Николай Удальцов

«Бешеный волк»

и другие повести и

рассказы

Повести и рассказы написаны о разных временах и

подразумевают разную и экономическую, и социальную

обстановку вокруг меня, хотя я и понимаю, что – о чем

бы не писал – я все равно остаюсь заложником своего

времени…

- О чем твоя книга? О нас?

- Эта книга не о том, какие мы.

Эта книга о том, какими мы хотели бы быть… …Знаешь,

многое остается в прошлой жизни.

На днях я гулял по Москве, в районе Тверской, и увидел,

что двухэтажный кирпичный дом возле самого большого

кинотеатра столицы снесли. Мне стало жаль.

Не потому, что я грущу по прошлому. Просто на этом

доме когда-то чьей-то неизвестной рукой была оставлена

чугунная надпись:

«Вся наша надежда покоится на тех людях, которые

сами себя кормят…»

Так вот, моя книга о тех людях, которые это понимают.

И еще - эта книга о том, какими бывают нелишние

люди.

И написана она для нелишних людей…

- Написать хорошую книгу совсем не сложно.

Достаточно делать это так, чтобы каждая написанная

тобой страница, становилась открытием для читателей.

Дальше, остается только найти читателей, желающих

делать открытия.

И дело в шляпе…

Один день из жизни художника

С людьми, о которых рассказано в этой истории, я знаком давно.

И знаю их очень хорошо.

Или совсем не знаю.

С теми, кто знает что‑то очень хорошо, такое случается

довольно часто…

…Наступило утро…

Эти слова одинаково подходят и для начала, и для окончания

рассказов.

Только рассказов совсем разных.

Если рассказ заканчивается такими словами – это рассказ о

ворах, или о любовниках.

Если такими словами рассказ начинается, он может быть о чем

угодно…

Есть такое явление – приговор.

Если хорошенько перемешать все оттенки его синонимов и

антиподов, дать этой смеси настояться, то получится явление

совершенно иное.

Вывод.

Выводы – это то, что мы называем своим опытом, сыном

мудрости, внуком глупости. То, на что мы опираемся в нашей

жизни, то, чем мы пользуемся от рассвета до заката.

То, чему мы хозяева, у чего мы заложники.

Одним из первых выводов, которые я сделал, а может, просто

запомнил, был вывод, сделанный мной еще во время службы в

армии.

Возможно, все дело в том, что в те годы я был молодым,

занимался спортом, и понятия не имел о том, что такое

снотворное, потому, что сон у меня был прекрасным. И сны,

кстати, полностью соответствовали моему здоровью и моему

возрасту…

…Недавно одна моя двадцатипятилетняя знакомая –

прелестное, между всем остальным, явление – спросила меня о

том, как можно отличить молодого человека от старого.

– Молодым снятся сны о том, что еще не сделано. Старым – о

освоена мной уже давно – а просто для того, чтобы пройти по

холстам еще одним слоем грунта.

В таких мелочах, как грунтование холста, мне вполне удается

обойтись своими силами, не призывая Бога в помощники.

Вообще, чем реже человек отвлекает Бога по мелочам, тем

больше времени для занятия делом.

У обоих.

И еще, мне хорошо известно, что у Бога нет для меня других

сил, кроме моих собственных.

Я редко использую готовые худфондовские холсты и стараюсь

всегда грунтовать их сам.

И уже на этом этапе между мной и холстом возникает дружба.

Каждый узелок становится приятелем, и, иногда, даже помогает

формировать композицию.

Узлы развязывают руки.

Вещи имеют цель…

В еде я, вообще‑то, не притязателен – чашка кофе и бутерброд

с сыром вполне достаточно для того, чтобы курить не натощак.

При этом, я, едва ли не единственный среди моих знакомых,

курильщик, осуждающий курение.

Говорят, что сигарета помогает при стрессах.

Ерунда.

Ни в чем она не помогает; просто после сорока начинаешь

кашлять по утрам и постоянно ощущать зависимость от

табачного ларька.

Много лет назад, мой старший сын, Александр – он тогда еще

учился в школе – подарил мне на день рожденья

антиникотиновые мундштуки:

– На следующий год будет пластырь «Никотинел», только курить

ты все равно не бросишь.

– Почему, сынок?

– Ты бросишь курить, только когда станешь ненавидеть себя за

это. Как стал ненавидеть себя за пьянство…

…Бывают такие дни, когда ты успеваешь сделать то, что

запланировал еще до того, как все пойдет так, как и должно

враг не власть, а ты сам! Вернее, твоя водка!» На что я

довольно безответственно попытался отшутиться:

– Может, я люблю водку, как своего врага. Я ведь православный.

– Знаешь, Христос конечно сказал: «Кто сам безгрешен, пусть

первым бросит в меня камень», – но боюсь, он не всегда

задумывался над тем, к каким последствиям могут привести его

слова…

Насчет своего православия, я, конечно, загнул. Не то, чтобы я не

верю в Бога, я просто не знаю, к чему его приставить.

В то, что земля и природа на ней, созданы по некоторому

умственному велению, я не верю потому, что уж больно

неразумно она создана. Простой вопрос – зачем людей

разделили на расы? – приводит в тупик.

Должна же была мудрейшая система, да еще и имеющая

вечность для того, чтобы совершенствоваться, предусмотреть

такие очевидные проколы в своем детище.

Что же касается нравственности, то мне кажется, что

порядочный человек вполне может позволить себе быть

атеистом.

Что с Богом, что без бога – я все равно не стану ни убивать, ни

воровать.

Так, что Бог здесь, вроде, как‑то и нипричем…

…Наверное, оставляя меня, жены вздыхали с облегчением, а я

просто храбрился.

Храбрость – это не мужество.

Мужество – это храбрость плюс мудрость.

И, наверное, хорошо, что они до сих пор не знают, почему я не

выл волком. Всякий раз тоска была такой, что сил даже на вой

не было.

Я никогда не пытался вернуть своих бывших жен, потому, что

хорошо понимал, что, если за все, что угодно нужно бороться до

конца, то за женщину только до начала.

В некоторых делах, начало – это и есть конец…

После развода со мной, каждая из моих жен с большей или

меньшей успешностью устраивала свою жизнь, но вот судьба –

их нынешние мужья – страшные выпивохи, а я уже давно не

моими подругами, и мне было отлично известно, что именно она

обо мне говорила раньше, я не стал.

