Аннотация

История любви, в которой, кроме ответов на многие вопросы,

стоящие перед нами, сфомулирована Российская Национальная

идея…

Николай Удальцов

Поэтесса

Моя Родина может

назвать меня неправым,

но не признать того, что я прав,

не сможет даже моя Родина…

…По‑над городом лег смог…

Белый снег засыпал зелень трав…

И, наверно,

если б я смог,

Я б, конечно,

был всегда прав…

На обложке картина автора. Ее название:

«…Выше дороги – трава.

Выше травы – холмы.

Выше холмов – деревья.

Выше деревьев – небо.

Выше неба – мечта.

Но увидеть все это может только тот, кто на дороге выше

травы…»

однажды вице‑президент от кого‑то из друзей и не запомнил –

от кого? Как не запомнил того, по какому поводу были сказаны

эти слова…

…Президент клуба носился по различным поэтическим

конкурсам и фестивалям авторской песни, где регулярно

получал лауреатские дипломы и другие награды, а

вице‑президент за неимением иных обязанностей таскал за

президентом электрическую аппаратуру.

Так как работы было мало и она не оплачивалась,

вице‑президент волей‑неволей стал задумываться над тем, чем

бы ему поразнообразить свою жизнь в клубе.

Для начала он стал целовать своему президенту руки.

Потом – целовать президента в щеку.

И однажды его губы, скользнув по щеке, перебрались на шею, а

рука, пользуясь президентским молчанием, расстегнула батик на

груди президента.

Лишь после того как вторая рука вице‑президента прошлась по

спине в поисках застежки, президент разжал губы:

– Лифчик французский.

Застежка спереди…

…Президентом клуба современного искусства «Белый конь»

была очаровательная женщина, поэтесса и бардесса Лариса

Алова.

А вице‑президентом был я – человек, по моим наблюдениям,

являющийся центром Вселенной.

Во всяком случае, куда бы я ни приезжал, на западе от меня

всегда оказывался запад, на востоке – восток, на севере – север,

а на юге – юг.

Более того, даже если я забирался в горы или опускался с

аквалангом ниже уровня моря, верх все равно находился над

моей головой, а низ – прямо под моими ногами…

…Мы с президентом и до этого часа доверяли друг другу, а

потом наше доверие распустило свои ветви так широко, что

переросло разумные пределы – Лариса стала позволять мне

читать свои дневники.

Хотя лично мне кажется, что в анналах церковной истории

данная ситуация описана не вполне верно.

И, возможно, Господь не проклял их, а, как старый добрый

дедушка, просто махнул рукой, прошептав: «Да ладно, чего уж

там…»

Впрочем, на лавры Адама и Евы мы не претендовали.

И даже не вспомнили о прародителях, потому что нам было не

до их ошибок.

Ошибки мне и Ларисе предстояло сделать свои.

И судьями себе быть могли только мы сами.

Удивить могло лишь одно – то, что произошло, не удивило нас.

Что ж, смертные грехи давно бессмертны.

Может, потому, что некоторые из них на удивление приятны.

У Ларисы, как у всякой хорошей поэтессы, вышло на эту тему

стихотворение.

И это меня тоже не удивило, ведь настоящие поэты пишут о том,

в чем разбираются.

Или, как минимум, о том, в чем хотят разобраться:

Слова Писанья сказаны для всех.

И их, конечно, слышал всяк, кто смертен.

Но есть один бессмертный смертный грех.

Я даже знаю –

почему он так бессмертен…

– …Отчего это случилось с нами только сейчас? – ничего другого

не пришло мне в голову. – Отчего – не раньше?

– Раньше я хотела понять, что ты за человек, – Лариса говорила

тихим, смирным голосом. И мне показалось, что эти слова она

произнесла не для меня, а для себя.

– Теперь ты поняла это?

– Не знаю. Но мне очень важно это понять.

