

план лучше! – сказал он Храброму.- А вдруг ничего не выйдет?

А вдруг волк очнется, озвереет, помчится за нами, как

бешеный,- и съест! Ведь не зря у зайцев пословица: "Волка

проблесками гениальности. Он не спит, я не сплю. А какое

нибудь дерьмо, вроде Чимкелова, спит, между прочим, безо

всяких снотворных, часов по восемь, а захочет – по десять!

Так вот мы с этим парнем, он тогда Пушкиным занимался и я

ему, как художник, был до зарезу необходим, ты же знаешь

рисунки Пушкина… так вот мы с этим парнем восстановили

все пушкинские строки, пропущенные во всех собраниях

сочинений.

– Как восстановили?! В каких собраниях сочинений?

– В обыкновенных. Мы их сочинили, старик! Представь себе!

Сочинили, исходя из того, что Пушкин написал до этих строк и

после.

– Какое варварство! Варварство!… Варварство…- задыхался

от гнева отец.

– Да что ты так кипятишься? Работу, между прочим, приняли

на ура. И напечатают. Когда времена будут получше. Ты какой

то, Боткин, закомплексованный и живешь не в данном

конкретном времени, а в идеальном и вечном, где все

единственно и неповторимо. Я бы даже назвал это болезнью

Боткина! – и он хохотнул, страшно довольный своим

каламбуром.- Ведь мы реставрируем старых мастеров – и

ничего, весь мир смотрит, и сам черт не разберет, где кто

приложился! Умеючи, и Пушкина реставрировать можно. Не

всем, конечно. Но некоторым. Все можно, умеючи! Я бы,

например, будь на то моя воля, все бы чумные кладбища

раскопал. Уму непостижимо, сколько там золотых и алмазных

фондов зарыто! Ведь тогда люди все лучшее с собой брали в

могилу. Сами перед смертью надевали на себя все самое

драгоценное: браслеты, перстни, серьги, гривны, диадемы,

золотые плащи, туфли, цепи, нарукавники, набрюшники! Под

мышку – золотой кувшин, пять кило весом, молитвенник в

золоте, в серебре с брильянтами, изумрудами, сапфирами!

Под голову – золотую подушечку ручного плетения! А ткани! А

утварь! И все это лежит там веками, в полной целости и

сохранности – потому как боятся копнуть. А чего бояться?

Чего? Чумы? Так есть ведь противочумные костюмы! И можно

воздух в окрестностях опылять какой-нибудь прививкой, чтобы

население не пострадало.

сейчас уже есть характер и воля: "Человек! Мы же – братья!" –

вспомнил Алеша, улыбнулся и подошел на цыпочках к печке,

там он видел днем карандаш и ломтик картонки. Вот они!

Улыбаясь, Алеша нацарапал карандашом на картонке

несколько слов и положил это на видное место – не под

подушку Грише, а рядом, на простыне, чтобы он, проснувшись,

сразу нашел послание брата.

Теперь Алеша хотел оставить записку отцу. Без этого он никак

уехать отсюда не мог. Но бумаги больше нигде не нашлось.

Зато нашлась коробка с розовыми мелками. Алеша взял

оттуда один розовый стержень и, сойдя бесшумно с крыльца,

написал на дощатом столе: "Дорогой папа! С болезнью

Боткина жить можно. Я поехал. Алеша".

Он отвязал лошадь и спустился с ней по тропе с другой

стороны, чем приехал.

Какая удача, что кто-то когда-то протоптал этот путь с

противоположного склона! Теперь Алеша тихо-тихонечко

объехал скалу и глянул вверх – на прощание. Там, в скале,

наверху, была голубая сакля с верандой, побеленная известью

с синькой. За одной голубой стеной спал Гриша, очень

младший и очень родной брат, мама которого где-то

поблизости таращит глаза и не спит.

За другой голубой стеной курил и работал очень старший и

очень родной отец, художник Сергей Боткин, который детям

своим передал по наследству удивительную болезнь, можно

сказать, душевную.

Алеша распрямился и полетел. На востоке уже золотилось

прозрачное небо, расцветая воздушными облаками. Облака на

глазах превращались в самую разную живность: вот прошел

кудрявый баранчик, стал баранчик кудрявой собачкой, собачка

– кудрявой кошкой, кошка – кудрявой курицей, курица стала

бабочкой, бабочка – дальше некуда… вишней.