Эволюцию от хама до хорошего человека я проделал за

несколько секунд, и мне было приятно, что такой близкий

человек, как бывшая жена, это признала…

…Кофе уже остыл, холсты еще не высохли.

Закуривая очередную сигарету, я совсем не думал о том, что

через несколько минут мне придется попытаться совместить

неприятное с бесполезным – поиски денег с поисками

справедливости…

В отличие от большинства моих современников, сотрясающих

воздух клятвами в том, что каждым своим прожитым днем они

вынуждены гордиться, и только христианское смирение

позволяет им молча сносить бремя своей праведности, мне есть

чего стыдиться в своей жизни. Однажды мне задали вопрос, о

том, что бы я переделал, если бы у меня была такая

возможность, и я ответил: «Все…» – чем, кажется, разочаровал

тех, кто спрашивал.

Легким утешением является то, что мне есть чего стыдиться и в

жизни своих современников. И почему‑то за своих

современников мне бывает стыдно почти так же часто, как за

самого себя.

А иногда, значительно чаще.

Следующий звонок, прозвучавший в моем доме, напомнил мне

об одной истории, за которую мне не то, чтобы стыдно, скорее

неловко, что впрочем, не меняет сути.

Суть вообще изменить трудно…

Несколько лет подряд я устраивал что‑то вроде

благотворительной выставки в одном из детских фондов.

Благотворительность заключалась в том, что цены на картины в

этом фонде совсем маленькие, да еще я говорил девчонкам из

фонда, ведущим всевозможные кружки и секции с утра до

вечера за такие не серьезные деньги, что их и деньгами назвать

трудно:

– Половину возьмите себе…

В последний раз, я получил пакет с деньгами, и, не

И очень жаль, что иногда мы настолько несовершенны, что нас

задевает даже то, что о нас говорят совершенно безразличные

нам люди.

Статья была нечестной, как почти всякая борьба за правду.

В ней, например, говорилось, что за деньги некоторые художники

готовы писать копии.

Не знаю, как «некоторые», а я не писал копий даже во время

учебы. Если получал задание, все равно, брал и переворачивал

картину известного мастера справа налево. И потом, когда

какое‑то время у меня были собственные ученики, я учил их так

же: «То, как писал мастер, вы почувствуете, но поработаете и

своими мозгами».

Даже однажды высказал мысль, принявшую может не очень

красивую, но очень верную форму:

– Много раз возвращаться к своей теме – это как много раз быть

со своей женой. А писать копии – это заниматься маструбацией

у портрета кинодивы…

Я позвонил Жоресу, чтобы задать один‑единственный вопрос,

но, к сожалению, перед этим мне пришлось поздороваться –

интеллигентность не шило, в мешке не утаишь:

– Здравствуй, а лучше нет.

– Ты все шутишь, – ответил он, явно пересаливая в радушии.

– Зачем ты это сделал?

– А знаешь, какие у них гонорары?

– А знаешь, какой ты человек?

– Какой?

– Мелкотравчатый… – может я зря так разозлился не Жореса,

ведь он наверняка завидовал мне. А по большому счету –

зависть – это тоже лесть…

Потом я позвонил к журналистке Анастасии и спросил:

– Тебя можно разбудить?

– Попробуй только – убью, – ответила мне Анастасия, и я

отправился к ней.

…Мне не нравятся разговоры о том, что все женщины делают

карьеру через постель. По‑моему, такие разговоры ведут

утра до того момента, пока ей не надо куда‑нибудь собираться.

Не буду скрывать, иногда я пользовался этой ее привычкой.

Впрочем, в основном как некая помесь посетителя музея с

ученым‑теоретиком, так, как уложить Анастасию в колыбельку

совсем не просто – что бы о ней не говорили.

В свое время я в этом убедился. Тогда же я стал принимать ее

такой, какая она есть.

– Кофе будешь? – спросила Анастасия, открывая мне дверь.

– Конечно. Я даже купил его по дороге…

В определенном смысле, для Анастасии, я – отдушина. И это

наша маленькая тайна. Дело в том, что она очень любит поесть,

сидя при этом на очередной диете. Такое она может делать

только при мне, поэтому, я купил сыр, ветчину и банку

«Макконы».

– Ты – человек. Жаль только, что ты не мой брат.

Вообще‑то сыр делит животных на людей, и нет – тут я

согласен.

А вот в отношении остального, то я помнил о том, что несколько

раз Анастасия замирала в моих объятиях, и сожаления о том,

что она не моя сестра, никогда не испытывал.

В доме Стаськи одно единственное кресло. Его притащил ей я

еще много лет назад, когда мой брат покупал новую мебель. И

креслу этому почти столько же лет, как и мне. Так, что у нас с

ним что‑то вроде родства, что дает мне право занимать его

каждый раз, когда я появляюсь у Анастасии.

Сама Анастасия с чашкой в руках сидела на диване:

– Петь, я не знаю чем тебе помочь со статьей. Я ведь давно не

пишу. Я теперь менеджер.

– Что это означает?

– Посредник, представитель.

– Ясно.

– Что тебе ясно?

– Мне ясно, что главный менеджер на земном шаре это папа

Римский…

– Я теперь не пишу, а общаюсь с банкирами, депутатами,

бизнесменами.

– Только у журналистов и бывают настоящие враги, – сказала

Анастасия мне однажды…

Как и еще очень многие, я, случается, говорю: «Все бабы –

дуры,» – но когда задумываюсь – сразу обнаруживаю, что

процент умных женщин, встречавшихся мне в жизни, оказывался

выше, чем процент умных мужчин.

Может, мне просто повезло с женщинами.

А, может, мне повезло с жизнью…

При этом, я давно убедился в том, что умная женщина – это не

проблема, а решение.

Умная женщина может изобразить из себя дуру, для того, чтобы

влюбить в себя умного мужчину. Глупая – всего лишь

представить себя умной, чтобы выскочить замуж за дурака…

…Нина, к которой я отправился, уйдя от Анатасии, настолько

умная, что перед ней никогда не нужно оправдываться. И еще, у

Нины есть одна черта – она очень любит помогать своим

друзьям. Так любит, что я обращаюсь к ней только в крайнем

случае.

Притом, что для помощи друзьям, у нее есть возможности. Нина

довольно большой начальник в московской областной

телефонной сети – той сети, в которую попадают все владельцы

коттеджей и особняков.