В этих словах Ларисы не было ничего неожиданного – если я

постоянно думал о том, кем является она – она рано или поздно

– выбирать неволю.

Ее неволя

– выбирать свободу…

Позвонив мне наутро и прочитав эти стихи, написанные ночью,

Лариса продемонстрировала мне, что уже приступила к

реализации плана возвращения нравственных долгов

человечеству.

А мне пока нечего было ответить на ее вопрос:

– Что ты делаешь? – и потому пришлось сказать правду – не

всегда верный, но все‑таки выход.

А уж вход в новую ситуацию – почти всегда:

– Опровергаю, – честно признался я.

– Что? – удивилась Лариса, продемонстрировав чисто женское

отношение к окружающему нас миру – услышав тон, которым

был задан ее вопрос, можно подумать, что мир таков, что в нем

нечего опровергать.

– Опровергаю утверждение о том, что единственной формой

существования материи является движение, – произнося эти

слова, я вздохнул. И мой вздох с одинаковым успехом можно

было отнести и к несовершенству законов, определяющих наше

представление о мироздании, и к моему собственному

несовершенству.

Лариса, подумав немного, выбрала несовершенство мира, и не

обозвала меня банальным лентяем.

Она просто спросила:

– Это как это может быть?

– Недвижимо валяюсь в постели.

– А ко мне вчера вечером приходил мой бывший муж.

– Зачем? – ревность коснулась моего сердца своим

затупившимся от многократного применения копьем.

И мне не стало за это стыдно – ревность осуждает только тот,

кому она недоступна.

– Зачем? – повторил я.

– Не знаю, – даже по телефону я услышал то, как улыбнулась

моя поэтесса:

– Он корреспондент нашей местной газеты. Экономический

чему могут прийти – еще не понятно…

…Вообще‑то, с женщинами я стараюсь не спорить.

И даже как‑то высказал мысль о том, что с женщинами можно

спорить только в двух случаях:

– Первый – это когда мужчина хочет с женщиной поссориться.

– А второй? – спросил меня кто‑то.

– Что – второй?

– Второй случай, когда мужчине можно спорить с женщиной?

– Когда мужчина – глупец…

…Впрочем, начало спора о культуре было несложно вспомнить,

потому что это был спор совсем не о культуре.

О жизни.

А значит, это, ко всему прочему, был еще и не спор.

Лариса сказала что‑то о том, что на культуру выделяется мало

денег, и я ввязался, вместо того чтобы промолчать:

– Следовательно, худо без добра все‑таки есть.

– И что же это такое – «худо без добра»?

– Наше Министерство культуры без денег.

А потом, после нескольких извивов мысли и блужданий по

словам, был ее вопрос о моем ауросимволизме.

– …Ты, Лариса, – ответил я, своим вздохом изображая полную

безысходность ситуации, – ничего не понимаешь в

ауросимволизме потому, что ты – женщина, веками угнетаемая,

по забитости своей не знающая иных забот, кроме поиска избы,

в которую ты могла бы войти. При условии, конечно, что изба

непременно окажется подожженной с четырех углов. И то только

после того, как переостанавливаешь всех мчащихся во весь опор

коней.

И ауросимволизм – явление для тебя непонятное потому, что он

с судьбой не борется.

Ауросимволизм не воюет вообще ни с кем.

Потому что то, как выглядит событие, ауросимволизм заменяет

представлением художника о том, как выглядит содержание

этого события.

Ауросимволизм – это попытка заменить факт сущностью.

– И в чем же сущность факта? – спрашивают меня каждый раз,

– Что?

– Не надейся на то, что ты сама себя поймешь.

– Почему?

– Потому, что творчество – это осознанное стремление

заниматься неосознанным.

– Интересно.

– Что – интересно?

– Что такие умные мысли первыми приходят именно в твою

голову, а почему‑то не в мою? – улыбнулась Лариса. И я отвел

душу тем, что перевел дух:

– Первое, что должно приходить в голову человеку, это то, что

то, что приходит ему в голову – приходит в голову ему не

первому.

