ISBN 978-5-452-04860-2

Удальцов Н. А.

«Что создано под луной?»

На обложке картина автора из серии: Дороги

начинаются с вопросов. Но, самый главный

вопрос каждой дороги - это вопрос о том, куда

эта дорога может привести?

Дорога, ведущая к свету...

человеком потому, что, став слугой общества, не начал окружать

себя своими собственными слугами. И Риоль уважал его за это,

как и за то, что Эгриэгерт ставил дело выше власти. Такое

случается только с теми, у кого власть не является самоцелью,

а, следовательно, встречается как исключение.

Иногда наследственная власть может быть обузой. Любая другая

власть – самоцель. И человек всегда идет во власть ради самого

себя, чтобы он не декларировал на этом пути.

На Земле это правило.

Хотя, наверное, и за пределами Земли это – правило тоже…

Именно поэтому во все времена во власти очень много

непорядочных людей. Ведь редкий человек, пришедший во

власть ради себя, может оставаться порядочным. Тем более,

зная, что парядочность ему не принесет меркантильной выгоды.

– Меркантильная выгода? – спросили однажды Риоля, – Разве

она бывает иной?

– Конечно, – ответил он, – Выгода бывает политической,

юридической, эмоциональной.

А главное – выгода бывает обманчивой…

Но это не проблема власти, а ее свойство. Как мороз – это не

проблема зимы, а темнота – не проблема ночи.

Проблемы вообще появляются только тогда, когда о том, что к

ним привело, много пишут плохие журналисты или мало –

хорошие…

…Риолю легко было разговаривать с Эгриэгертом на любую тему

потому, что во время разговора тот смотрел на собеседника, а не

на себя самого.

– Присаживайся, Риоль, – проговорил Эгриэгерт, поднимаясь со

стула.

– Спасибо. Кто это там, у тебя за дверью?

– Когда я проходил – никого не было.

– Взгляни сам.

Эгриэгерт приоткрыл дверь своего кабинета:

– Там никого нет.

Риоль посмотрел в дверной проем и увидел пустующий

– Работаем так, как нам нравится, и как нравится, отдыхаем.

– Увлекаемся диетами – даже голод мы сделали развлечением.

– А наши иллюзии превращаются в реальность еще раньше, чем

успевают нам надоесть…»

– Согласен, – согласиться – это было единственное, что Риолю

оставалось сделать.

– Что говорить, если даже сексом мы занимаемся через

сенсорные датчики. Ты на земле, а жена на кольцах Сатурна.

И все прекрасно.

– Я предпочитаю старый способ, – улыбнулся Риоль.

– Вот видишь: даже предпочитаем мы, то, что хотим

предпочитать…

– …Может быть, именно в этом счастье, Эгри?

– Да.

До тех пор, пока мы не устанем от всего этого и не задумаемся о

том – зачем нам все это?.. – Эгриэгерт встал и неспеша подошел

к окну. Он взялся за один из шнурков фрамуги и потянул его,

стараясь ее приоткрыть. Потом потянул за другой шнурок. При

этом веревочки перепутались, а окно продолжало оставаться

закрытым.

Несколько раз дернув за шнурки, Эгриэгерт махнул рукой и

нажал на кнопку на пульте.

После этого фрамуга отошла от рамы, и окно приоткрылось

ровно на столько, на сколько хотел Начальник Центра

управления космическими полетами.

– Вот тебе и прогресс, – проговорил Эгриэгерт, глядя на пульт,

при помощи которого он управлял движением фрамуги, – Скоро

руки вообще смогут отрафироваться.

– Прогресс, – улыбнулся Риоль, глядя на безуспешные попытки

Эгриэгерта справиться с запором фрамуги, – Каким бы не были

прогресс, с запорами, все равно, нужно обращаться сильно, но

со знанием дела.

«Впрочем, только ли с запорами, – додумал он мысль, – С

женщинами, например, тоже самое.»

– А потом, прогресс – это увеличение того, что делается без

нашего участия.

И уже готовы делиться им с другими…

– Как вас зовут? – спросил Риоль, и почему‑то не удивился тому,

что человек в стоптанных ботинках знал, как зовут его самого.

– Меня зовут Крайст…

– Я где‑то встречал ваше имя.

– Ты встречал его везде.

Только не всегда обращал на это внимание…

…Выходя из лифта в фойе Центра, Риоль столкнулся с

человеком в дорогой французской тройке и шляпе коричневого

цвета. Его лицо было хорошо выбрито, только подбородок

украшала аккуратная испанская бородка.

Человек приподнял шляпу в знак приветствия, и в его смоляных

глазах промелькнуло толи удивление, толи интерес.

Такое случается, когда встречается кто‑то явно знакомый, но

невспоминаемый, при каких обстоятельствах.

– Есть проблемы? – спросил человек во французской тройке, и

Риоль, сам не понимая, почему не ограничивается простым:

«Все нормально», – ответил:

– Есть, но иногда, задача такова, что становится не понятным

поиск ее решения.

– Это не самый неприятный случай. Иногда, решение таково, что

становится не понятным то, зечем была поставлена задача…

* * *

Небольшой домик, в котором жил один из лучших астролетчиков

Земли Риоль с женой Эйлой, стоял под холмом на берегу не

маленькой речушки, узорившей своими извивами почти плоскую

равнину от горизонта до горизонта. Они перебрались в этот дом

из города потому, что, часто покидая Землю, Риоль никогда не

скучал по городам.

И в своих полетах, он много раз представлял себе дом, стоящий

на берегу реки так, что от самого дома к реке тянулись не

высокие деревья, переходящие в густой кустарник, тень от

которого падала прямо на воду.

Риоль видел все: северное сияние и степь, цветущую

проговорила Эйла, гладя волосы мужа, – И за это, я люблю тебя.