– Привет! – сказала мне она, открывая дверь. И сказала это так,

что сомнений в приветствии не возникло, – А я только

проснулась. Я ведь в отпуске.

– Тогда – доброе утро.

На ней был необозримо пушистый белый халат и босоножки.

Хотя Нина высокая женщина – она всегда носит обувь на

длинноногом каблуке, и от того ее собственные ноги кажутся

еще длиннее. И никогда не сутулится, как многие высокие

женщины.

– Знаешь, какой у нее вид? – спросил меня один из художников

в ЦДХ, после того, как я познакомил его с Ниной.

– Какой?

– Достойный…

– Знаешь, почему я не попыталась выскочить замуж за тебя?

– Не рассказывай. Я расскажу сам.

Иногда видишь какую‑нибудь старую вещь, даже держишь ее в

руках, но не можешь представить того, кто ее сделал. Был тот

человек высоким или малорослым, толстым или худым, лысым

или мохнокудрым, молодым или старым, ленивым или

трудолюбивым, умным или глупым, счастливым или несчастным,

и даже – талантливым или бездарным. Так и со мной.

И дело в том, что я сам о себе всего этого не знаю…

Однажды мне пришлось разговаривать с психологом:

– Не могу определить род ваших занятий, – сказал он мне.

– Я тоже…

Одевание вдвоем, если оно не переросло в семейную привычку

– довольно пресное действие, и Нина оказалась серьезней меня:

– Только не ври. Ты ведь зашел по делу.

Иногда честность утаить трудно. Почти так же трудно, как

лицемерие, и я бросил взгляд на постель.

– Я получил больше, чем, то – зачем шел, – я ведь и вправду ни

разу не вспомнил о том, что шел за деньгами.

– Не обманывай. И не путай разные вещи.

– Да ладно. Не хочу тратить слова на ерунду.

– Говори, – спокойно сказала Нина, и я уступил перед ее

безлукавостью:

– Жена звонила. Хочет купить плащ. Просила помочь деньгами.

– Много нужно?

– Двести баксов.

– Тебе надолго? А‑то ведь у меня скоро свадьба.

– На неделю. Не больше.

Нина такой умный человек, что когда у нее спрашивают деньги,

она никогда не предлагает советов. Вот и теперь она встала,

открыла дверцу стенки, постояла, что‑то разглядывая внутри,

вытащила откуда‑то и протянула мне четыре

пятидесятидолларовые бумаги.

– Я не подведу тебя, – я знал, что Нина все понимает, но

какой‑то дискомфорт для меня все‑таки был.

– Знаю. Ты честный.

Когда‑то давно, когда мой старший сын учился в десятом или

одиннадцатом классе, я позвонил ему и сказал:

– Ты растешь, сынок, и пора нам поговорить о вещах, о которых

ты можешь поговорить только с папой.

Вряд ли можно догадаться о том, какого цвета были мои уши,

когда я это говорил. Но я честно проштудировал «1001 вопрос

про это» и «Половое воспитание ребенка в школе». И, когда сын

зашел ко мне, я, нацепив очки – сам не знаю, зачем это сделал,

потому, что в очках только читаю, но я был достаточно

подготовлен для того, чтобы не пользоваться шпаргалками –

собрался для начала рассказать сыну о том, что у девушек

бывают разные периоды, как сын остановил меня:

– Папа, мне Анька на компьютере отпечатала все свои циклы до

конца двадцать первого века. А в остальном, знаешь,

нормальные люди пользуются контроцептивами.

Все‑таки я не зря надел очки.

Мне пришлось только один раз прервать дальнейший рассказ

сына:

– Не так быстро, сыночек, я не успеваю записывать…

– Ну, что, – спрашивали меня потом, – Выяснил, откуда берутся

дети?

– Да. Осталось выяснить главное.

– Что?

– Откуда берутся взрослые…

Одно жалко. Я не успел сказать сыну главного: каждая женщина

– первая и последняя в жизни. Только так нужно относиться к

женщине, если ты мужчина. Может быть, я скажу это сыну потом.

А может, он сам поймет это…

Не только у такого родителя, как я – наверное, у всех родителей

– время постепенно уводит детей. Дети растут, и у них

начинается своя жизнь, а с ней и свои проблемы. А родители

остаются со своим снобизмом – уверенностью в том, что они

знают, как решать проблемы своих детей. Возможно, это

происходит оттого, что свои проблемы родители, как правило,

решить так и не сумели. Зато, уверились в то, что своих детей

они знают хорошо.

История короля Лира – история не про детей, а про родителей.

Возможно, этот вздох заменил ему вращение пальцем у виска:

– Если нажмешь на вот эту кнопку, можешь смотреть мультики…

Именно этот мобильник зазвонил в то момент, когда мы с

Сергеем входили в мою квартиру. Даже не в квартиру – квартира,

это то, что у нормальных людей. В мою среду обитания, в

которой у меня такой же бардак, как и в голове. Так, что если

случится землетрясение, я замечу его результаты не раньше,

чем через неделю.

В принципе, я мог бы получить какое‑нибудь подвальное

помещение из нежилого фонда под мастерскую. Даже больше

того, однажды получил, но как только я с друзьями привел его в

какой‑то вид, оказалось, что оно необходимо ЖЭКу. Я

повозмущался, а потом плюнул на это. Все равно, в мастерской

нужно жить – не бежать же в соседний квартал, если в полночь

голову придет мысль сделать один мазок кистью.

Дело в том, что у нас пруд пруди людьми умеющими рисовать –

кстати, у меня самого по рисунку всегда была тройка. «Отлично»

у меня было по композиции – только никто из этих людей

никогда не станет художником, потому, что ничто не заставит их

встать ночью для того, что бы провести новую линию.

Это не значит, что остальные люди хуже нас, просто у нас есть

крест – то, что заставляет нас проводить линии. И сомневаться в

том, что мы делаем это правильно.

На заре нашей постбольшевистской православизации, один

новоиспеченный православий сказал мне:

– Креститься тебе надо.

– У меня уже есть один крест.

– Какой?

– Сомнения…

Сомнения, это оценка расхождения между целью и результатом.

В определенном смысле, именно мое сомнение мне позвонило

на мобильный телефон «Моторола», подаренный мне моим

старшим сыном.

И, кстати, учившимся с этим сомнением в одном классе.