Лариса помолчала, склонившись так, что под распущенными

волосами не стало видно ее лица, а потом тихо сказала:

– Ясно.

– Что – ясно?

– Что ты – болтун.

Ауросимволизм… Творчество…

Да ты просто рассказал о том, почему женщины хотят рожать

детей…

– …Просветитель, – улыбнулась Лариса и, кажется, даже

показала мне язык. – Давай, просвещай народ.

Только это – зря.

– Почему это – зря? – почти серьезно вступился я за народ.

– Потому, что есть мнение: просвещай народ, не просвещай…

А он все равно останется… народом…

…Этот разговор происходил в концертном зале нашего клуба,

помещении человек на сто пятьдесят, с хорошей акустикой,

позволяющей не только слушать, но и молчать.

Но, даже помолчав, связи между тем, что говорил я, и тем, что

сказала Лариса, я не нашел. Видимо, это произошло потому, что

она постоянно оказывалась очень сложным человеком.

Поэтому мне было с ней легко.

Я давно заметил, что мне легко со сложными людьми.

Мне тяжело с простыми.

превращаться в ворованные, моя приятельница, журналистка

Анастасия, сказала мне:

– Петька, начни писать иконы.

За это скоро будут хорошо платить.

– Я пробовал писать святые лики, – признался я. – Потом

бросил.

– Почему?

– Потому, что когда я пишу святых, у меня получаются святые.

– Тебя что – это не устраивает?

– Не устраивает.

– Почему?

– Потому, что я хочу, чтобы, когда я пишу святых, у меня

получались бы хорошие люди.

– Разве когда получаются святые – это плохо? – Анастасия

смотрела на меня очень внимательно, и в ее взгляде сквозь

обычного и временами порядочного человека постепенно

начинал проступать журналист.

Как маслянистое пятно на промокашке.

– Вполне возможно, что это совсем не плохо. Как минимум, это

традиционно и привычно для окружающих. И, вполне возможно,

это исторично. Так что, может быть, это – даже хорошо, –

согласился я, сам не зная, с чем соглашаюсь.

Потом, увидев, что таким односложным ответом мне не

разрешить проблемы, я дал развернутую, многообразную и

всестороннюю характеристику ликописания святых:

– Скучно…

…Иногда мой ауросимволизм, особенно его доведенную до

гиперации форму, путают с абстракционизмом.

Но – это совсем разные вещи.

Абстракционизм – подтверждение реальности мысли.

И – реальности мира.

Если есть от чего абстрагироваться – значит, мир реален.

А ауросимволизм – это попытка пройти по грани между

реальностью и ее внутренним содержанием. И с этой грани

взглянуть на окружающий нас мир.

Абстракционизм – это утверждение мира, а ауросимволизм –

погружение в его мечту.

– Все‑таки картина должна изображать все так, как должно быть

в жизни, – не унимался мой визави, и мне ничего не оставалось,

как согласиться с ним:

– Да, – ответил я, избрав самую конформистскую форму

продолжения спора – согласие с оппонентом, – только есть одна

загвоздка.

– Какая?

– Так, как должно быть в жизни – в жизни никогда не бывает.

– Ну, а как же – реальность?

– Отсутствие реальности тоже – реальность.

– Почему?

– Потому что любой художник – немножко конкурент с Творцом

того мира, который его окружает.

– Но ведь ты же пишешь пейзажи?

– То, что я пишу – это не пейзаж.

– А что?

– Ваше желание быть счастливыми.

Ваше желание завтра жить лучше, чем сегодня…

…Впрочем, большую часть времени я занимаюсь тем, чем

занимаются многие художники – фиксирую то, что вижу.

Правда, в этом случае мое существование кажется мне каким‑то

тиражированным и бессмысленным, как существование солдата

в строю на параде.