Риоль был благодарен Эйле за эти слова: в конце концов,

мужчина – это то, что о нем думает женщина…

О том, что в одном интервью, на вопрос: что такое шанс? –

Риоль ответил:

– Шанс – это постоянная готовность использовать удачу, – он

даже не вспомнил…

…Когда Риоль и Эйла прощались на космодроме, она спросила

мужа:

– Ты понял, зачем тебя посылают?

– Мне придется это понять уже там, в полете. Что поделаешь,

работа, которая мне поручена – это не бенефис, а премьера.

Как и вся жизнь.

– Риоль, помни об одном: людям хочется уничтожить

неизвестность, а не надежды…

Потом Эйла поцеловала Риоля, а никем не замеченный,

находившийся в стороне от провожающих, в тени одного из

ангаров, человек, в дорогой французской тройке и шляпе

коричневого цвета, ухмыльнувшись, прошептал:

– Легче забыть десять заповедей, чем один поцелуй любимой

женщины…

Еще раз, ухмыльнувшись, и проведя ладонью по своей

аккуратной испанской бородке, он оглянулся и увидел стоявшего

на одном из холмов, окружавших предполетный комплекс,

человека в стоптанных ботинках. Тот неподвижно, глядел на

застывшую, на стартовом столе ракету, опираясь узловатыми

руками на сучковатый посох:

– До встречи, – очевидно зная неизвестное пока никому,

проговорил тот, а потом, вздохнув, добавил:

– Жаль, что грубейшей ошибкой человечества является

предположение о том, что, в своем поиске, человечество всегда

право…

Человек в стоптанных ботинках произнес эти слова очень тихо,

но тот, кто был одет в дорогую французскую тройку, все‑таки

Было тепло, тихо и одиноко.

Как в больничной палате. Он очнулся с пустыней в голове и

ломотой во всем теле. Стучало в ушах, а легкие не принимали

кислород, словно между воздухом и губами, ловившими его,

постоянно образовывался тонкий слой пустоты. Зато аромат

травы, смешанный с запахом влажной земли, не искажаясь,

проникал в органы обоняния, минуя все преграды.

И совсем не чувствовалось ударов сердца, будто оно трудилось

где‑то далеко, и отдавало свои силы не телу, а невидимым

магистралям, соединяющим Риоля с окружающим его местом.

Но постепенно и тело, и голова стали приходить в порядок. Во

всяком случае, хаос сменялся узнаванием.

Риоль пошевелил одной рукой, потом другой, приподнял голову –

движения давались легко, хотя и немного непривычно, словно

после сильного наркоза. Но вскоре и это ощущение стало

проходить

Почувствовав уверенность, он сел, и тут же окоем отдвинулся от

его глаз, открыв вначале верхушки деревьев, которые без

задержки пропускали голубизну неба, делясь с ним своим

изумрудом. Потом дорогу, идущую мимо холма, реку, и его дом в

летней зелени. Густой и насыщенной.

Все детали оказались такими знакомыми, что одно это могло

вызвать сомнение в их подлинности. И главное, Риоль не мог

понять того, как он здесь оказался.

Память отказывалась придти в помощники, хотя все, что было

до и после старта крейсера вспоминалось без всякого

напряжения.

Все посадки и последующие старты с планет, всю мелкую

работу, которую приходилось выполнять на корабле, Риоль

помнил. Помнил даже последнее погружение в сон, перед

очередным перелетом из одной звездной системы в другую, а

вот, что произошло потом, он не просто не помнил – как будто

вообще не знал.

И это создавало дискомфорт.

Лучше не знать дороги, чем не понимать того, как ты на ней

оказался…

Был и еще один момент, вызывавший у Риоля неосознанную, но

внимания.

В это время проснулся старичок, торговавший газетами. Он

потянулся, потом вышел из киоска и, запирая дверь,

пробормотал:

– Вот, опять одну газету сперли. Хорошо, что не две… –

выражая, таким образом, отношение мелкого негоцианта к еще

более мелкой неприятности.

– Вашу газету взял я, – сказал ему Риоль, но старик, даже не

взглянув на Риоля, пошел по своим делам.

Проезжавшая по дороге машина едва не сбила Риоля с ног,

промчавшись мимо не только не просигналив, но и не

притормозив перед человеком, стоявшим на обочине

проселочной дороги.

Возвращавшийся с реки рыбак‑дачник не ответил на

приветствие астролетчика, а скучающий пешеход не оглянулся в

сторону Риоля, когда тот спросил: который сейчас час?

Потом встречались другие люди, по одиночке и группами, но

никто не обратил внимания на человека, заговаривающего с

ними.

В растерянности, не думая куда идти, и не зная, зачем это

делает, Риоль медленно брел к опушке, туда, где, любимые им

деревья, уступали полю, разделяя тенью места своего

существования.

Тень была не четкой, и густота виридона с натуральной умброй

переходила в окись хрома и дополнялась оливком и кадмием

там, где отраженный луч света замирал на последнем рубеже

своего полета. И все цвета проникали друг в друга на равных

правах, не мешая, а усиливаясь, устанавливая недолговечные

законы своего сосуществования.

Законы.

Потому, что все‑таки, это была тень, которая никогда не бывает

бесцельной.

Тень всегда существует для того, чтобы что‑нибудь от

кого‑нибудь скрывать…

С какой‑то обреченной надеждой, Риоль безответно, обращался

к встречающимся ему людям, хотя ему все уже было понятно.

Вернее, ему было непонятно ничего, кроме того, что его никто не

– Все. Впрочем, что именно – это ты должен решить сам.

– Но ведь меня никто не видит.