И совсем недавно.

– Ау, – сказал я в трубку, – В том смысле, что – алле,

лени, честолюбию и подлости, жизни, в которой каждый имеет

то, что заслужил.

– Я уже читал эту книгу, – проговорил мой сын, – Она

называется «Робинзон Крузо»…

Удивительная вещь – говорят, что очень легко любить

человечество, но очень трудно любить человека. У меня

получается наоборот – люблю очень многих совершенно

реальных людей, но совсем не люблю человечества.

Я, вообще не могу огульно любить людей.

И не верю тем, кто говорит, что умеет это делать.

Огульная любовь, по‑моему, это призрение к порядочности

путем уравниловки.

Вошедшие в мой дом, вообще совершили умопомрачительный

прыжок из реальности – они любили нечто, связанное с людьми,

при этом не любя ни людей, ни человечества, и оттого их

лестница любви рушилась в самых неожиданных местах. Это

было видно по тому, как они глядели на моего сына.

И еще, они явно не задумывались над тем, что снобизм каждого

поколения заключается в том, что оно уверено, что конец света

придет именно на него.

На пророков я смотрю с большой тоской – незваная гостья

заговорила с Сергеем вымученной скороговоркой:

– Наступит время, когда тени ваших самых мерзких и зловещих

предков восстанут из гробниц, и вы начнете встречать их на

улицах.

– Это время уже наступило, – пожал плечами мой сын, – И я

встречаю тени зловещих предков у памятника Ленину на

Октябрьской, каждый год первого мая и седьмого ноября…

Этих ребят уже не так легко смутить божьей карой, как нас,

православствующих безбожников, хотя я и не знаю – хорошо это,

или плохо. А «свидетельница» верещала:

– Настанет день страшного суда!

– А этот суд предполагает презумпцию невиновности?

– Что?

– Ничего. Просто, в отличие от вас, я начинаю серьезно

готовиться к процессу…

– Знаю. Я ведь водолаз третьего класса.

Когда меня просят рассказать о Севере, я отвечаю просто:

– Север – это такое место, где северный конец стрелки компаса,

показывает не на Север.

Я всегда стараюсь отвечать просто, хотя бы потому, что простой

ответ трудно понять неправильно. Хотя давно смирился с тем,

что даже если скажешь так, что понять тебя неправильно

невозможно, все равно кто‑нибудь тебя неправильно поймет.

Так, как я устаю сейчас, я не уставал никогда.

Ни в шахте, ни на промысле.

И я не в претензии за это, потому, что сам выбрал свой путь, и

убедился в том, что когда увлечение превращается в работу, дел

становится очень много. И все‑таки три четыре раза в году, мы с

детьми собираемся вместе и едем на рыбалку.

Это здорово, что мне удалось еще с детства подружить детей с

природой. В наше, очень опасное соблазнами и трагедиями

время – природа очищает душу, а, значит, освобождает место в

душе для голоса. Никакие проповеди не могут сравниться с

рассветным лучом солнца, делающим листву прозрачной и

называющим все цвета в природе своими именами, или

временем, когда последнее дневное тепло и вечерние сумерки

сливаются, не противореча, друг другу.

Природа – это первый голос души. И хорошо, что мои дети знают

это.

У одного моего товарища, добрейшего, кстати сказать, человека,

возникли проблемы с сыном, и он рассказал мне о них:

– Просто не знаю, что делать. Я ему икру покупаю, говорят, она

кровь очищает, а сын просит покупать сигареты, – я посоветовал:

– Купи не икру, а корзинку для грибов…

Однажды, когда мы собирались на рыбалку, сыновья в

очередной раз озадачили меня:

– А Пушкина вы читаете? – уже не помню, к чему спросил я.

Скорее всего, это была просто стандартная дань

воспитательскому занудству. Кстати, между всем прочим –

учителем мне тоже побыть пришлось, когда на Обской губе, в

Яптик‑сале, на гусином мысе, я оказался, единственным на

тысячу километров, человеком с высшим образованием, и был

– Так она ведь у тебя спрашивать будет.

– Почему ты думаешь, что она попросит у меня, а не у

кого‑нибудь другого. У той же тети Жанны, например?

Сын ответил с прагматичностью, над которой я никогда не

задумывался:

– Потому, что другим отдавать надо, – потом добавил, – А ты у

нас, папочка, сам по себе – подарок…

– Папа, знаешь, кто такой мустанг? – спросил меня Сергей

однажды.

– Не знаю.

– Это одичавшая домашняя лошадь…

Через несколько минут после того, как сын уехал на

«Линкольне», то есть, пошел своей дорогой, на которой стоял

верстовой камень с двумя стрелками «Правление» и

«Управление», а я остался в неведение о том, указывают эти

стрелки в одном или в разных направлениях, появилась

малышка.

Ее слова: «Узнаешь первым…» – заставили меня вздрогнуть

потому, что я отлично понимаю, что для некоторых новостей я

попросту стар, а она – нет.

Вообще, своими словами, она не раз заставляла меня

вздрагивать, и не всегда мне удавалось это скрыть. Однажды

она сказала мне:

– Трусишка, когда‑нибудь я скажу тебе: «У тебя от меня родился

сын…»

Народ в нашем дворе, как и во всей стране, проживает простой и

бесхитростный. И когда соседа собака покусает, мы не

злобствуем. Потому, что понимаем: какое нам дело?

А, все‑таки, приятно.

Ну, а когда молодая красавица, да еще и успешно делающая

карьеру, ходит по двору, то – ничего не сказать по этому поводу,

это уже почти – жизнь проходит мимо.

– Может она просто маленькая, полоумная проститутка? –

услышал я как‑то. Мы скрываем наши отношения, и я не могу

заступаться за нее открыто:

– Если проститутка, значит не полоумная, если полоумная,

значит не проститутка…

заехать. У вас там хорошие стоматологи. Запиши меня, а то они

записывают только своих.

Не знаю, насколько я свой для наших стоматологов, так как те

несколько зубов, что у меня до сих пор сохранились, я никак не

соберусь отремонтировать, но ответил:

– Хорошо, – потом, не удержался и слегка схамил:

– Только у меня к тебе будет одна просьба.

– Какая?