В таких случаях я – как все.

И, может быть, хорошо, что – кто такие «все», я не знаю, хотя

сталкиваюсь с ними довольно часто.

Ну что же.

Признаваясь в незнании – точно не ошибешься…

– …Мне нужна картина шестьдесят на метр, в золотой раме, –

позвонил мне однажды заказчик. – Вы сможете написать?

– Если вы покупаете картины по размерам, то, конечно, смогу.

– Вы ошибаетесь, когда смеетесь надо мной.

– Не ошибаюсь, потому что я не смеюсь.

– А что же вы делаете?

– Обливаюсь слезами.

технологий, в этом искусстве нет.

Скорее, это – каменный век творчества.

Его мастодонтничество.

Современное искусство вполне способно спокойно и даже тихо

говорить новое обо мне, человеке, его современнике. А оно –

зачем‑то громко кричит о себе.

Я уверен, что это не проблема искусства. Скорее, это –

проблема авторов.

Да и эпатаж – это, в конце концов, всего лишь попытка дурака

привлечь внимание к своей глупости.

Когда мне говорят, что куча грязного белья на подиуме – это

современное искусство, я вспоминаю, что к пятницам у меня в

ванной собирается такая масса этих шедевров, что впору

нью‑Лувр открывать. И брать по десять евро за вход.

О том, что я сам готов заплатить за то, чтобы этого бардака

никто не увидел, я обычно не говорю, но не верю, что кучу

мусора воспринимают как шедевр избранные.

Если только этих избранных не из той же кучи мусора выбирали.

– Это – современное искусство, – заявил мне на каком‑то

очередном «биенале» человек, работавший на этом сборе

ведущим.

– Я не знаю, искусство это или нет.

Но думаю, что точно знаю, что оно не современное, а

безвреме́́нное.

– Почему?

– Потому что, по‑моему, оно одинаково бессмысленно и

ненужно в любое время…

– …Может, ты, – сказала мне однажды журналистка Анастасия, –

просто слишком культурен для современного искусства?

Потом немного помолчала и добавила:

– А может, современная культура недостаточно культурна для

тебя?

Когда я повторяю что‑то подобное, меня обычно спрашивают:

– Так что же выходит: современного искусства нет? – В ответ я

пожимаю плечами и повожу головой из стороны в сторону:

– Оно должно быть…

…Даже если его нет.

пообщаться персонально.

Это была хоть и откровенная, но все‑таки искренняя ложь. Уже и

не лицемерие, а так, игнорирование факта…

…Вообще‑то наш классик был явлением скучным, и сам навязал

нам себя.

Классики как праздники: иногда приятны, но всегда навязчивы.

Но он пообещал телевидение.

И потому, если бы нам пришлось везти ему формальное

письменное приглашение – то это приглашение пришлось бы

везти мне.

А мне этого не хотелось.

Не потому, что мне было лень вставать и ехать – на подъем я

человек легкий. И не потому, что я не люблю наших классиков.

Просто наши великие слишком беззастенчиво заставляют

любить себя еще при жизни.

Этого я не люблю.

И не люблю тех, кто это любит.

В конце концов – это просто не честно…

– Ой! Подожди! – воскликнула Лариса на другом конце

телефонной проволоки.

И я едва не вздрогнул:

– Что случилось?

– На плиту кастрюлю поставила и забыла.

Не вставай пока.

Подумай.

Я тебе перезвоню, – крикнула мне в трубку Лариса, и у меня

появилась возможность выбирать – о чем подумать.

И этот выбор определился ситуацией…

…Моя собственная неспособность стать классиком стала мне

очевидна уже давно.

Наверное, потому, что, хотя делаю я глупости почти так же часто,

как классики, по крайней мере среднего калибра – говорить

глупости я стараюсь значительно реже.

А у классиков говорить глупости считается пренепременнейшим

атрибутом классицизма.