Вишневое солнце вышло из моря.

Всаднику было на вид лет тринадцать-четырнадцать.

Краснокожий, с узким скуластым лицом, был он похож на

индейца. Тугая повязка вокруг головы сдерживала длинную

черную гущу над бронзовым лбом. Во всем его облике

наблюдалось достоинство души, мыслящей самостоятельно и

Бывало, проснется старичок Филофей, а тут как тут табуретка

стоит с кашкой и тертой свеклой или с пюре морковно

яблочным.

Потом бежит, кувыркаясь, табуретка на рынок, в аптеку, в

магазин и на почту.

На почте она шлет открытки и письма детям, внукам и

правнукам старичка Филофея, поздравляет их с Рождеством, с

Новым годом, с Первым мая, с днем рожденья и с днем

именин, а внизу подпись ставит – "Ваши старичок Филофей и

табуретка".

Потом она домой скачет с творожком, с овощами, с овсянкой,

с лекарствами травяными. Дома быстренько табуретка

одевает старичка для прогулки, кладет его в детскую коляску,

на сквер катит, а там уж, на сквере, они за ручку гуляют, и

табуретка покупает старичку леденец на палочке или

воздушный шар.

На прогулке следит табуретка, чтоб у старичка Филофея

шарфик не развязался, а то ведь простудится старичок с

непригляда, будет чихать, кашлять, в ознобе трястись, бредить

в жару и звать свою старушку, жену-красавицу Анастасию

Васильевну, которая давно улетела на небо.

Жарким летом табуретка водила гулять старичка Филофея в

одних трусиках и в панамке. Сама, бывало, стоит на берегу

озера, а старичок там в озере плавает, от жары отдыхает. А

потом табуретка растирает его большим голубым полотенцем

с цветами и дает сладких черешен.

Летними вечерами табуретка варила на зиму варенье из роз и

вишен и рассказывала старичку сказки, а он пил чай с

молоком и с пенками от варенья.

Больше всего старичок Филофей любил варенье из райских

яблок и "Сказку о золотом петушке".

А ночью, когда старичок Филофей спал очень сладко,

табуретка любила стоять на балконе и на звезды глядеть, от

звезд у нее ноги болели не так сильно.

Однажды во сне старичок Филофей улетел на небо. Табуретка

тихонечко застонала и закачалась, упала в обморок. Потом

обмыла она старичка Филофея, одела во все новое и послала

телеграммы детям его, внукам и правнукам. Они приехали на

НКВД.

Нас разделяли только дощатые стены, за одной из которых

гестапо допрашивало разведчиков – до и после обеда, а за

другой НКВД допрашивало бандитов, агентов и шпионов –

после обеда и до.

Дело было летом, году в шестьдесят пятом, на берегу Понта

Евксинского, или Понта Скифского, или просто Понта. В

общем, меня взяли на Понт, в город Гагру, где платаны,

магнолии, розовые птицы и все чудеса райских садов.

Правда, в этом раю грохотала железная и автомобильная

дорога. Но одноэтажное, длинное строение под названием

"Деревянный корпус", голубое снаружи и сырое внутри, стояло

так близко к волнам, что грохоты всех дорог утопали в

морском гуле. Там круглые сутки длился концерт природы,

ветры свистели, море ходило, волны гуляли, чайки вопили,

дети визжали от счастья, шпарило солнце, ливни гремели, все

заглушая, кроме кое-чего… А справа и слева от моей комнаты

обитали авторы детективных произведений.

В семь утра за стенкой, где стояла моя кровать, начинало

работать гестапо.

Их было двое. Один говорил другому:

– Значит, так!.. До обеда – я допрашиваю тебя. После обеда –

ты допрашиваешь меня. Во время допроса все идет под

машинку в трех экземплярах. Допрос – перламутровый,

переливчатый. Море видишь? А жемчуг на дне видишь? Так

вот, жемчуг – ерунда. Главное – раковина: сюда падает свет –

она зеленая, туда падает свет – она красная, а туда-сюда

падает свет – она синяя, красная, зеленая, фиолетовая и так

далее. Главное – куда падает свет при допросе. Это же

гестапо, старик, ге-ста-по! Зрелище, ужас, игра! Я почти

приволок тебя на виселицу. Теперь ты должен сработать, как

фокусник. Туда бросай свет, сюда бросай свет, напрягай меня,

отвлекай вниманье на мелочи, рассеивай, колдуй на

конвейере обманных движений, привораживай к ерунде – и

вешай лапшу на уши! Ну виртуозно так, артистично… Игра

называется "Чем больше смотришь, тем меньше видишь". Но

каждый раз должна получаться чистая правда, чи-ста-я!