– Зайди ко мне до стоматолога, – и тут же получил оценку своих

слов:

– Хам, – довольно верную, в данном случае, кстати…

…Один мой знакомый спросил меня как‑то:

– Как ты не путаешь своих жен? – и, наверное, он вполне мог бы

получить в ответ совершенно справедливые рассуждения о том,

что каждый человек незаменим, но у меня было иное

настроение:

– Когда‑то, очень давно, мне пришлось жить в коммуналке с

одним соседом, а мой товарищ, Болягин, известный тем, что все

парикмахерские в Москве, были украшены его физиономией,

или, вернее, прической на ней, жил с двенадцатью соседями, и

на мой вопрос: «Не тяжело ли ему?» – ответил:

– Не тяжело. Потому, что когда ты заходишь в ванную, тебе

нужно думать: мое мыло, или не мое? А мне думать не надо –

точно не мое, – а потом, с грустью, которую даже не попытался

скрыть, я добавил к этому рассказу:

– Вот так и мне теперь с женами – все они, уже не мои…

– Время – час, а ты еще в постели. Хорошо живешь, – несколько

удивленно проговорила жена, хотя и бывшая. И в ее словах мне

почему‑то послышалось не осуждение никчемности моего

существования, а некоторая утаенная зависть. Такая, что я даже

попытался оправдаться:

– Я тебя записал к стоматологу, – какой я все‑таки молодец, что

не забыл это сделать.

– Спасибо, – ответила Людмила, но при этом, мне показалось,

что в ее глазах появилось что‑то кровожадное.

– Извини, я сейчас встану, – сказал я.

– Не надо…

– Думаю, что у… – она назвала фамилию всем известного

олигарха, – никогда не бывает лишних денег.

– Одно отличие меня от него, мы нашли.

– Я не очень твердо уверена в этом, но, по‑моему, иногда ты –

лучше. Особенно, когда ты в небольших количествах. То же

самое, ты говоришь обо мне.

– Что, я говорю?

– Что я гармонична, красива, ношу очки, и в маленьких

количествах очень полезна. И даже знаю, как ты меня

называешь.

– Как?

– Кобра.

– Откуда ты знаешь?

– Я, вообще знаю многое из того, что меня не касается…

– Вообще‑то, мы все не молодеем. Но ты, все‑таки, займись

спортом. А‑то, пополнел, – проговорила Людмила.

Так, между прочим, но мне пришлось ответить:

– Вот куплю кроссовки, и начну бегать по утрам.

– Кроссовки лежат у двери.

– Они рваные.

– Начни бегать. И еще помни, что иногда, люди в стоптанных

ботинках могут кого‑то заинтересовать. Люди в рваных

кроссовках не интересуют никого и никогда…

После ухода Людмилы, в мою жизнь очень своевременно

просунул свой красный нос сосед, который, когда‑то давно,

когда мы познакомились на лестничной клетке, представился:

– Витя, пьющий интеллигент.

Потом, а это случилось еще до того, как мне в голову пришла

простая и здравая идея бросить пить, глядя на свое отражение в

зеркале, я ответил ему.

А может, себе:

– Если пьющий, значит не интеллигент…

Микрорайончик мне достался так себе, средненький.

Рабочий, хрущебостроенный. Помесь между каменными

джунглями, джунглями обыкновенными и необжитой тундрой.

Правда, по весне, когда тает снег, он чем‑то напоминает

исчерпало силы соседа, и он не на долго затих. Потом поставил

вопрос ребром:

– У тебя водка есть?

– Ты же знаешь, что есть.

– Хорошая?

Вот и дожили до времен, когда стали водку делить на хорошую и

плохую.

Мне‑то всегда казалось, что водка, как теща или налет

вражеской авиации, может или быть, или не быть, а хорошей

или плохой она быть не может.

Если мы водку на хорошую и плохую делим – как уж тогда

относиться к тем, кто нас окружает?…

Но сосед был не прост, и решил досконально проверить меня на

широту души:

– А огурец у тебя есть? – по выражению его лица можно было

понять, что человеку можно простить любой недостаток, но

только не то, что у него нет огурца.

Кстати, соленые огурцы мне принесла малышка:

– Я рассказала маме, что у тебя нет соленых огурцов, и она

передала тебе банку своего посола.

– Что ты, ангел, еще маме обо мне рассказывала?..

…После ста грамм с огурцом с Витькой можно было

разговаривать:

– Дело есть, – приступил я.

– Говори.

– Я новый холодильник в прошлом месяце купил. Нужно старый

выбросить.

– Сколько весит?

– Литр, – ответил я, и тут же получил представление об

энтузиазме комсомольцев первых пятилеток. Три «энтузиаста»

появились передо мной со скоростью, наводящей на мысль о

том, что скорость света может быть преодолена, если не в

масштабе всей вселенной, то хотя бы в пределах нашей

лестничной клетки.

Двоих энтузиастов я просто знал в лицо, третьего даже по имени

– Веньяминыч. Объединяло их одно, все трое были

И потому, сейчас легко быть интеллигентом, потому, что – что

это такое – никто не знает.

Когда я говорю об этом, некоторые, начинают меня обвинять во

всем сразу, даже в том, что я никогда не говорил. И главным

аргументом, является – самый идиотский:

– Ты – не патриот.

А патриотизм, между прочим, это лучший источник гонораров в

творческих профессиях, но об этом у «патриотов» говорить не

принято.

Мои вялые возражения о том, что я не понимаю, что такое –

патриот, потому, что любовь к месту своего рождения, как и

любовь к матери, совершенно естественна для любого живого

организма, а уважения к тем, кто называет себя патриотами в

Госдуме, я не испытываю ни малейшего, никто не слушает. И на

мое:

– Что такое наш, доморощенный патриот – партбилет и

евангелие – в одном кармане?

Обычно следует какая‑нибудь галиматья:

– Истинный патриот всегда центрист.

Центризм, по‑моему, это союз импотента со старой девой.

Каким же нужно быть прохвостом, чтобы стать центристом во

времена перемен? И каким же нужно быть посмешищем?

– Понятно, – время от времени отвечаю я на попытку слить

патриотизм и центризм в одну канистру, – Помесь поноса с

запором…

– Это же наша патриоты, – слышу я иногда. Что поделаешь,

больше, чем художники, глупостей слышат только их картины…

Но у меня есть ответ:

– Глисты у нас тоже наши…

Недавно в союзе составляли какую‑то справку обо мне, и

оказалось, что мои картины находятся в семидесяти двух

странах мира. Совсем не плохо.