Ведь непротивление злу – это прежде всего неосуждение зла…

…Бородатый граф довольно ехидно перемигивается с другим

классиком, тоже, впрочем, бородатым.

Они у меня на стене рядом, и перемигиваться им легко.

Впрочем, с человеком, сказавшим, что красота спасет мир,

перемигиваться легко даже неклассику.

Особенно если вспомнить Елену Прекрасную, безусловно,

«спасшую» троянский мир своей красотой.

Вот только при этом хотелось бы узнать мнение Приама по

этому поводу.

Слишком простое спасение придумал этот классик для мира.

Так и хочется решить – вот понастроим красивых домов,

понапишем красивых картин, понаговорим красивых слов – и

мир уже почитай спасся.

Жаль только, что все это – ерунда.

Я думаю, что красота – лишь некая компенсация миру за то, что

мир ворует у себя своей жестокостью, черствостью, жадностью.

Глупостью, наконец.

А с другой стороны, красота – это жертва, которую мир

принимает от людей в свое оправдание.

В оправдание своей обыденности.

А чего стоит его, любимая попами фраза: «Если Бога нет – то

выходит, что все можно…»

По‑моему, как раз наоборот – если есть у кого выпросить

прощение, то можно все.

Совершил любую пакость, покаялся, вымолил отпущение грехов.

И порядок.

Можно уже и не мучиться.

Вот если не у кого выпрашивать прощение, если остаешься со

своими поступками один на один, если совершаешь что‑то

такое, что сам себе простить не можешь – то причем здесь: есть

Бог или нет?..

…В определенном смысле классикам было очень легко: легко

бороться за истину, когда не знаешь с кем и где борешься.

Когда борешься как бы, вообще.

– Чему завидовать? – удивилась Лариса. – Тому, что какой‑то

австрийский гомик всадил ему пулю в живот?

Она ответила, ни секунды не раздумывая, и мне ничего не

оставалось, как вздохнуть:

– Гомик был французом…

…Своими мыслями о классиках я как‑то поделился с друзьями,

не прямо, конечно, а наведя на свои мысли легкий макияж.

И с тех пор зарекся это делать, потому что ничего разумного из

этой затеи не вышло.

Художник Андрей Каверин – он молодой, и пока любая новая

тема это его тема – ответил мне: «Классика не в том, чтобы

объяснить мир каждому человеку в отдельности.

И классики не для того, чтобы сказать что‑то самое главное –

самого главного они сказать не могут, потому что мир классики –

это обобщение.

Для классиков – мир – это низведение главного до уровня

школьной программы.

Не так, чтобы кто‑то понял мир в меру своего развития, а так,

чтобы поняли все и поровну.

По большому счету классика – это разновидность ширпотреба.

Именно поэтому по рецептам классиков мир и не может быть

построен».

Художник Григорий Керчин сказал что‑то о том, что классики

создают в мире систему координат, и даже их ошибки

представляют интерес потому, что их ошибки – классические.

А потом пожал плечами.

И только поэт Иван Головатов дал по‑настоящему, глубокую

оценку моим словам:

– Старик, ты все слишком серьезно воспринимаешь.

Тебе нужно взять отпуск и банально выспаться.

Потом все так и получилось.

Отпуск я взял.

Правда, не сразу.

А тогда это показалось мне ерундой. Хотя и заставило меня еще

– Ну почему? Вдруг все‑таки что‑нибудь новое он скажет? –

Лариса, кажется, была расстроена тем, что наши усилия могут

пропасть всуе. И мои слова должны были ее успокоить:

– Он не скажет ничего нового потому, что с тех пор как люди

узнали, что плоская Земля не покоится на трех китах, а является

шаром, летящим в пустоте, ничего по‑настоящему нового

сказано не было.

В этом вся проблема новизны.

– Эх, изобрели бы люди что‑нибудь такое, совсем новое, чтобы

– раз! И все проблемы оказались бы решенными.