– Хуже было бы, если бы ты не видел никого. – Хорошо. Я буду

стараться, – проговорил Риоль, пока не зная, что он имеет в

виду, и, конечно, не заметив того, что, стоявший в тени деревьев,

там, где тень была особенно густой, человек в дорогой

французской тройке и шляпе коричневого цвета, собрав тонкие

губы в подобие улыбки, прошептал:

– Если бы люди не старались, они попадали бы прямо в рай, а

ад пришлось бы упразднить…

– Крайст, я хочу задать тебе один вопрос.

– Ты получишь на него ответ, конечно только в том случае, если

я буду его знать.

– Скажи, ты – тот, кто я думаю?

– Да.

– Тогда я ничего не понимаю.

– А разве – понимать все – это все, что нужно человеку?..

Перемежая разговор с молчанием, Риоль и Крайст шли вдоль

края леса до тех пор, пока не остановились пред изгородью,

окружавшей участок вокруг дома Риоля и Эйлы.

Риоль взялся руками за металлическую решетку, заглянул сквозь

ее редкие штакетины во двор и увидел мальчика внимательно

смотревшего на него.

Совсем не всегда в лицах детей легко угадываются черты

родителей. Прожитые годы, и, особенно, условия, в которых эти

годы прожиты, накладывают свои отпечатки, делая отцов не

похожими на своих детей; или, вернее, детей, не похожими на

своих отцов.

Но то, что увидел Риоль – поразило его: перед ним стоял он сам,

знакомый по детским фотографиям и семейным видеофильмам.

Он сам, только в девятилетнем возрасте.

Мгновения было достаточно для того, чтобы Риоль понял, кто

перед ним. Но это короткое мгновение показалось ему самым

длинным в его жизни.

Реактивный лайнер с оглушающим треском преодолел звуковой

барьер, массивное тело ледокола с грохотом раскололо вековой

лед, сполох дальней грозы ослепил аборигена, заставив его

– Нет, сынок. Я просто зашел для того, чтобы увидеть тебя.

– А маме можно сказать о том, что ты приходил?

– Пока не надо этого делать. Сейчас мы уйдем, но потом мы

обязательно вернемся, – Риоль видел, что, слушая эти слова,

Крайст, хоть и оставаясь грустным, но кивает головой, – И тогда

мы встретимся с мамой.

– Папа, разве ты мало путешествовал?

– Я не мало путешествовал, сыночек, просто мое последнее

путешествие еще не закончилось.

– Папа, но ведь то, что ты ищешь, это так далеко.

– Может быть – совсем нет, – проговорил Крайст, попеременно

глядя то на Риоля, то на его сына…

– Папа, а ты много видел?

– Да.

– А ты видел людей с двумя головами?

– Видел.

– Они самые умные?

– Нет, мой дорогой, для того, чтобы быть самым умным, совсем

не нужно иметь две головы…

– Папа, я мог бы попросить тебя взять меня с собой, но я

останусь с мамой, потому, что если я тоже уйду, мама станет

совсем одна, – глядя в глаза отца, проговорил сын, а стоявший в

кустах поодаль человек в дорогой французской тройки и шляпе

коричневого цвета, задумавшись на миг, прошептал:

– Что ж, мама – это самое конкретное подтверждение того, что

Богу, иногда, некогда заниматься нашим воспитанием…

А потом, тот же человек прибавил:

– Детство кончается только тогда, когда ребенок начинает

думать, что он повзрослел на столько, что уверен в том, что

взрослые знают больше чем дети…

* * *

– …Риоль, я просто показал тебя человеку, которому ты нужен, –

Крайст говорил, извиняясь за то, что принес своему спутнику

боль, и в то же время, его слова походили на объяснения правил

тройке, который, немного помявшись, приподнял в знак

приветствия шляпу коричневого цвета, и, пожав плечами,

проговорил:

– Вот если бы это было еще и ошибочно…

Видя, что Крайст молчит, Риоль подошел к тому, кого называли

Искариотом:

– Бог любит людей? – в этом вопросе Риоля был и вопрос, и

размышление одновременно. Искариот вновь пожал плечами:

– Конечно. Должен же быть и у Него источник проблем…

– Что на этой дороге должен буду делать я? – спросил Риоль

Крайста.

– Знаешь, Риоль, в ответ я расскажу тебе одну старинную

легенду:

«Когда‑то, когда люди делали открытия, путешествуя по Земле

своим ногами, каждое путешествие было связано с огромным

риском, потерями и еще очень многими неприятностями.

И каждый, кто отправлялся в путешествие, привычно относился к

тому, что страдал от болезней, получал увечья, терял

снаряжение и спутников.

Но среди всем известных путешественников, был один, кто

всегда возвращался из своих скитаний целым и невредимым,

сохранив тех, кто, доверившись ему, разделял с ним тяготы пути.

Остальные путешественники завидовали удачнику, и заметили,

что каждый раз отправляясь в очередной дальний вояж, тот

доставал из кармана какую‑то бумажку и внимательно читал

написанное в ней.

После естественной смерти этого путешественника, остальные

бросились осматривать его карманы, и нашли чудодейственную

инструкцию.

В ней было всего несколько слов: «То, что перед тобой – это

дорога. А в остальном – думай сам…»

– Только помни – это притча.

Притчи делают людей мудрее.

Отношение к притче, как к догме – глупит человека…

– Ты пойдешь со мной, Крайст?

думающие, что они военные, но не знающие слова

«фортификация», варили кашу в походных кухнях и распевали

песни о Буденном и Ворошилове.

Они подняли над холмом красный флаг, и решили, что этого

достаточно для того, чтобы быть счастливыми.

Потом на их место пришли уже усталые и, как будто,

разочарованные люди в фуражках и двойных портупеях. Они не

пели песен, и в их разговорах звучали названия чужих городов:

Париж, Варшава, Константинополь.