Для справки.

И для того, чтобы подумать о том, кто сделал больше для славы

российских берез – я, или все патриоты Московской области

вместе взятые?..

черными, на красное – красными, на коричневое – коричневыми.

И каждый раз меня не удовлетворяла не работа, а соучастие,

потому, что очень многим из тех, на кого я работал, нечего было

говорить. Приблизительно тогда же я познакомился с

Константином Ивановичем, и однажды он спросил меня:

– Понравилось?

– Нет, – честно ответил я.

– Что не понравилось? Иллюстрировать?

– Мне не понравилось читать то, что я иллюстрировал.

– А вы напишите, батенька мой, то, что Вам понравится читать.

И я написал, вначале один рассказ, потом другой, потом третий.

Наверное, я просто пришел в ту фазу, когда могу заниматься

тем, что мне нравится…

Иногда, когда я говорю об этом, посторонние люди дают оценку

этого состояния:

– Вы счастливый человек.

– Нет, – отвечаю я.

– Почему?

– Потому, что только тогда, когда занимаешься тем, что нравится

– понимаешь, как многого не можешь…

Я стараюсь писать интересно, потому, что еще недостаточно

известен, как писатель, для того, чтобы писать скучно.

Во всяком случае, я стремлюсь к тому, чтобы мои тексты были

современной хорошей литературой.

– Что такое – хорошая современная литература? – спросил меня

как‑то мой товарищ Андрей Каверин.

Я ответил.

Потому, что ответ я знал:

– Хорошая литература – это та, что рассказывает о своем

времени интереснее и умнее, чем само время рассказывает о

себе.

А современная литература – это литература для людей, за

которыми будущее…

Вряд ли мои рассказы читали многие, но многие мои знакомые

цитируют их довольно часто. И здесь я думаю, что дело в том,

что книги, как и картины должны писаться о большем, чем в них

конкретику, но при этом, в нее не вдаваясь, – Ставь еще литр,

мы его мигом выкинем из твоей квартиры.

– Ну, это вряд ли.

Веньяминыч задумался, и, наверное, пришел к выводу о том, что

заломил за марксизм слишком большую цену:

– Ладно. Давай мы его выкинем за полбанки…

На первый взгляд, события, происходящие в нашей жизни, не

связаны между собой, но на первый взгляд, и звезды на небе

между собой не связаны…

Холсты просохли, и я вполне мог бы сесть за работу. Но это не

удалось, потому, что опять зазвонил телефон.

В своей жизни, я не раз создавал себе проблемы тем, что

что‑нибудь говорил. Кстати, чем, что я молчал, я никогда не

создавал себе проблем.

Приблизительно год назад, я отказался подписывать

коллективную бумагу с требованием демонтировать памятник

Петру, и мне казалось, что мои аргументы очевидны:

– Мы, художники не должны требовать разрушения

произведения другого художника на том основании, что оно нам

не нравится…

Между прочим, я единственный из всей нашей секции, кто имел

более‑менее серьезное право быть не довольным памятником

Петру, потому, что только я представлял свой проект этого

памятника. Все остальные просто ругали, а это не очень

интересное для меня занятие. Скорее это тинейджерство

либерализма – имеешь право ругать, но не ругаешь – уже не

либерал, а какая‑нибудь гадость, вроде социал‑демократа.

На самом деле, бороться «за», куда продуктивней, чем бороться

«против». Правда, у борьбы «за» есть один существенный

недостаток – бороться «против» можно ничего не умея.

Для того, чтобы бороться «за», нужно хоть что‑то уметь

делать…

Мой собственный проект заключался в том, что нос корабля, на

котором стоит царь‑реформатор, выступает из волны, которая, в

свою очередь, переходит в плащ Петра. И в руке царь должен

думаешь – ну и местечко ты себе выбрал.

Мне было бесполезно говорить председателю о том, что история

сохраняется не памятниками, а мемориальными досками, а

главное – правдивыми учебниками истории…

Памятники – это не свидетельства истории, а свидетельства

того, как мы к ней относимся…

…Когда я вошел в зал, толковище живописцев было в стадии

возгорания, только меня не хватало.

Выступала Галкина, которую за глаза называли Палкиной. Еще

совсем не давно, она была секретарем комитета комсомола по

идеологии в архитектурном институте, а теперь стала

художественным критиком. Однажды кто‑то сказал о ней:

– Палкиной нужно дать пятнадцать суток за изнасилование

искусства, – а я не согласился:

– За изнасилование, этого мало, за изнасилование искусства –

много…

Я не очень удивился, когда услышал от нее:

– …Библия учит нас любить людей, – это была середина фразы,

остального можно было и не слушать, чтобы впасть в тоску.

Вообще, я не часто злюсь, не больше ста раз в день, но тут

Галкина меня достала – как будто, кроме как о том, в чем мы не

разбираемся, нам и поговорить не о чем. Впрочем, именно о

том, о чем мы не имеем понятия – чаще всего мы и имеем свое

мнение.

Я сказал:

– Любить людей учит не Библия, а камасутра…

– В конце концов, мы предлагаем восстановить историческую

правду, – попыталась продолжить, несколько озадаченная,

Галкина.

– Есть вещи, куда более важные, чем правда, – сказал я, не

обращая внимания на зарождающийся скандал.

– Что же это, например?

– Например, доброта…

– В конце концов, это просто скульптура, – Галкина умела быть

неостановимой. И мне пришлось ответить ей.

О том, что это, возможно, каинова печать, остальные люди не

знают, да и не надо им этого знать.

За свои услуги, союз изредка берет чисто символическую плату

безропотностью при соприкосновении с лицемерием.

Впрочем, и здесь, он прикрывает каждого своей массовостью,

как сумерками.

Никакими реальными льготами теперь никто из членов не

пользуется, потому, что дефицита нет. Нечего доставать, ни

путевку в дом отдыха, ни мебель для спальни. Все равно, за все

нужно платить деньгами, и я совсем не думаю, что деньги

изобрел дьявол.

Дьявол изобрел дефицит.

Вернее, то, что к нему ведет…

Когда я открывал дверь, телефон уже звонил:

– Привет. Есть заказ на портрет большого человека.

– Заказ – это хорошо.

– Какие у тебя отношения с коммунистами?

– Нормальные. Меня от них тошнит.