Понял? А чистая правда, она из чего получается? Из лапши,

распродаже в райкоме, вот квитанция!

Не вытерпев лютой пытки, я постучалась в гестапо, которое

занимало две комнаты, во второй жили их дети. Гестаповцам я

сказала, что слышу все их допросы с пяти утра, и очень их

попросила переселиться с детьми поближе к НКВД, а вместо

моей отдать мне их детскую комнату. Они с удовольствием это

сделали, но спросили сперва: "Чьи допросы лучше, у нас или

у них?" Я сказала, что нечего даже сравнивать этого Шекспира

с теми сапогами. Все были счастливы, у гестапо случился

творческий подъем.

Но как же я потом хохотала, когда ранним утром их дети за

стенкой проснулись и звонко-звонко сказали друг другу:

– Значит, так! До обеда я допрашиваю тебя. А после обеда ты

допрашиваешь меня. Вам барыня прислала сто рублей! Что

хотите, то купите. Да и нет – не говорите. Черный с белым не

берите. Вы поедете на явку?

– Поеду.

– Вы – шпион или разведчик?

– Я – графиня.

– Резидент или агент?

– Я – графиня.

– А какого цвета граф?

– Голубого.

– А какого цвета зубки?

– Розового.

– Эх, графиня, вы же графа провалили! Он теперь пропал!

– Почему?

– А потому, что зубки – розовые! На зубки маску не наденешь

– их везде видно, когда едят и улыбаются. По этим зубкам мы

теперь его поймаем.

– А вот и нет! У графа зубки вынимаются! Они кладутся в

чашку и в любой тайник. Например, в дупло. В этих зубках

оставляет граф секретные записки, граф секретные записки

оставляет в этих зубках! – дразнилась графиня, игравшая всех

прекрасней в эту страшно древнюю "игру в допросики".

1993

дали молока!.. Загудели прессы на нашей сыроварне. Ох, нет

добра без худа! Главный Сыр от радости съехал с катушек, в

кресло покатился, запер свой кабинет и составил списки: кого

переплавить, кого растереть.

Сижу и дрожу за бедную Надю, за Надежду Павловну, за душу

святую. Так оно и есть! Сыр вызывает и Наде говорит с

великим отвращеньем:

– Вас не переплавить, вас не растереть! Вы – старородящая!

А у меня сырьезный, ответственный сыр-бор. Кассыру из

Минсыра, из Минсыробороны обещано давно, освободите

место для юной пармезанки, дорогу – молодым!

Надя – на грани. Индеец курит "Яву" и думает: "Хана! Ведь он

ее угробит.

Надо что-то делать, кому-то позвонить… Узнать – кого боится

вонючий этот Сыр? И кто стоит на прессе?.." А там на прессе

как раз стоит приятель нашего индейца. Ему индеец позвонил,

и выразил большое пожеланье, и попросил о маленькой

услуге на вот каком секретном языке:

– Алло! Привет, китаец! Да это я! Индеец! А как живет кореец?

Женился ли алтаец? А где сейчас гвинеец? Здоров ли

кустанаец? Дежурят ли гаваец, малаец, гималаец?

И отвечал китаец:

– Давно пора, индеец! Я тоже – сырота, и всюду эта сырость…

Какое совпаденье! Минут через пятнадцать сама собой

разбилась на сыроварне лампа – башкой своей стеклянной

вдрызг о потолок. Малаец с гималайцем в такой кромешной

тьме не ту нажали кнопку – и Сыр пошел под пресс!

Услышав эту новость, кассыру из Минсыра сказала

пармезанка, что больше – никогда!.. Такой-сякой рокфор! …Но

все равно ничто непоправимо. Душа Надежды жмется к

облакам, а плоть мычит, вмерзая в черный лед.

1988

• *Эроплан – эротический план. (Прим. ред.)