Эти люди правильно организовали оборону склонов, врыли в

землю орудия, выставили часовых.

Но это не помогло людям в фуражках, потому, что, воюя, они

отказывались понимать эту войну. Даже ордена за такую войну

они отменили.

И вскоре их сменил новые люди, одетые в кожаные куртки,

подпоясанные ремнями, на которых болтались деревянные

кобуры с огромными «маузерами».

Звались эти люди комиссарами, и «маузеры» – это было все, что

они имели и понимали, а кожаны придавали им уверенность.

Поэтому, они почти никогда не расставались со своей формой,

но, если снимали кожаные куртки, то закатывали рукава своих

гимнастерок и обнажали руки, красные по самые локти, толи от

загара, толи от крови.

По началу они не строили инженерных заграждений, а просто

стреляли в каждого, кто оказывался рядом.

Эти люди продержались здесь очень долго, так долго, что к ним

почти привыкли. Как привыкли к тому, что они всегда говорили о

том, что нужно идти воевать за счастье.

– Почему они победили остальных? – спросил Риоль.

– Потому, что обещали самое примитивное – быстрое счастье

толпе.

Только толпе это можно обещать.

И только толпа способна в это верить…

– Почему они были такими беспощадными? – каждый вопрос

Риоля был неким забегом на очень короткую дистанцию.

Только в конце этого забега находился не финишный створ, а

окно, мир за которым, после каждого нового взгляда на него,

становился контрастнее, яснее, вернее.

понимания.

– Есть не большое отличие между Библией и марксизмом.

Библия учит: «Поделись с ближним», – а марксизм: «Отбери у

того, у кого больше, чем у тебя…» – сказал Крайст Риолю, а

слов Искариота, находившегося в кустах неподалеку, они,

занятые своим разговором, не слышали:

– Как многое люди должны были не делать, чтобы потом

гордиться своей историей…

– Они звали бедных воевать за свое счастье. Разве это плохо,

Крайст?

– При чем здесь война и счастье?

Бедные всегда готовы воевать за право делить то, чем владеют

богатые.

За право зарабатывать собственное богатство – бедные не

воюют…

Разговаривая, Риоль продолжал смотреть в даль, туда, где

линия горизонта, ограничивала видимый ему круг вселенной.

И там, у горизонта, где синева неба разбеливалась, неожиданно

для совсем ясной погоды, появилась серая линия.

Неровная, словно проведенная человеком, впервые взявшим в

руки кисть.

Или, держащим кисть мастерски, и умеющим проводить не

только прямые линии.

Постепенно эта линия становилась шире. Не так, чтобы

захватить все небо, но все‑таки, она превращалась из линии в

полосу, все более темную и насыщенную.

А потом, между этой полосой и тем местом, где должна была

находиться земля, проскользнул электрический разряд.

Потом еще один.

И еще.

Но молнии отдавали свою энергию земле далеко от Риоля и его

спутников, и оттого казались безобидными и не опасными.

– Все‑таки, революции – это прогресс, – сказал Риоль. И в его

словах вопроса было больше, чем утверждения.

– О прогрессе мы поговорим в свое время, но пока помни,

Риоль: революции – это прогресс варваров…

осколки фарфора.

Подойдя к ближайшему из них, он разбросал ногой землю вокруг

чего‑то полускрытого грунтом, и обнаружил кость. Не нужно

было быть специалистом по анатомии, чтобы понять, что кость

человеческая.

Рядом, из‑под земли торчала другая, а в нескольких метрах от

того места, где стоял Риоль скалил зубы череп с рассеченным

лбом.

Присмотревшись внимательнее, он заметил еще несколько

изуродованных черепов.

– Да, что же здесь такое происходило? – Риоль смотрел Крайсту

в глаза, и Крайст не отвел свои:

– Война. И не только здесь, но и по всей твоей родине.

Гражданская война.

– То есть, соплеменники воевали с соплеменниками?

– Да. Война с чужаками иногда может быть жестокой. Война

между своими – жестока обязательно.

– Но почему?

– Потому, что самая кровавая борьба – это борьба тех, кто не

может оставлять свидетелей. Ведь для того, чтобы оставлять

свидетелей – нужно быть уверенным в том, что после войны

кроме победы, сумеешь предъявить еще и правоту.

Самая жестокая борьба – это борьба тех, кто не может

сформулировать, в чем заключается их правота…

– Потом все будут лежать в одной земле, – тихо, не

монологизируя продолжал Крайст:

– И революционеры, и революционеры, убившие первых

революционеров за то, что те были недостаточными

революционерами, и убитые последующими революционерами,

революционеры – убийцы первых революционеров.

Потом новые революционеры станут убивать

революционеров‑предшественников для того, чтобы занять их

место в креслах правительственных чиновников и в могилах, до

тех пор, пока революционеры будут оставаться

революционерами.

Но еще чаще революционеры убивали тех, кто

революционерами не был – своих нормальных, не больных

революциями современников.

Но вышло так, что впервые Риоль подумал об этом не на чужой,

а на своей земле…

Незаметно – в их разговоре, основными были вопросы – дорога,

по которой они шли, стала прямой и очень ровной, не смотря на

то, что продолжала тянуться по пригорку.

Опытный взгляд Риоля отметил это сразу, хотя сам Риоль в

начале не придал этому значения.

Иногда, значение придает время.

Иногда, значение предают люди…

– …Ты думаешь, что погибают самые лучшие из людей? –

спросил Риоль Крайста.

– Я думаю, что если кто‑то не является самым лучшим – это не

повод для того, чтобы ему просто так погибать от чьих‑то пуль в

затылок…

– Что же делать с теми, кто участвует в гражданских войнах? –

Риоль в первый раз обратил внимание на то, что постоянно

задает вопросы.

Это был его первый опыт.