– Что‑нибудь такое? – переспросил я Ларису. И пожалел, что

телефонная трубка не может передать мою улыбку.

Особенно ехидную:

– «Что‑нибудь такое», Лариса, от всех проблем уже давно

изобретено.

– И что это?

– Цианистый калий.

Разговор стал принимать довольно глупую форму, и я перевел

стрелки:

– Впрочем, ладно.

Вечером соберемся на пару и послушаем.

– С кем это ты собрался «на пару» – надеюсь, будет полный зал.

– Ну, вот и соберемся на пару – мы и прогрессивное

человечество.

Наш разговор закончился на этой минорной для эпохи ноте, и я

понял, что мне пора вставать…

…По телевизору показывали что‑то невероятное и

бессмысленное одновременно – то ли экономиста академика

Глазьева, наконец‑то понявшего, чем рыночная экономика

отличается от плановой, то ли Дженнифер Лопес в одежде.

Так что за первой чашкой кофе я волей‑неволей попробовал

вспомнить, что мне известно о нашем сегодняшнем госте.

Оказалось, что, кроме сплетен, я ничего не знаю.

А сплетни – вещь нечестная. С некоторых пор мне это известно.

С тех самых, как меня стали считать настолько старым, что

сплетни обо мне самом перестали кого‑нибудь интересовать.

страны наконец‑то находил человека, который, в отличие от

предыдущих лидеров, по‑настоящему понимал его творчество.

И после долгих и мучительных раздумий начинал признаваться в

этом на всех перекрестках, до тех пор, пока лидер оставался у

власти.

Иногда отдельные злые языки называли классика

конформистом. И тот, по бедности языка, отражал подобную

клевету словом: «Злопыхатели».

И то сказать, какой там может быть конформизм, когда человеку,

наверное, просто нравилось нравиться тем, кто сам себе

нравится во власти.

Еще во время «перестройки», когда чуть не каждый начал искать

свои дворянские корни, классик не только выяснил, что имеет

родство с Рюриковичами, но даже придумал себе родовой герб.

Девиз додумала молва: «Плевал я на общественное мнение,

если есть официальное».

И то сказать, возможно, наплевательство – это и есть первый

шаг к идеальной жизни.

Думаю, классик наш был искренним.

Хотя бы потому, что во все времена находил способ получить за

свои поступки – деньги.

Правда, среди мелочно‑ханжеских недоброжелателей классика

нашлись такие, что раскопали интервью, данное «рюриковичем»

газете «Крымская правда» в тысяча девятьсот шестьдесят

третьем году, в котором классик рассказывал о своих

генетических связях с Карлом Марксом.

Впрочем, у кого из нас нет недоброжелателей.

Может, у классика, как у многих, были проблемы с памятью. А

может, у него, как у еще больших, наоборот, никаких проблем с

памятью не было.

Просто память его была ликвидной и свободно конвертируемой.

Как там выходило на самом деле, никто не знал, и разобраться

не пытался – классик окружил себя стеной. Не то чтобы –

непроницаемой, а какой‑то очень скучной.

6

…Не помню, были ли у меня предыдущие жизни, и не знаю –

будут ли последующие, но в этой жизни я тратил время попусту

несметное число раз.

И если бы не Лариса, эта несметность увеличилась бы еще на

один день.

Не то чтобы мне нечего было делать, но иногда состояние

случается таким, что не можешь не только работать – думать

способен только об одном.

И это «одно» у меня в данном случае называлось совсем не

работой.

Даже неприятности, которые у меня скопились со временем,

отстали, потому что я перестал о них думать. При этом мысли в

моей голове бесчинствовали, и это было стриптизом замыслов –

как только я это понял, выбора у меня не осталось.

Для того чтобы поводиться страстям, я уже слишком немолод,

но может, просто страсть не всегда интересуется паспортными

данными.