– Ну, это у тебя личное.

– Нет, общественное…

Звонил Эдик, один из тех, что все знают, но ни к чему не имеют

отношения. Иногда он поставлял мне заказы, при этом,

наверняка, не плохо наживаясь на мне – вокруг любого

художника, величиной больше мизинца, таких эдиков крутится

целая стая. И, в определенном смысле, их число – это критерий

величины художника.

– Мне казалось, что твоя жизнь это учебник здравого

конформизма, – проговорил он.

– Учебник здравого конформизма – это светофор на

перекрестке, – проговорил я…

То, что я не символ принципиальности, мне понятно давно. Это в

наше‑то время, когда выясняется, что я единственный, кто был

комсомольцем, ходил на выборы и на демонстрации. Так и

встает картина из прошлого: на мавзолее все политбюро, а по

Красной площади, в гордом одиночестве, бреду я с тысячей

транспарантов на плече.

президент – нет.

Хотя голосовать я, наверное, пойду за президента, а не за

соседку.

Видимо, выбор президента и выбор темы для картины – это

совсем разные вещи.

Почему‑то мне кажется, что президент понял бы меня, если бы

слышал наш с Эдиком разговор. Ведь наш президент, это

обычный нормальный человек.

Только те, кто его окружает, все время боятся и ему, и себе об

этом сказать.

…Очень давно, когда я болтался по Уральским горам, меня

попросили написать портрет Брежнева для секретаря местного

райкома.

– Задница, – просто сказал тогда Ваня Головатов, толи обо мне,

толи о Брежневе, – Помни, у генсека, задница такая большая,

что начинается с задницы секретаря провинциального райкома…

– Ты считаешь, что у нас плохой президент? – все пытался

докопаться до истины Эдик.

– Я ничего такого не считаю. Особенно, по сравнению с нами

самими…

Дальше трепаться с Эдиком мне не позволил звонок в дверь.

Очень приятный звонок, потому, что своего старшего сына, я не

видел давно.

– Сашка! Откуда ты? – только и оставалось сказать, – Мама

говорила, что ты ездил в Бельгию.

– Это, пап, было давно. Я теперь из Швеции.

– Ну, проходи же.

– Пап, я на минутку. Мы не в Шереметьево сели, а во Внуково.

– Ну, что же так?

– Папа, не обижайся. На днях приеду, все расскажу, а сейчас

меня такси ждет. А это тебе, – он протянул сверток, – Нам

конфет там надарили, просто засыпаться. Ты извини, они в

пакете, мы их с реквизитом через таможню провозили.

– Ты лучше маме конфеты отвези.

– Папа, всем хватит. Ну, я побежал.

– Подожди. Какие хоть у тебя планы?

время, когда я собрался сесть за работу. Кстати, любимая

работа – это очень простая вещь. Я могу заниматься ей в любое

время, и только усталость может меня остановить.

Труд художника – это тяжелый труд, но он стоит особняком,

потому, что это труд благодарный. Ни врач, ни юрист не имеют

такой бескорыстной благодарности, как художник. И, в отличие

от других, в отличие от писателя, композитора или певца –

благодарность художнику, как правило, персонифицированная.

Его благодарит не человечество, а совершенно конкретный

человек – тот, кому, в конце концов, достается картина. А вот

ругают художника от имени человечества, как и поэта. Адвоката

или врача, наоборот, ругают реальные люди.

Есть еще одно отличие работы художника от всех остальных

работ. Для любого человека, эффективный труд это условие

материального благополучия, а, следовательно, свободы. Только

для художника свобода является условием эффективного труда.

Никогда я не испытывал проблем с состоянием, которое

обыватели называют вдохновением. Никогда у меня не было

недостатка в темах. Наоборот. Скорее мне не удается успевать

за замыслом.

Картины свои я строю особенным образом. Этому научил меня

профессор Плавский, у которого я учился. Между прочим, как

выяснилось потом, меня одного, из всех своих учеников:

– Если ты пишешь цветы, думай о том, для кого они собраны.

Если пишешь берег реки, думай о том, с кем бы ты хотел

оказаться на этом берегу.

И теперь я понимаю, что букет для матери отличается от букета

для любимой девушки, и стараюсь передать это. А когда я пишу

дерево, я представляю не дерево, а то, что я хотел бы гулять

под этим деревом с красивой женщиной.

В природе я передаю свое настроение, и потому, мои пейзажи не

о природе, а о человеке.

Луч солнца, для меня, важнее, чем выписанная ветка.

И потому, когда обычные художники пишут сарай, у них

получается сарай, а у меня – приют отшельника или место

встречи влюбленных – в зависимости от того, что я хочу сказать.

Искусство богаче, чем настаивание на сходстве. Да и вообще,

– Будут трудности с транспортировкой.

– Никаких проблем. Я лечу на собственном самолете.

Этот человек никогда не дает мне понять то, что он богат, а я

нет. И потому никогда не платит мне больше, чем я прошу.

А я никогда не прошу у него больше, чем обычно. Тоже не даю

ему понять, что я не богат, а он богат очень…

Когда садился за мольберт, я подумал: «Ну, ничего – работать я

все равно должен был сегодня, потому, что в мире ничего

вчерашнего еще не разу не было»…

В тот момент я не знал, что самое главное и сложное мне еще

только предстоит.

Начиная работать, я обычно отключаю городской телефон. Если

что‑то срочное, можно позвонить на мобильный.

И мобильный телефон зазвонил:

– Папа, помнишь, я привозил к тебе своих

друзей‑искусствоведов, – Звонил Сережка. Вообще‑то дети не

балуют меня суточной многоразовостью общения. Но я не

насторожился, – Я сегодня встретился с ними, и они сказали, что

у тебя хорошая техника, но нет своего творческого лица. Ты

пишешь все – и абстракцию, и реальные картины, и

импрессионистические.

– Просто, каждую задачу я решаю тем способом, который

кажется мне адекватным.

– Но они говорят, что через сто лет тебя никто не поймет и не

сумеет выделить.

– Знаешь, Сережа, перезвони мне на обычный телефон. Сейчас

я его включу.

Встать со стула, включить телефон, дождаться пока сын наберет

номер – все это занимает не больше минуты.