Он, человек не совсем молодой, побывавший в самых разных

местах и видевший многое, вдруг ощутил то, сколько вопросов

перед ним встает.

И вообще, сколько вопросов стоит перед человеком, когда рядом

оказывается тот, кто способен их выслушать и помочь найти

ответ.

Крайст промолчал, а Искариот ответил так, словно ответ на этот

вопрос у него давно был готов:

– Вначале – оплакивать не судя, а потом – судить не

оплакивая…

– Хорошо, что я родился в другую эпоху, – проговорил Риоль, –

Хорошо, что страна ушла из этого времени.

– Эта эпоха пока не закончилась, – ответил ему Крайст.

– Когда же она закончится?

– Когда будет поставлен памятник всем погибшим в этой

Гражданской войне…

своими шипами, потащили их по дороге, норовя при этом то

пнуть ногой, то ударить прикладом в спины своих пленников.

Впрочем, двигаться, таким образом, Риолю и Крайсту выпало не

долго. Уже через несколько шагов дорогу перегородил высокий

забор, не окрашенный, но с хорошо прошпаклеванными щелями

между досок.

Не то – дверь, не то – калитка с окошечком‑смотровиком

служила для принятия внутрь зазаборья тех, чья судьба было

оказаться внутри.

Перед тем, как постучаться в калитку, тот, что остановил Риоля и

Крайста, и, по‑видимому, вызвал подмогу, сплюнул, выругался и

сказал:

– Радуйтесь, гады, что вас сюда привели. А‑то ведь я мог бы вас

на месте шлепнуть.

Из‑за угла забора появилось лицо человека, одетого в дорогую

французскую тройку:

– Умных – судят по тому, что они сделали. Остальных – по тому,

что они могли бы сделать…

За забором находился, мощеный бетонными плитами двор,

посреди которого стояло красное кирпичное одноэтажное

здание, мрачное, человеконелюбивое.

А между плитами во дворе кое‑где пробивалась травка,

веселозеленая на солнце. Она как будто бы говорила, что не

имеет ни к плитам двора, ни к кирпичам дома никакого

отношения. Словно артистка варьете случайно оказавшаяся на

слете передовиков из числа работников похоронных бюро.

Только во дворе, Риоль обратил внимание на то, что Крайст при

ходьбе подволакивает ногу.

– Ты устал, Обопрись на меня.

– Спасибо, – проговорил Крайст, подняв на Риоля свои грустные

голубые глаза, – Только теперь ты – обопрись на меня тоже…

В холе здания было накурено и наплевано.

Кроме этого, там находилось много людей, называвших друг

друга красноармейцами и очень похожих на того, видимо тоже

красноармейца, который задержал Риоля и Крайста на дороге.

Но главным, судя по тому, как к нему обращались: «товарищ…»

– являлся еще совсем молодой человек, сидевший за столом,

– Вас‑то за что? – спросила она.

– За то, что шли по дороге. А тебя?

– Сказали – за то, что проститутка.

– Милое дитя, – Крайст склонился над ней, опершись одной

рукой о верхние нары, – Разве тебе пристало заниматься этим

делом?

– Им, – девушка кивнула в сторону закрытой двери, – Просто

хочется, чтобы я оказалась проституткой. Это дает им право на

поступки.

В отношении вас – им захочется, чтобы вы были

монархистами‑сторонниками Учредительного собрания.

Здесь таких много перебывало.

– Но ведь это невозможно – быть одновременно сторонником и

монархии, и Учредительного собрания. Эти две системы в самом

принципе противопостоят друг другу, – проговорил Крайст.

– Вы всерьез? – усмехнулась девушка, не поднимая головы, –

Вы всерьез ожидаете знания таких тонкостей от борцов за чужую

свободу?..

– И все‑таки, это хорошо, что ты не проститутка, потому, что

проституция очень мерзкое дело.

Девушка подняла глаза на Крайста, улыбнулась, не без части

сарказма и ответила:

– Если бы проституция была бы только сексуальной – это дело

было бы не таким мерзким…

Находясь за ржавыми железными запорами, Риоль и Крайст не

видели, да и не могли видеть того, что Искариот аккуратно снял

свой французский пиджак и сложил его на траве. Потом повесил

коричневую шляпу на сук дерева, вытащил откуда‑то кожаную

куртку и фуражку с красной алюминиевой звездой и нацепил все

это на себя поверх жилетки.

Подойдя к калитке, он достал из внутреннего кармана

замусоленный, но весь в сургучных печатях, конверт и громко

постучал в дверь.

Открывшего на стук красноармейца, он оттолкнул, чем заставил

бойца опешить, и твердой походкой, осознающего свою власть

человека, направился к кирпичному дому.

Войдя в него, Искариот взмахнул пакетом и громко крикнул:

своего старшего кожаную куртку и ремень с кобурой, и втолкнули

того в камеру.

Севрюгов, поникнув головой и ссутулившись, сам отдал винтовку

и, стянув с себя гимнастерку, перешагнул порог грязного

помещения.

Там они оба тихо уселись на нары, готовые расстреливаться.

«Ничего себе – борцы за свободу, – подумал Риоль, – Бараны на

бойню и то не идут так безропотно.

А этим все безразлично: что других стрелять, что себя под свою

пулю ставить…»

– Может не стоит с ними так? – Крайст вопросительно посмотрел

на Искариота.

– Какая разница? Ты ведь знаешь, что через месяц их все равно

свои же в чем‑нибудь обвинят.

Они сами называют это революционной законностью.

При такой законности, те, кто находится на свободе,

представляют из себя, куда большую опасность, чем те, кто

сидит в тюрьме…

– И все‑таки – это убийство, – как‑то не очень уверенно сказал

Риоль.