Впрочем, разобраться мне в этом не пришлось, потому что

раздался телефонный звонок – и тогда я ощутил, что такое

надежда.

Мне захотелось, что бы вновь позвонила Лариса и поторопила

меня.

Поторопила – куда?

Вперед, конечно.

Или – начально…

…Звонила моя старинная приятельница, журналистка Анастасия.

В последнее время мы видимся с ней нечасто, а слышимся еще

реже.

Дело в том, что после того как Анастасия разбила две машины:

новый «Фольксваген» ее отца и подержанную «Шкоду» матери –

она решила, что водить машину она умеет. И теперь приезжает к

знакомым на допотопной «Мазде», выделенной ей редакцией, не

тратя время на телефонные звонки:

– Петька, ты чем занят?

– У меня теперь одно занятие, Стася.

Стася поняла мое безразличие к ее язвительности.

И, как женщина, изменявшая очень многим мужчинам, в том

числе и мне, она ответила:

– Знаешь, Петя, я никогда не думала, что для верности могут

быть какие‑то другие серьезные поводы.

Возникла небольшая пауза, а потом Анастасия тихо спросила:

– Петя, ты случайно не влюбился?

– Нет, – честно ответил я. – Не случайно.

Анастасия замолчала вновь.

И мне почему‑то не пришла в голову мысль о том, что если

женщина задумалась без всякого повода, значит, повод точно

есть.

Стася молчала совсем недолго, а потом размыслила вслух:

– Наверное, надо будет заехать к вам в клуб и написать

какую‑нибудь хорошую статью про президента и его вице, – не

знаю, как она поняла, о ком я говорил, но вышло так, что мы с

Анастасией совершили революцию в дипломатии: вдвоем

заключили трехсторонний договор…

…Я отлично знал, что Лариса приедет в клуб только после обеда

– раньше ни ей, ни мне в клубе делать было совершенно нечего.

Но, подойдя к автобусной остановке, я не стал дожидаться

автолайна.

Когда‑то давно мой друг художник Андрей Каверин рассказал

мне легенду, смысл которой сводился к тому, что вначале в мире

был Хаос, а потом его сменил Хронос.

Так вот, возможно, во мне что‑то перепуталось, и Хронос для

меня не наступил, хотя Хаос остался.

И то сказать – все‑таки стрела устремляется в путь не потому,

что боится опоздать куда‑то, а потому, что тетива спущена.

И тетива эта называлась – Лариса.

Я хотел ее видеть.

Я хотел ее…

…Я взял такси, хотя торопиться мне было некуда.

правда‑то. Каждый свою правду выбирает…

– Нет, – прервал его я, не дав высказаться до предела. – Правда

одна для всех.

Каждый выбирает свою ложь.

Шофер мне не понравился, но это не имело никакого значения.

Во‑первых, я вообще не испытываю огульной любви к людям.

И не верю в одну из самых распространенных в России лжей: «Я

люблю всех людей», – по‑моему, такое может сказать только тот,

кто пытается втереться в доверие.

То есть – жулик, как бы он себя не именовал: брокер или

проповедник.

Потому, если мне кто‑то не нравится – это не вызывает у меня

ни удивления, ни дискомфорта.

Просто я уважаю право людей говорить глупости. И люди

должны уважать мое право эти глупости не слушать.

С другой стороны, я стараюсь не противопоставлять симпатию и

совместную деятельность – это вторая причина того, что то, что,

хотя шофер мне не понравился, я поехал с ним…

…До парка культуры мы доехали без всяких проблем, даже

президент своими слугами не перегородил нам дорогу – со

времен перестройки у каждого опоздавшего на работу появилась

законная отговорка: чиновники со своими «мигалками» пробку

устроили. И устраивают ведь на самом деле. И чиновники, и те,

кто очень хочет быть на них похожими.

Да и Остоженка оказалась перегруженной желающими по ней

проехать, а не постоять.