Ровно столько времени мне было отпущено судьбой на то, чтобы

сформулировать отчет за все, что я сделал, делаю и буду делать

в своей жизни, перед поколением своих сыновей…

– …Искусство имеет, весьма двойственную, с точки зрения

морали, цель. Оно делает события, от утра в сосновом бору до

легче.

А то, что слава досталась Колумбу, так может, вперед ведет не

слава, а ощущение того, что мир оказывается малым?..

Но, даже не в том, что я тебе сказал – самое главное.

Дело в том, что я создаю свой мир, а не копирую тот мир,

который есть. Мои картины о том мире, каким окружающий нас

мир только может и, по‑моему, должен стать.

Художники, о которых говорят твои знакомые, иногда мастерски,

пишут, скажем, берег реки и, в конце концов – елку или березу.

А, что бы ни писал я – я всегда пишу человеческие желания. И

потому в их картинах сарай остается сараем, а у меня

получается место встречи влюбленных или приют отшельника.

В их картинах нет ничего такого, что можно было бы не понять.

Они, даже если мастеровиты, но просты.

И потому, их картины могут нравиться или не нравиться.

Но, их картины не способны удивить.

А мои картины удивляют.

И пусть в моих картинах что‑то не понятно с первого взгляда, но

они адекватны сложности и многообразию содержания того

мира, о котором я стараюсь рассказать.

И еще: главное – я всегда пишу наше желание завтра жить

лучше, чем сегодня.

А, значит, мои картины о мечте.

После моих, довольно сбивчивых слов, несколько секунд и я, и

сын молчали. Потом он сказал:

– Ты, папа, не обижайся на них. Они не искусствоведы, а помесь

интернета с Нострадамусом. Кстати, папа, а ты сегодня

чего‑нибудь ел?

Когда я пошел на кухню, то обнаружил, что у меня нет хлеба…

Пока я бродил по словам, вечер действительно наступил.

Оставалась не много – то, чем я, собственно, собирался

заняться с утра – поработать.

Теперь, когда стемнело, у меня, наконец, появилась возможность

заняться этим.

И можно считать, что день прошел.

Довольно сумбурный день. Как все мои дни.

Не произошло ничего особенного, но произошло все, что должно

Невероятная и веселая история о Маринке,

деньгах и многих других вещах

В своем философизме, я, возможно, приближаюсь к классикам

этой науки. Во всяком случае, мне не раз приходилось

убеждаться в том, что я, как и отец диалектики, Гегель, ничего не

понимаю в материализме, и, так же как основоположенник

материализма Фейербах, совершенно не смыслю в диалектике…

– Есть две вещи, которые не перестают меня поражать, – сказал

мне как‑то Андрюша Каверин, подающий большие надежды

художник, – Закат на реке теплым вечером и моральные

принципы Маринки.

Ну, что же, художнику нужно верить, даже тогда, когда он говорит

правду…

…Я зашел в аптеку потому, что меня замучила бессонница.

Такое со мной случается, когда я работаю слишком много или

слишком мало. Первое происходит оттого, что совести не

хватает моим заказчикам, второе – оттого, что мне.

Зачем в аптеку зашла Маринка, менеджер по продажам в

Художественном салоне‑на‑Киевской, я, честно говоря, так и не

понял:

– Да так, хотела посмотреть что‑нибудь по женским делам. А‑то

муж не доволен.

– Что‑нибудь возбуждающее? – зачем‑то спросил я.

– Петр, ты что? Возбуждающее – мне? Успокаивающее.

В твои годы, ты должен лучше знать женщин, – хотя она

завершила свое удивление довольно спорным утверждением,

мне пришлось ей открыть главную мужскую тайну:

– Чем больше узнаешь женщин, тем меньше их знаешь…

– Ну и нашла что‑нибудь? – спросил я.

– Вообще‑то нашла. Только у меня денег нет. Одолжи двести, –

я так и не понял – это был завуалированный вопрос или

откровенное указание к действию. И потому ответил:

– На, – сказал я, чувствуя, что она легко заявляет свои права на

все подряд.

Возможно, женщинам давно уже так же глупо говорить о своем

– …Кстати, был со мной недавно такой случай: иду я как‑то,

никого не трогаю. Идей нет, денег, как ты уже догадался, тоже, –

Маринка рассказывала толи мне не, толи самой себе:

– Смотрю, у Каверина окна настежь.

Ну, я и зашла.

Каверин обрадовался, и набросился на меня без всяких

разговоров, будто я ему не любовница, а жена.

Когда я уходила, он подарил мне картину.

Пришла домой, говорю мужу: «Вот картину купила. Нужно Светке

деньги отдать…»

Муж обрадовался, и набросился на меня без всяких разговоров,

будто я ему не жена, а любовница.

А потом говорит: «Вот тебе деньги. И поблагодари Светку…»

Так и получилось. Ничего не было, а вышло, что: Каверин

получил меня. Муж получил меня и картину. А я получила

Каверина, мужа, картину и деньги.

А еще говорят, что из ничего, ничего не выходит.

– Ты сделала то, что пока не удалось человечеству.

– Что? – удивилась Маринка, видимо впав во всеобщее

заблуждение о том, что просвещенному человечеству удается

все.

– Опровергла Ломоносова…

Маринка посмотрела на меня чуть внимательнее, чем обычно, и

в этой внимательности, как мне показалось, проскользнула

ирония, а потом сказала:

– Я еще и подтвердила Эйнштейна.

– Ты это о чем? – спросил я, несколько озадаченный не столько

возможным опровержением гения, сколько тем, что фамилия

Эйнштейн Маринке оказалась знакомой.

– Совместила пространство и время.

– А это – как?

– На даче у свекрови копала грядку от забора до одиннадцати

часов…

Шутка – так себе. С бородой, по крайней мере, с тех времен,

когда у меня самого еще бороды не было. Новизна была в том,

что в моем представлении о природе вещей Маринка и

Эйнштейн раньше как‑то не пересекались.

– Если я буду говорить только правду, разве ты не сочтешь меня

сумасшедшим?..

Уже уходя, Маринка повторила:

– Хороший ты человек, Петя. Даже жаль, что я влюблена в

Каверина…

Потом она ушла, легкая, как человек и как его утренний сон.

Не как корабль или поезд, а как почтальон, приносивший из‑за

окоема доброе письмо.

А я остался и задумался над вопросом:

– Что же все‑таки лучше?

Когда женщина, находясь с тобой, думает о другом, или,

находясь с другим, думает о тебе?..