– Те, кто ведет гражданские войны – сами и убийцы, и

самоубийцы одновременно, – сплюнув на немытый пол, сквозь

зубы проговорил Искариот.

– …Интересное у тебя представление о людях, – сказал Риоль,

выходя из калитки вслед за Искариотом, и видя, как тот

брезгливо сбрасывает с себя кожаную куртку и аккуратно

надевает поверх жилетки свой дорогой французский пиджак.

Замусоленный конверт с сургучными печатями, Искариот

повертел в руках и выбросил в кусты:

– Да. Об определенной категории людей я имею некоторое

представление.

И иногда мне очень хочется, чтобы оно было ошибочным…

– О чем ты думал, когда сунулся сюда? – спросил Крайст,

внимательно глядя на Искариота, который подошел к ним вместе

с девушкой, нарисованной акварелью.

– Это не имеет значения. Куда важнее то, о чем я не думал, –

другой эпохе.

Крайст тоже пожал плечами, и Риоль впервые увидел, как тот

делает то, что остальные люди, делают постоянно:

– Там внизу, у дороги когда‑то была не плохая корчма. Правда,

корчмарь – каналья.

А Искариот, ухмыльнувшись, прибавил:

– Как все корчмари…

* * *

По склону холма они спускались напрямик, да и дорога куда‑то

делась, видимо затерявшись в высокой, никогданекошенной

траве.

Девушка и Искариот шли быстрее, ориентируясь на черепичные

остроконечные крыши, блестевшие на солнце у подножья холма,

а Крайст и Риоль чуть приотстали:

– Крайст, – спросил Риоль, видя, как Искариот, бережно

поддерживает под руку девушку, которой не ловко было

спускаться на высоких каблуках по крутому склону, – Тебе не

кажется, что Искариот довольно странный?

– Что тебя в нем удивляет?

– Для дурного человека, он слишком прилично себя ведет…

– Дурной человек? Ты это об Искариоте, который только что нас

спас?

– Крайст, я так думал.

– Ничего. Вспомни, что я сказал тебе о добре и зле при нашей

первой встрече.

– Я помню, но просто… – Риоль не смог сразу подобрать

соответствующего выражения, и Крайст сделал это за него:

– Просто у человека иногда такая репутация, что лучше бы ее

вообще не было…

– Я слышал о том, что он предал тебя, Крайст.

– А ты слышал о том, что меня кто‑нибудь не предавал?..

– Знаешь, Крайст, я думал, что Искариот твой враг.

– У него были все свойства друга.

Кроме верности…

Так, разговаривая, перемежая шаги с остановками, они

настолько отстали от Искариота и девушки, нарисованной

акварелью, что когда Риоль толкнул сосновую дверь корчмы, те

уже сидели за длинным столом, отполированным локтями

многих посетителей.

На стенах большой комнаты висели очучеленные головы диких

зверей и свечные фонари, сейчас не горевшие потому, что

мутные слюдяные стекла вдоль одной из стен давали днем

достаточно света для того, чтобы разглядеть и стол, и то, что

могло оказаться на столе, достойно длинном, чтобы уместить за

ним несколько разных компаний.

И именно из‑за длины стола, сама комната казалась узкой и

длинной.

Кроме них, в том, что можно было бы назвать залом, находилось

несколько крестьян и два бродячих монаха, сидевшие за

отдельным столом в углу у очага.

По громкому разговору, преходящему в нестройные выкрики, и

количеству бутылок и кувшинов, стоявших на том конце стола,

где сидели крестьяне, чувствовалось, что сидят они уже давно и

выпили прилично.

– Гуляет народ, – усмехнулся Риоль, – Отсюда наше пьянство?

– Нет, – ответил Крайст, – Пьянство начнется позднее. Когда

после смерти одного тирана, его приемники, имея возможность

утопить страну либо в новой крови, либо в старых кризисах,

решили утопить страну в водке, увеличив ее выпуск в восемь

раз. Потом эти лидеры захотели засадить страну кукурузой, но

все это было потом, в том времени, в которое мы еще вернемся.

А эти крестьяне просто нагуливаются перед постом.

– Кстати, Крайст, я хотел тебя спросить: посты соблюдать очень

нужно?

– Ты ведь сам знаешь, что периодическое голодание полезно

для здоровья.

– Знаю.

– Так зачем спрашиваешь?..

– Вообще‑то, ты пришел для того, чтобы давать людям ответы,

– глядя на Краста, слегка прищурено, сказала девушка,

нарисованная акварелью.

– Я не обещал людям отвечать на все вопросы, – явно

считаться трезвым…

Желтые глазки толстого корчмаря бегали по лицам споривших, а

физиономия отражала желание понять, грозит ли такой разговор

неприятностями ему самому

И определить меру этих неприятностей.

Два княжеских стражника, остановившие своих лошадей у

коновязи во дворе, спешившихся и направившихся к дверям

корчмы, положили конец сомнениям.

«Стражники разбираться не станут, – решил корчмарь, – За

любой спор о боге – княжеская дыба обеспечена».

– Тише! – зашипел он, выпучив свои глазки, отчего они стали

еще желтее, – Тише! Хватит спорить. Княжеская стража.

Все сидевшие в зале, включая и странствующих монахов, тут же

примолкли – видимо, иметь дело со стражей не хотел никто.

Богу – богово, князю – князево.

Но стражники, постояв у дверей и, видимо, передумав входить,

ускакали.

Корчмарь облегченно свободно вздохнул, и ему тут же

захотелось найти виновного в его собственном страхе.

Когда трус вздыхает свободно, ему всегда хочется кого‑нибудь

наказать за свой прошлый страх.

Настоящие виноватые за страх могут нагнать новые страхи,

поэтому виновного трус всегда ищет не среди тех, кто вызвал

страх, а среди беззащитных.

Самой беззащитной оказалась девушка, нарисованная углем.