Есть в сплошном потоке машин некая магия для созерцателя: на

них можно смотреть, как на текущую воду. Смотреть и думать о

том, что в каждой машине едет чья‑то судьба, со своими

мечтами, стремлениями и проблемами, очарованиями и

разочарованиями…

…Расплатившись с шофером, я вылез из машины, постоял,

покурил, и не спеша пошел переулками в сторону здания, в

котором на первом этаже находился клуб современного

творчества «Белый конь».

Ларисой они послужили уроком.

Уроком бдительности.

Но это было потом…

– …Почему ты не сказала мне, что приедешь рано? – шептал я,

целуя Ларисины глаза, волосы, шею.

А она отдавалась не тому, что делала она, а тому, что делал я:

– Глупыш, – шептала она в ответ, прерывая свое дыхание, –

настоящая женщина всегда знает, что не всегда знает, какой

поступок она совершит…

– …Ты – чудо!.. – тихо сказал я, когда мы уже оказались в

директорском кабинете, в котором стоял небольшой диванчик,

которому предстояло стать атрибутом и соучастником моего

счастья. – Ты чудо!

А потом повторил:

– Ты – чудо, – и Лариса, уже глядя мне в глаза снизу вверх,

улыбнулась:

– Я тебе верю.

Если я не поверю тебе, это станет для меня разочарованием.

Разочарованием не в тебе, а в себе.

– А разве то, что происходит между нами сейчас – это не чудо? –

прошептал я, поднимаясь на заоблачную вершину наслаждения

и не задумываясь о том, как много могут говорить люди,

занимаясь самым важным в природе делом.

– Чудо? – переспросила Лариса, вслед за мной закрывая глаза.

И невозможно было понять, относился ее вопрос к

существованию ее самой или к тому, что происходило между

нами.

И, не задумываясь об этом, я совершенно искренне прошептал:

– Поверь мне…

…Потом мы сидели на разных краях диванчика и молча

улыбались друг другу.

И лишь одна‑единственная фраза, произнесенная моей

поэтессой, заменила нам все остальные слова:

– Как будто в первый раз…

незначительность в глазах пришедшей дамы и полную

неспособность оказаться Ларисой Павловной, выкручиваться

предстояло мне:

– Лариса Павловна?.. – переспросил я, перебирая в уме

варианты:

– Лариса Павловна сейчас переодевается к вечерней встрече со

зрителями. Вот только передам ей ее платье, и она выйдет к

вам.

Я взял платье Ларисы на согнутую руку, подошел к дверям

душевой с таким видом, словно носить одежду президентов для

меня самое привычное занятие, и, постучавшись, громко сказал:

– Лариса Павловна, у нас первые гости. Переодевайтесь скорее,

– после чего просунул Ларисино платье в приоткрывшуюся

дверь.

И все прошло удачно – того, что под платьем я передал

президенту ее трусики, дама не заметила.

Лариса вернулась в свой кабинет как ни в чем не бывало, такой

же, как всегда, только еще более красивой.

Дама проследовала за ней, и мне ничего не оставалось, как

протиснуться туда же.

– Здравствуйте, – сказала дама, рассаживаясь в единственном

кресле. – Думаю, вы меня не знаете.

Она внимательно посмотрела на Ларису, Лариса внимательно

посмотрела на меня, я – на даму; и таким образом круг

замкнулся.

Отвечать на слова посетительницы приходилось мне, и, после

того как дама повторила свои слова:

– Думаю, вы меня не знаете, – я выбрал единственный в таком

случае правильный ответ. Я сказал:

– Возможно, это – не имеет никакого значения.

Дама набрала воздуху, посмотрела на меня, вернее, в мою

сторону, пораздумывала немного и выдохнула:

– Мне сказали, что здесь находится клуб современного

творчества.

– Вам сказали совершенно правильно, – Лариса улыбнулась,

демонтируя снобизм дамы.