– Убирайся отсюда!

– Куда же мне идти, хозяин?

– Подыхать на большой дороге! Я тебя из милости приютил, а

ты… – жирный корчмарь замялся, подыскивая вину для

служанки, но его, подходя ближе, перебил Крайст:

– Если кричишь о милости, значит это не милость, а корысть, – а

то, что сказал Искариот, оставшийся сидеть за столом, но уже

застегнувший пиджак своей дорогой французской тройки, никто

не услышал:

– Из милости не берут, а дают…

Когда Крайст, Риоль и девушка, нарисованная акварелью, –

Искариот задержался в зале – уже выходили из дверей корчмы,

– Остальные испугались не меньше. Просто некоторые из них

были пьяны.

– А пьяные ничего не боятся?

– Они боятся. Только потом.

– Так чего же они все бояться?

– Князя.

– Почему?

– Их так с детства учили – бояться князя.

– Больше чем Бога?

– Небояться Бога они учились потом, когда росли.

– Почему?

– Потому, что князь – это для них ежедневный и князь и Бог.

– Не понимаю: как можно быть Богом, не будучи им?

– Для забитых, суеверных, неграмотных людей, только небог и

может быть Богом…

Искариот, что‑то шептавший двум девушкам, при этом, довольно

ехидно улыбаясь, казалось, не слушал их разговора, но после

последних слов Крайста, обернулся и тихо проговорил: «Для

забитых, суеверных, неграмотных людей, Богом может быть кто

угодно…»

– Скажи, Крайст, суеверия – тоже от дьявола? – спросил Риоль,

задумавшись, словно еще не задавая вопроса, а только подходя

к нему.

– Суеверия от страха и глупости, и это, конечно, зло, – ответил

Крайст, но потом, вздохнув, добавил:

– Только что это была бы за человеческая цивилизация, если б

не было суеверий…

– Почему люди боятся Бога больше, чем Дьявола? – это и был

главный вопрос, который в этот момент хотел задать Риоль

Крайсту, но Крайст ответил не задумываясь, как будто, отвечать

на этот вопрос ему приходилось уже не раз:

– Потому, что с Дьяволом людям легче договориться…

– Но ведь люди рассчитывают на помощь именно Бога, а не

Дьявола.

– Для того, чтобы рассчитывать на помощь Бога, нужно для

начала найти с Ним общий язык…

Только теперь уж харчевню выберу я, – сказал Искариот. Крайст

посмотрел на него с сомнением, но согласился:

– Посмотрим, что у тебя получится.

– Доверьтесь моей интуиции.

– Доверяя интуиции, не стоит забывать того, что интуиция – это

результат эволюции непонимания…

Искариот осмотрелся и исчез в кустах, сквозь которые несколько

тропинок вели к асфальту шоссе, находившегося сразу за не

высокими деревьями, над которыми возвышались мачты ЛЭП.

По одной из этих тропинок Крайст, Риоль и девушки вышли на

дорогу, покрытую свежей разметкой из непрерывных и

прерывистых линий.

Шоссе было таким прямым, что стометровые столбики в белую и

красную полоску виднелись на несколько километров вперед, и

лишь где‑то у горизонта, сведенный в одну тоску асфальт делал

поворот у темневшей группы деревьев.

Вдоль гравийной насыпи, как раз с той стороны, откуда они

вышли на дорогу, стояли фонарные столбы, обвешанные

шарообразными плафонами гелиевых ламп.

Было светло, но лампы почему‑то горели.

И от этого, дорожные знаки, прикрепленные к столбам, слегка

фосфоресцировали.

Риоль, почти автоматически, подчиняясь старой привычке

опытного астролетчика, одним взглядом оценивать показания

приборов на панелях управления и замечать все аномалии от

ожидаемого, отметил, что среди знаков: «Только прямо»,

«Ограничение скорости 90», «Осторожно. Возможен выход

животных на дорогу» и даже надписи «Самовольная порубка

леса запрещена!», – указателя «Пункт питания» не было.

Не смотря на то, что шоссе было совершенно пустым, оно

выглядело таким ухоженным и эксплуатируемым, что не

вызывало сомнения в том, что машины ездят по нему часто. К

тому же, в нескольких сотнях метров от того места, где стояли

Риоль, Крайст и девушки, виднелась автобусная остановка,

украшенная полуметровой красной буквой «А» на белом фоне.

– Ты когда‑нибудь ездила на автобусе? – спросил Риоль

девушку нарисованную углем.

– Нет, но однажды мимо дома, в котором я жила, шестерка

Это было ему приятно, хотя он и не задумывался – почему?

Просто, прикосновение женщины – всегда комфортно для

мужчины.

Иначе – это не мужчина…

Даже, если женщина незнакомая.

– Каждая женщина – не знакомая, – тихо проговорил Крайст, а

потом добавил:

– Иначе – это не женщина…

– Что тебя беспокоит? – спросил Крайст, видя, что Искариот

сосредоточенно молчит.

– Посмотри сам, – Искариот указал на группу деревьев, за

которыми дорога делала поворот вправо.

Там действительно происходило что‑то странное, особенно на

фоне совершенно пустынного и потому, казавшегося очень

спокойным, шоссе.

Под деревьями находилось несколько автомобилей зеленого

цвета с синей полосой по кабине, на которой белыми буквами

была выведено одно слово: «Милиция». Вокруг этих машин

десятка два людей в мышино‑голубоватой форме, в фуражках с

красным околышком занимались чем‑то, напоминающим

одновременно и суету, и слоняние без дела.

Дальше от дороги, почти в лесу еще около полусотни людей

сидели на корточках, но делали это так четко и сосредоточено,

что было очевидно, что они не отдыхают, а ожидают приказа.

Эти люди были одеты в какие‑то массивные, напоминающие не

слишком удобные скафандры, одежды и закамуфлированные

шапки, под которыми угадывались каски военного образца,

только снабженные прозрачными масками. За плечами у них

были такие же прозрачные щиты, а у пояса – длинные черные

дубинки.

«Под одеждой у них – бронежилеты, – отметил Риоль, – Уж, не

на войну ли мы попали?»

– Это такой мир, – тихо проговорил Крайст, и было не понятно,

имел он ввиду – отсутствие боевых действий между странами,

или состояние общества.

Еще дальше находились совсем странные люди, одетые в

обычную полевую форму. Странность заключалась в том, что

побежденного, но диван я ненавижу еще больше.

Бессильной ненавистью соучастника, пойманного на месте

преступления.

Собственно, ненавижу я не сам диван, плевать мне на все

диваны на свете, а тот запах, который он источает прямо в

мой нос.

Застарелый запах пропущенного через желудок алкоголя.

В вытрезвителе я не в первый раз.

За последний месяц.

И ко мне почти привыкли. Во всяком случае, на столько,

чтобы не обращать внимания на мои тирады, то есть,

собственно говоря, не обращать внимания на меня.

Это наше знакомство имеет и обратную сторону: я хорошо

изучил характер работников вытрезвителя, и очень точно

могу, даже когда пьян – а собственно, только когда я пьян,

мы и встречаемся – определить ту грань, которую мне

нельзя переходить без риска оказаться с «погретыми»

почками.

Многие этой грани не понимают, и вводятся в заблуждение

в общем-то корректным, особенно по началу, поведением

милиционеров.

- Фамилия? – спрашивает меня дежурный.

- Никитин, - отвечаю я, а он начинает острить: «А я думал

Айвазовский».

Предполагается, что всем должно быть смешно.

- Постоянное место работы?

- Член союза художников, - говорю я довольно вяло. От

моего настроя не осталось и следа.

Даже самого путанного.

- Пьяница ты, а не художник, - это уже не юмор. Это

констатация факта, вернее одна из ее форм.

Доступная капитану милиции.

- Пьяница тоже может быть художником, и не только

художником, но и композитором, и, даже, ученым.

- Что-то я композиторов у нас не вижу, а тебя, художник,

чуть не каждую неделю, - постепенно мы оба втягиваемся

в дискуссию.

Я оседлываю конька всех более-менее образованных

пьяниц:

Не случай даже, а так – недоразумение какое-то.

Стояли мы с мужиками у магазина. Нет не с теми, кто

свое пальто пропил, или, наоборот, пропил все, кроме

пальто и ходит в нем и зимой, и летом.

С такими я дел не имею.

С нормальными мужиками я стоял.

Ну и что с того, что полуботинки я надел, а носки - не

очень.

А у одного из мужиков рубашка была без пуговиц.

И рожа немного об асфальт потерта.

И не хватало-то нам всего-ничего - рублей восьми.

Так мимо проходит – мир ведь тесный – знакомый

инструктор отдела культуры.

Я его по-человечески попросил, так он даже не ответил –

плюнул, и прошел мимо.

В душу мне плюнул.

И разве мог он меня понять.

- Умный трезвому - не товарищ, - это у меня острота

такая.

Этим инструктором отдела культуры был мой друг, художник

Андрей Каверин…

Сегодняшний день начался довольно сносно.

Олеся не звонила с утра, и, значит, меня никто не успел

начать воспитывать.

Впрочем, в последнее время, меня воспитывает только

Олеся.

Воспитывает.

Она даже говорит, что если я не брошу пить, она сама

пить начнет.

Я ей, однажды, налил стакан водки, так ее стошнило.

Тогда, она, если успевает, начинает ходить со мной.

Думает, что если она рядом, то я пить буду меньше.

Разве с таким красивым именем можно воспитывать

художника?

Я снова вспоминаю о том, что я художник.

Между прочим, Суриковский институт я окончил с отличием.

Раньше, за такое в Италию посылали.

А остальные воспитатели ненавязчиво отвязались.

…С утра, деньги на одну бутылку у меня были.

дрожать руки.

Но самой нестерпимой будет жажда.

Она уничтожит желания и достоинство, заберет на иссохший

язык все мое существо, и сделает это существо ничтожным.

И сил не будет даже на стон.

И время покажется последним временем жизни.

Это последние мысли – просто, здоровье на этом

закончилось.

А глупость еще осталась.

То, на какую подлость способны милиционеры, я, в том

момент, когда меня вели по коридору, еще не знал…

Художник Григорий Керчин

Я долго думал, что с людьми нужно поступать так, как

хотел бы, чтобы они поступили с тобой.

Потом засомневался – может с людьми нужно поступать так,

как они поступают с другими…

…Первого выстрела я не слышал. И не почувствовал боли

в руке.

Вертолет, грохоча двигателями, шум которых смешивался с

рокотом вращающихся винтов, завис на высоте полуметра,

и мне пришлось прыгать в снег метрах в сорока от чума

оленеводов.

Так, что было не до таких вещей, как выстрелы и ранения.

Тут бы под собственные шасси не попасть.

Зато второй выстрел я не только услышал, но даже увидел

вспышку пламени вырвавшегося из мелкокалиберного ствола.

А моя правая рука словно наткнулась на какую-то

невидимую преграду.

Как оказалось, это была уже вторая пуля в моей правой

руке.

Уже лежа на снегу, в темноте полярной ночи, разбавляемой

только отсветом луны от белесого снега, я ощутил боль, а

вокруг того места, где моя рука легла на снег, как

показалось очень быстро, стало расходиться черное пятно.

Кровь прошла сквозь белье свитер, полушубок и теперь

выливалась на снег.

Что было вслед за этим помню довольно смутно, но зато